Люди и ложи. Русские масоны XX столетия

К истории получения партией большевиков так называемых «немецких денег» – сначала в Швейцарии, а затем в России – история масонства не имеет прямого отношения: открытие государственных архивов Германии и опубликование самого факта в подробностях ответило на все эти вопросы: немцы, как говорится, «делали ставку» на русскую революцию, рассчитывая, что пораженческие настроения в ней достаточно сильны, и что революционная Россия заключит с ними сепаратный мир (а с союзниками Германия справится и одна). Вывод из этого был сделан: они подкупали, стараясь это делать не слишком заметно, пораженческую левую печать, без труда переводили деньги в Женеву, и нашли канал, после приезда Ленина в Россию, в апреле, переводить их в Петербург. Но член Временного правительства, Досточтимый Мастер Павел Николаевич Переверзев, с помощью Г.А. Алексинского, в прошлом – большевика, а теперь ярого антиленинца, решил разоблачить этот подкуп. Они в газете Бурцева «Общее дело» напечатали все, что знали, несмотря на то, что Керенский и другие министры требовали от них (временного) молчания. Газета Бурцева была на время закрыта по приказу Временного правительства, а Переверзев отставлен от своего места министра юстиции и прокурора Петроградской судебной палаты. Переверзев считал, что выводя большевиков «на чистую воду», он может предотвратить их выступление – оно началось на следующий день, 3 июля.

Некрасов и Терещенко были с Керенским полностью согласны. О поступке Переверзева позже писали многие: Милюков, французский посол Нуланс, Половцев, Никитин и др. Но лучше всех определил поступок Переверзева И.В. Гессен: «Когда Переверзев доставил газетам данные, уличавшие Ленина в государственной измене, Некрасов поспешил дезавуировать Переверзева, который и вышел в отставку». (Архив русской революции, кн. 22, с. 370).

Переверзев в эмиграции был окружен какой-то особой холодностью своих коллег по партии, но не по ложе: будучи масоном 33°, он был верен тайному обществу с его самых первых лет – его имя можно найти уже в списках 1908 года. А в Парижском архиве хранятся приглашения, рассылавшиеся братьям за подписью шести Мастеров, среди них на первом месте его имя. Он всегда был страстным сторонником сближения обоих Послушаний, если не их слияния.

В конце сентября 1917 г., за месяц до Октябрьского переворота, член к.-д. партии, юрист и дипломат Борис Эммануилович Нольде, на одном из очередных заседаний ЦК кадетской партии, которого он был членом, произнес краткую, но сильную речь. Он старался убедить аудиторию, что быть за мир, стараться добиться мира, – не значит искать сепаратного мира. Этот парадокс не мог убедить большинства его товарищей по партии, но присутствовавшие в этот вечер Аджемов, Винавер, Добровольский и В.Д. Набоков поддержали его[30]. Они считали, как и он, что «пора свернуть с путей классического империализма», – к этому их привело семимесячное скольжение Временного правительства вниз. Формула Нольде в последний трагический месяц России была: «или разумный мир, или торжество Ленина». Но дороги к разумному миру не было, и не было сделано ни шага в этом направлении.

Нольде принадлежал к удивительной породе русских людей, говорю «русских», потому что в мое время в России (и потом в эмиграции) главным фактором, которым определялась национальность человека, был язык. Не религия, как в Индии, не происхождение, как в США, а язык, и ни европейски образованные балтийские бароны, ни евреи, праздновавшие свои праздники, ни армяне, ходившие в свою церковь (Невский пр., против Гостиного двора – там теперь склад мебели), ни другие «меньшинства», как их называют в Западном мире, родившиеся в России, не сомневались, что они прежде всего русские, – в этом вовсе не было ложного или ненужного патриотизма, – скорее это относилось к языку и к паспорту, который давался русским подданным.

Удивительной в Нольде была какая-то особенно прочная связь культуры и цивилизации (тогда эти два понятия значили разные вещи), – знание шести языков, юридическое образование (Петербургский университет), дипломатическая карьера, интерес к музыке, литературе, живописи, и его ощущение, в любой гостиной, в любом городе, свободы и собственного достоинства.

В эти последние недели перед Октябрем Нольде бывал на собраниях и у Г.Н. Трубецкого, и у бывшего тов. министра Нератова, и у Родзянко – Москва и Петроград как-то сблизились в хаосе происходящего, поезда летали туда и сюда, в вагоне-ресторане засиживались до полуночи, просыпались в Клину. В Петербурге встречались все те же, – Набоков, Терещенко, ген. Алексеев, вернувшийся в к.-д. партию и не имевший в эти месяцы должности в правительстве Керенского, и Коновалов, живший теперь в Петербурге, и даже Маклаков перед тем как уехать на свою новую должность в Париж.

До войны Нольде был выучеником Сазонова, – это была серьезная школа; в марте 1917 г. он заменил Половцева (делавшего военную карьеру), как тов. министра иностранных дел. Позже, в эмиграции, Нольде написал свои воспоминания и книги о франко-русских отношениях, и в одной из них он, несмотря на свою принадлежность к тайному обществу и 33°, писал:

«Уход Милюкова из состава Временного правительства 30 апреля 1917 г. обнаружил глубокий кризис: этот уход был вызван совместными усилиями Керенского и Альбера Тома»

(«Далекое и близкое», с. 139-155).

Был ли Нольде радиирован, или сам ушел из масонства, узнать из документов Парижского архива мне не удалось.

Петр Александрович Половцев из дипломатов попал весной 1917г. на должность комиссара Петроградского военного округа, при командующем ген. Корнилове, которого он очень скоро заменил на этом высоком посту, когда сам был произведен в генерал-майоры. Он был масоном 33°, членом Верховного Совета Народов России, Досточтимым Мастером в «Северном Сиянии». Он начал свою карьеру в дипломатии благодаря родственным связям. В 1905 г. он вступил в должность помощника военного атташе при русском посольстве в Лондоне (послом был тогда А.К. Бенкендорф).

Попав в ложу, Половцев немедленно начал называть братьев-масонов «младотурками», тем самым не нарушая клятвы, но играя на пороге ее нарушения. Он оказался в окружении масонов «Северного Сияния» и Военной ложи: Якубовича, Туманова, Энгельгардта, Пальчинского и других, примкнувших в марте 1917 г. к Керенскому. До этого, пишет Половцев в своих воспоминаниях, он «не знал разницу между с.-р. и с.-д.» Младотурки все были «за Алексеева» и «против Брусилова». Верховский тоже считал себя младотурком – никто против этого не возражал. Все они делали быструю карьеру, с мая они образовали вокруг Керенского кольцо, которое постепенно начало распадаться в августе.

После июльских дней Половцев отдыхал в своем имении, а затем вернулся в Петроград. Хотя он и был доволен тем фактом, что «младотурки воцарились повсюду», но что-то в настроении столицы не понравилось ему. Он критиковал Керенского за слабость в подавлении июльского восстания, хотя сам отпустил на волю арестованного Каменева и других большевиков, боясь что Петроградский Совет с ним, Половцевым, «расправится». Со своего высокого поста он был смещен, положение на фронте ему тоже не нравилось; 16 сентября он уехал на Кавказ и после многих недель скитаний, гражданской и партизанской войны, стал начальником штаба Дикой дивизии, – так называлась теперь Кавказская туземная конная дивизия, объединившая кабардинцев, дагестанцев, чеченцев, ингушей и татар.

В 1918 г. он начал искать выход для себя. Выход был один – бежать за границу. Это оказалось сложнее, чем он предполагал, но в конце концов, спустя много месяцев, он оказался в Афинах. В Париже у него были крепкие родственные, масонские и дипломатические связи. Он приехал в Париж 1 декабря 1920 г. и напечатал в популярной тогда газете «Эко де Пари» статью, где рассказал сенсационные, но совершенно неверные вещи о Керенском, младотурках и самом себе, и спутал Керенского с Черновым. А затем уехал на постоянное жительство в Монакское княжество. Ему в это время было 46 лет.

Блестящая военная карьера была и у Петра Акимовича Пальчинского, но, в отличие от Половцева, у него не было высокой масонской степени: в Военной ложе он не успел до нее дойти. Глядя на кривую восхождений этих молодых полковников, а потом – генералов, невольно думаешь о судьбе этой группы людей, молодых, энергичных, честолюбивых, у которых не оказалось в конце концов ни карьеры – длившейся всего несколько месяцев, – ни каких-либо реальных достижений. Они оказались вне русской реальности, взлетели, как метеоры и погасли, не успев покрасоваться перед публикой и краткий срок, со всеми своими чинами, повышениями и отличиями.

По образованию Пальчинский был горный инженер, в марте его выбрали в Исполком Петроградского Совета.

Затем он был назначен помощником генерал-губернатора Петрограда, кадета Кишкина, до того – министра торговли и промышленности во второй коалиции. После того, как Пальчинский был начальником связи между Исполкомом и ген. Корниловым, приказом Временного правительства он был назначен председателем Специального Совещания Совета Обороны. После дела Корнилова, в сентябре, Керенский назначил его военным губернатором Петрограда.

Как член Специального Совещания, он был со всеми вместе арестован в Зимнем дворце в ночь на 26 октября и просидел в крепости несколько дней. Судя по книге Солженицына «Архипелаг Гулаг» (т. 1, с. 308), он был расстрелян в лагере в 1929 г.

Пальчинский был внешностью похож на Керенского, как впрочем, и Верховский. Этот последний в своей книге воспоминаний пишет об одном вечере в ресторане Кюба, где Гучков требовал себе для заговора «твердых людей». Пальчинского в этой сцене Верховский называет «Сухотиным». Он прошептал на ухо Верховскому: «Во главе с Крымовым, Гучковым и Терещенко!». Этот факт остается загадочным, но этого недостаточно, чтобы причислить Верховского к масонству и включить его имя в список масонов 1917 г. Тем не менее, об этом человеке необходимо сказать несколько слов.

Верховский в самом прямом смысле слова «бежал из правительства». Половцев причисляет его к «младотуркам», Верховский сам говорил в интимном кругу о масонстве (когда он объяснял нежелание ген. Алексеева ехать в Англию и Францию тем, что Алексеев «боится тамошних масонов»). Все говорит за то, что он состоял в ложах, но в архивах Франции и США нет следа этого. Возможно, что он был радиирован именно за бегство из правительства, как некоторые из тех, которые в начале октября 1917 г. искали возможности сепаратного мира.

В сентябре – октябре он был назначен военным министром. До этого он командовал Московским военным округом. Он, как и ген. Маниковский, был лишен всякой инициативы. В июле 1917 г., во время первого выступления большевиков, он, будучи комиссаром Балтфлота, отказался послать четыре миноносца в Петроград, по распоряжению Временного правительства. Он как будто бы одно время сочувствовал Гучкову, а затем – Корнилову. 28 августа он был выставлен Петроградским Советом кандидатом на пост военного министра.

Подробности его выхода из Временного правительства, его драматическое выступление на последнем заседании (после которого он был отправлен в отпуск «по болезни»), глубоко поняты и прекрасно освещены в интересной книге Рекса Уэйда. Уэйд напоминает, что в конце сентября – начале октября не только Нольде и другие кадеты уже сомневались в необходимости и возможности продолжения войны, но даже Терещенко, видимо, переживал глубокий кризис в этом вопросе, и пришел к заключению, противоречащему его прежним просоюзническим настроениям. Верховский уехал в отпуск, и газета Бурцева «Общее дело», где об этом было напечатано, была на время закрыта. (Wade. «The Russian Search…», с. 121-141).

Офицер Генерального Штаба, учившийся до этого в Пажеском корпусе, Верховский в начале 1917 г. был в Крыму и был близок с Колчаком. «Фразер, любящий крикливые эффекты», – писал позже о нем Н. Кришевский (Архив русской революции, кн. 13). Мельгунов считал его «подозрительным авантюристом, который пробирается в Наполеоны» («Воспоминания и дневники», с. 226). 24 октября по Петрограду разнесся слух, что Верховский провозгласил себя диктатором, а Троцкий – военным министром (там же, с. 228). После Петропавловской крепости Верховский постепенно стал делать карьеру, оставшись в Советской России. В 1919 г. он поступил в Красную армию, стал профессором Военной академии, а впоследствии написал ряд книг, мемуарных и по военному делу.

Среди этих военных, занятых больше своей карьерой, чем будущим страны, выделяется человек их поколения и их положения, который не позволял называть себя «младотурком», хотя и был масоном. В начале своей карьеры Владимир Бенедиктович Станкевич был членом народно-социалистической партии (которая позже называлась народно-трудовой), к которой принадлежал и сам Керенский, и подавляющее большинство членов «Северной Звезды» (Устава Великого Востока). Как и Пальчинский, он оказался с первых дней Февральской революции в Исполкоме Петроградского Совета, до последнего дня, т.е. до 25 октября, состоял в нем и был верен Керенскому. Он был литовцем и полонизировал свое имя, а выехав из России, стал Владко Станка. Он никогда не был пораженцем, в отличие от большинства членов Исполкома, но уже 22 марта 1917 г. он на заседании Исполкома говорил о необходимости искать пути к миру. 28 марта он там же поддерживал идею обороноспособности русской армии. Его отношение к Временному правительству было иногда двусмысленно, но всегда ответственно.

Как весь Петроградский Совет (за ничтожными исключениями), он требовал коалиционного министерства. Образованный, владеющий языками, он в начале революции был в чине поручика и был повышен, когда Керенский назначил его в мае комиссаром ставки Главковерха. Скоро он шагнул еще выше, став комиссаром Северного фронта.

Бывший член III Гос. Думы и секретарь ее трудовой фракции, он до 1917 г. редактировал, вместе с Н. Сухановым, «Современник». В своих «Воспоминаниях» он писал:

«Какого-нибудь участия в заговорщицких кругах того времени я не принимал. Лишь в конце января 1917 г. мне пришлось в очень интимном кружке встретиться с А.Ф. Керенским» (с. 64). Летом он был две недели начполитотдела в кабинете военмора.

Он, несомненно, был в Петроградском Совете правой рукой (ухом и глазом) Керенского. Он сопровождал Главковерха на фронт в июне, Войтинский и Филоненко были его помощниками. Он называет четырех лиц, «игравших главную роль» во время дела Корнилова – Керенский, Савинков, Некрасов и Филоненко, – все четверо были масонами одной и той же ложи.

В тех же воспоминаниях, написанных умно и талантливо, описывает Станкевич тяжелое впечатление, которое на него произвел уход из правительства Верховского: он «ушел по болезни, – пишет Станкевич, – 19-21 октября 1917 г.», а «Терещенко остался на своем месте», и тогда он, Станкевич, «окончательно понял, что России нужен мир».

Отъезд Керенского в Гатчину накануне Октябрьского переворота имел под собой основание:[31] он предполагал соединиться с войсками, идущими в помощь Временному правительству в Петроград. Командовал этой частью ген. Владимир Андреевич Черемисов, который в последние часы 25 октября сговорился в Гатчине с большевиками. Он уже летом проявлял свои симпатии к ним, когда менял распоряжения Керенского Корнилову. Тем не менее, и вероятно потому, что Петроградский Совет в своем большинстве поддерживал его, он не был смещен – факт отчасти загадочный, и несомненно роковой. Так он и оставался главкомом Северного фронта. Его роль в Октябрьском перевороте темна и нуждается в расследовании. Кто и когда ввел его в Военную ложу, не установлено. С одной стороны, он говорил, что немцы отходят, и что «наша армия жаждет наступления», с другой – не повиновался Керенскому и тем самым помогал Ленину.

Прошлое его было не совсем обычно: в 1915 г. ген. Черемисов был ген. квартирмейстер Пятой армии (Двинск), и за «неприятности» был отстранен от должности. Видимо, его репутация от этого не пострадала: ген. Алексеев, когда уходил, рекомендовал ген. Черемисова (а также Духонина и ген. Головина) Керенскому, вместо себя. Это рассказывал многим В.В. Вырубов, который хорошо знал Черемисова и одно время служил под его началом. «Он всегда был левым генералом», писал о Черемисове Станкевич («Воспоминания», с. 224). Он был также кандидатом на пост главнокомандующего в корниловские дни (август 1917), и только Бурцев открыто обвинял его в левизне, в то время как Коновалов старался провести его на пост начальника штаба Верховного главнокомандующего (т.е. Керенского). Об этом также пишут и Мельгунов, и Маргулиес. Этот последний, который вообще точен в своих мемуарах, сообщает:

«Гатчина была взята обратно у Юденича (через два года, в 1919 г., во время гражданской войны) большевиками. Операциями против нас руководил ген. Черемисов». (Том 3, с. 73). И далее: «На гатчинском направлении маневрирование большевиков под командованием ген. Черемисова было очень удачно»

(там же, с. 104)[32].

Можно предположить, что в 1919 г. его вернули в Красную армию, когда Юденич угрожал Петрограду, а до этого некоторое время он был не у дел: – вскоре после Октябрьского переворота, как сообщает советская история, Н.В. Крыленко сместил его. (Архив русской революции, т. 14, с. 146-147).

Князь Григорий Николаевич Трубецкой, младший брат Сергея и Евгения и дядя известного пражского лингвиста Николая Сергеевича, был московским масоном еще задолго до первой войны. Его брат, ректор Московского университета, был другом Ковалевского[33]. В начале своей карьеры Григорий Трубецкой был «мирнообновленцем», т.е. членом партии, к которой принадлежал Ковалевский. В 1917 г. Трубецкой стал директором канцелярии при ставке Верховного главнокомандующего при министре иностранных дел, т.е. связывал две различные сферы российского правительства. Таким образом он оказался близким сотрудником и Керенского, и Терещенко, иначе говоря – представителем этого последнего при Керенском. Он, видимо, был большим идеалистом, в традиции Трубецких, и считал, что возможен союз между Керенским и Корниловым. Позже он стал эмигрантом во Франции, жил в Кламаре, под Парижем, окруженный «гнездом Трубецких», и выстроил небольшую православную церковь на своем участке. Его имя – в Парижском архиве.

Один из министров третьей коалиции Временного правительства, Сергей Николаевич Третьяков, сын владельца картинной галереи в Москве, был членом Совета газеты Рябушинского «Утро России» и занимал место председателя Московской биржи, а также был товарищем председателя Военно-промышленного комитета. При Временном правительстве он оказался председателем Экономического совещания, а позже – министром торговли у Колчака. Он был расстрелян немцами в Париже во время Второй мировой войны, как советский агент. Было доказано, что он в конце 1930-х гг. помог ген. Скоблину, похитившему ген. Миллера, председателя Общевоинского Союза (белой армии), в его преступлении. Его квартира находилась на ул. Колизэ над квартирой, принадлежавшей Общевоинскому Союзу, и у него был микрофон, по которому он слушал, что происходило внизу, в канцелярии Союза. В вечер, когда генералы белой армии допрашивали Скоблина, Третьяков у себя в квартире слышал, как постепенно допрашивающим становилось ясно, что Скоблин играл ведущую роль в этом деле. Третьяков понял, что Скоблин сейчас бросится из квартиры вон. И в момент, когда Скоблин выбежал из дверей Союза и вбежал на площадку Третьякова, тот уже стоял у открытых дверей, спасая его от неминуемого ареста. Генералы сбежали вниз, – полагая, что беглец выбежал на улицу, и не подозревая, что у него есть укрытие в том же доме. На улице его не оказалось. Он был немедленно переправлен в сов. Россию, где был либо расстрелян, либо сослан – дальнейшая судьба его осталась неизвестной. («Новый журнал», № 144, с. 31, см. также «Последние новости», 1938-1939 гг.: «Процесс Н.В. Плевицкой»).

Никому не было легко принять изгнание, остаться без родины, которой они готовились служить, но особенно тем, предки которых служили России около 300 лет. Русское слово «служить» несет на себе сложную и прочную ауру. Кн. Павел Дмитриевич Долгоруков в изгнании одно время думал обратиться прямо к Ленину и спросить его, нельзя ли ему, Долгорукову, как-нибудь «служить» новому государству. Изгнание для него оказалось совершенно не по силам. Другой шаг он сделал за много лет до этого, и он тоже был ему не легок: он был посвящен в тайное общество, он решился стать масоном.

В начале этого века среди кадетов (не говоря уже об октябристах) было немало людей, которым этот шаг казался трудным, может быть, даже рискованным для их внутреннего спокойствия и совести. Принимая во внимание их титул, их класс, роль их предков в русской истории, а иногда и их религию, мы не знаем, и вряд ли узнаем, как пришли к такому решению Трубецкие, Долгоруковы, Шаховские, и сколько длились их колебания: дать клятву, которая превосходит по значению все остальные клятвы, включая и ту, которую дает человек государству, которому служит, которую дает человек религиозный, положив руку на Евангелие, в верности своей родине и вере. Принять ритуал, поклониться эмблемам без скептических усмешек, согласиться с тем, что иногда политические полувраги или люди, которых не уважаешь, будут подавать им тайные знаки, обращаться к ним на «ты», и встречать их в ложе поцелуями, должно было порой казаться не таким уж легким. Среди предков Долгорукова были не только московские владетельные князья, но и вольнодумцы, и даже – православные святые. У князя Долгорукова был прапрадед, которого императрица Анна Иоанновна казнила в 1739 г. в Новгороде топором на площади.

Я знала и Барятинского, и Волконского, которые не задумываясь и с удовольствием стали Учениками, Подмастерьями и Мастерами. Но, видимо, Долгорукову все это было не так легко, и теперь Россия, которая была его собственной страной, а не случайностью, была у него отнята, – он прекрасно понимал, что ему грозит смерть, если он вернется.

Масонство он принял не сразу. Мы не знаем, как долго его уговаривали, и кто именно. Но он постарался сначала пойти на небольшой компромисс: это было конспиративное общество, в которое тоже «посвящали», оно называлось «Общество мира». Павел Дмитриевич основал его в 1909 г. в Москве. В Петербурге было открыто отделение – Ковалевским, конечно. Основатель к.-д. партии, член ее ЦК, председатель кадетской фракции во второй Гос. Думе, а в 1915 г. – председатель к.-д. партии, среди ближайших друзей Долгоруков насчитывал Маклакова, проф. Кизеветтера, Тесленко, – все они были масонами. В 1911 году «Общество мира» насчитывало уже 324 человека. Долгорукова любили, общества его искали, он был либерал, но при этом оставался человеком прошлого века: его долгая связь с Александрой Васильевной Гольстейн была его тайной (он называл ее «наша партийная приятельница»). Тайна соблюдалась так строго, что когда он в 1927 г. во второй раз пошел в сов. Россию, переодетый мужиком, и невдалеке от польской границы его опознали, арестовали и расстреляли, то в книге, посвященной его памяти, Ал. Вас. написала о нем глубоко трогательный очерк, но подписала его мужским псевдонимом, чтобы никто не догадался об их отношениях…

Когда именно его посвятили, остается неизвестным, но в 1915 г. он был уже Мастером. В 1916 г. «пленарные заседания ЦК кадетской партии происходили в его доме, в Москве». Здесь обсуждались кандидатуры будущего Временного правительства «после царя». Кн. Львов был первым кандидатом на пост Председателя Совета министров, причем хозяин дома был не согласен с этой кандидатурой, но говорил, что «никого другого назвать не может». Долгоруков, как Дурново, как барон Розен и некоторые другие, говорил, что Германия победит Россию в этой войне. Ему отвечали на это сдержанным молчанием.

Долгоруков был двоюродным братом Орлова-Давыдова и иногда обедал у него вместе с вел. кн. Николаем Михайловичем на Сергиевской, в Петербурге. Позже он говорил о Ник. Мих.: «строптивый характер, доблестно умер».

До 1917 г. он устраивал «неофициальные собрания» московских кадетов у себя в имении, в Рузском уезде. В то время он был связан с Союзом городов, ездил на фронт, видел «страшный недостаток снарядов». Он был частый посетитель кадетского клуба в Брюсовском переулке, и выступал там с речами и докладами. Он считал, что общая трагедия русской интеллигенции – «отсутствие государственного инстинкта».

В своих воспоминаниях он пишет, что Некрасов – «мелкопробный демагог» и «ведет себя некорректно и отвратительно».

Выбранный в учредительное собрание, он поехал в Петроград 26 ноября 1917 г., вместе с Астровым, Шингаревым, Кокошкиным и гр. Паниной, 28-го – он был арестован ЧК, как и другие.

Небольшая деталь: в 1918 г Долгоруков нелегально жил в Москве, и никто не предложил ему убежища: он пишет, что только гр. Д.А. Олсуфьев приютил его летом 1918 г., он жил у него, и таким образом спасся. Он был в это время членом тайной антибольшевистской группы «Национальный центр» (с Шиповым, Щепкиным и др.); они время от времени выносили резолюции о верности союзникам, но, как пишет Долгоруков, «весной 1918 г. группе грозил раскол». В безнадежном состоянии «начался крен на немцев». Правые уже давно имели этот крен: они «умоляли Мирбаха прислать им в Москву корпус».