Книга откровений

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Даже теперь я вижу все это так ясно.… В студийной столовой никого нет, я сижу в углу у окна. Луч солнца падает на край стола, разделяя гладкую поверхность светлого дерева на две половины – темную и светлую. Помню, что мне это напоминает фамильный герб – щит, разделенный пополам. Напротив меня стоит пепельница, солнце клубится в ее массивном стекле, рядом чья-то недопитая чашка давно остывшего кофе. Обычный момент обычного дня – перерыв между репетициями.

Не успел я открыть блокнот и приготовиться делать записи, как справа послышались легкие, танцующие и в то же время решительные шаги. Я поднял голову и увидел Бриджит, мою девушку. Она шла ко мне в темно-зеленом трико, на колготках были спущены петли; ее волосы стянуты на затылке бледно-лиловой бархоткой. Она хмурилась – у нее кончились сигареты, и в автомате нет ни одной. Может, я сбегаю и куплю ей пачку?

Я с удивлением уставился на нее.

– Разве я не купил тебе пачку сигарет только вчера?

– Я их выкурила.

– Ты выкурила двадцать сигарет со вчерашнего дня? Бриджит молча взглянула на меня.

– Ты заработаешь рак легких.

– Мне все равно.

Мы и раньше ссорились по этому поводу, так что я вскоре сдался. Мне было приятно чем-нибудь услужить ей. Когда я теперь оглядываюсь назад, то вспоминаю эту характерную готовность угодить, сделать приятное, я всегда хотел сделать ее счастливой, с самого первого мгновения, как увидел ее. Мне навсегда запомнилось то утро, когда она вошла в студию, юная выпускница балетной школы, как она стояла у рояля, закалывая в пучок свои блестящие каштановые волосы. И я всегда буду помнить, как несколькими днями позже, когда мы оказались в постели, она склонилась надо мной, и на ее лице было это странное выражение – смесь высокомерия и экстаза. Ее глаза так потемнели, что зрачки слились с радужной оболочкой…

Бриджит уже отошла к окну, она стояла, глядя на улицу, подбоченясь одной рукой. Улыбаясь, я потянулся за свитером, натянул его поверх старой рваной рубашки, которую всегда надевал для занятий танцами.

– Я быстро, – сказал я.

Погода была замечательной. Хотя до начала мая оставалось еще две недели, солнце ощутимо грело спину, пока я шел по улице. Я увидел, как через мост переезжает на велосипеде молодой мужчина и громко что-то поет – я часто наблюдаю такие сценки в Амстердаме. Полы его длинного льняного сюртука развевались на ветру. Я заметил выражение ожидания на его лице, ожидания лета и грядущей жары…

Мы с Бриджит жили вместе уже семь лет, снимая два верхних этажа в доме на берегу симпатичного, не так уж хорошо известного канала Эгелантирсграхт. Дома у нас были экзотические растения, аквариум с рыбками, большие окна в мансарде. Наша веранда выходила на юг, там мы обычно завтракали летом. Работая в одной труппе, мы были вместе двадцать четыре часа в сутки. Вообще за все время, с тех пор как поселились вместе, мы едва ли провели врозь больше чем три-четыре ночи. Как танцорам нам сопутствовал успех, удалось объехать весь мир – Осака, Сан-Паулу, Тель-Авив. Мы нравились как публике, так и критикам. Меня даже начали хвалить за хореографию (я поставил три одноактных балета для нашей труппы, последний из которых был отмечен международным призом). Мне было двадцать девять лет, и у меня были все основания считать, что в жизни мне повезло. Я ничего не хотел бы в ней изменить, всем был доволен. Я шел в магазин тем утром с единственным желанием, чтобы Бриджит бросила наконец курить…

Шел привычным маршрутом. Перейдя через мост, повернул налево, спустился по улице, идущей вдоль канала, потом свернул чуть вправо на тенистую узкую аллею. Здесь пахло сырой штукатуркой и стоячей водой, а кирпичные стены домов были покрыты древним белесым мхом. Я прошел мимо часовой мастерской, в окне которой спал, вытянув лапы, роскошный дымчатый кот-, миновал магазинчик, торгующий восточными вазами, лампами с цветными стеклянными абажурами и бронзовыми статуэтками. Как и у того человека на велосипеде, у меня в голове звучала мелодия, музыкальная тема Жуана Мартена, которую я собирался использовать в своей следующей балетной постановке…

Пройдя до середины аллеи, до того места, где она сворачивала налево, я остановился и посмотрел вверх. Пятиэтажные дома, казалось, клонились друг к другу, заслоняя дневной свет. Небо сужалось до размера узенькой голубой полоски. Когда я опять посмотрел перед собой, то увидел их – три фигуры в длинных плащах с капюшонами, как будто возникшие из ниоткуда средь бела дня. Их появление не удивило меня, я, кажется, даже улыбнулся, подумав, что это уличные актеры или просто местные жители, которые направляются на костюмированную вечеринку…

Как бы там ни было, они вполне нормально смотрелись на этой улочке. Но поразило меня не их появление, а то, что они меня узнали. Они назвали меня по имени, сказали, что видели меня в балете, притом много раз. Сказали, что я был великолепен. Одна из женщин восхищенно захлопала в ладоши, другая в порыве восторга взяла меня под руку.

Пока они кружили вокруг меня, задавая разные вопросы, я вдруг почувствовал острую боль в тыльной стороне правой ладони. Взглянув на руку, я увидел блеск иглы, быстро вынутой из вены. Я слышал себя, спрашивавшего: «Что вы делаете?» – потом все поплыло, я упал навзничь, капюшоны склонились надо мной, а в вышине виднелась ленточка голубого неба и на ней расплывались, как след от самолета, слова «Что вы делаете?»…

От нашей студии до магазина, где продают прессу и сигареты, всего пять минут ходьбы. Мне бы понадобилось не больше пятнадцати минут, чтобы сходить туда и обратно. Но прошло полчаса, три четверти часа, а я не появлялся.

Последний раз я видел Бриджит, когда она, подбоченившись, стояла у окна студии. Интересно, как долго она пробыла в этой позе, о чем думала, глядя на улицу из окна? Может быть, подумала, что наша маленькая размолвка огорчила меня? И что я решил ее наказать?

Наверное, наконец, она отошла от окна, поправила волосы, затянув потуже бархотку на затылке. Может, даже пробормотала что-нибудь по-французски, типа: «Вот подлость! Черт побери!» Ей не терпелось выкурить сигаретку, ее нервы были напряжены.

Может, потом, в конце концов, она стрельнула одну «Мальборо» у Фернандо и выкурила ее у телефона-автомата в коридоре студии.

Вряд ли в тот день она хорошо станцевала.

Когда вечером я не вернулся домой, Бриджит позвонила некоторым из моих друзей. Потом в Англию, моим родителям. Никто ничего не знал. Никто ничем не мог помочь. Через два дня популярная голландская газета опубликовала заметку, в которой кратко описывалась моя балетная биография и к ней прилагалось мое фото. Это еще не тянуло на сенсацию для первой полосы. Я был всего лишь танцовщиком и хореографом, который неожиданно исчез. Вот так. В нашей труппе возникли разные предположения по поводу моего исчезновения – нервный срыв, личные проблемы, но никто не заподозрил криминала. Мои родители объявили о награде за любую информацию, которая могла бы пролить хоть какой-то свет насчет моего местопребывания. Никто не откликнулся.

Обо всем этом я узнал позже.

В какой-то момент Бриджит начала ненавидеть меня за то, что я поставил ее в такое трудное положение. Ей казалось унизительным, что я исчез, не сказав, куда отправляюсь. Она ощущала себя посмешищем. Очевидно, именно тогда ей пришло в голову, что я мог уйти от нее к другой женщине. Она считала меня трусом, который просто скрылся, побоявшись прямого объяснения. Бриджит была наполовину француженкой, наполовину португалкой, что объясняет природу ее гордости, которая больше походила на гнев и в которой не было ни ровного спокойствия, ни горделивого постоянства – она вспыхивала как зажженная спичка. Когда ее опрашивали полицейские, она заявила, что я оставил ее как предатель. Она ничем не могла этого доказать, поскольку за все годы нашей совместной жизни не было ни одного случая, когда я был ей неверен. Тем не менее полицейские восприняли ее показания со всей серьезностью. В конце концов, у нее могла сработать женская интуиция, да и знать меня она должна была лучше, чем кто-либо, – как-никак жили вместе. Так что если она так считает, то… Полиция не стала организовывать поисковые группы, чтобы прочесывать окрестности со служебными собаками и прощупывать местные каналы баграми. Не были даже расклеены листовки с моим портретом и подписью «Разыскивается». И зачем все это надо было делать? Для всех я стал еще одним мужчиной, который завел интрижку на стороне.

Об этом я тоже узнал позже.

И еще. Последним человеком, который видел меня до исчезновения, оказался Стефан Элмере, а не Бриджит. Стефан был фотографом, работал с нашей труппой по договору. Он снимал нас в танце на черно-белую пленку, а потом эти фотографии печатались в программках и рекламных проспектах. Мы с Бриджит считали Стефана нашим общим другом.

В тот день, когда я шел по улице вдоль канала и уже почти свернул в узкую тенистую аллею, Стефан проехал мимо меня на своей машине. Обычно он в таких случаях останавливался, чтобы перекинуться со мной парой слов, либо какой-нибудь шуткой окликал меня из окна машины – как правило, это была какая-нибудь скабрезность, но в этот раз все было по-другому: прямо позади него ехала еще одна машина, и он не мог притормозить, просто покатил дальше.

Возможно, в тот момент я выглядел вполне довольным собой.

Во всяком случае, в течение следующих восемнадцати дней никто не имел ни малейшего представления о том, где я нахожусь.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Придя в себя, он ощутил во рту странный сладковатый привкус чего-то химического, вроде сахарина. Что-то случилось со зрением – ьсе предметы вокруг вращались, все было размытым, как в дымке. Некоторое время лежал неподвижно, с повернутой набок головой. Доски пола. Белая стена.

В отдалении слышались звуки скрипок, а может, это были виолончели. Он старался прислушиваться к музыке, как будто это помогло бы ему понять, что с ним произошло. Музыка все звучала и звучала без конца, без каких-либо вариаций. Казалось, что мелодия подпитывает сама себя и никак не может насытиться.

Прошло какое-то время.

Музыка все еще звучала, хотя нельзя было понять, ни откуда она доносится, ни действительно ли она существует.

Наконец он смог приподнять голову. Он лежал на спине, руки и ноги были закованы в кольца из нержавеющей стали. Каждое кольцо соединялось с отдельной перекладиной при помощи другого, меньшего кольца. Обе перекладины были крепко привинчены к полу. Четыре маленьких кольца были зафиксированы каждое на своей перекладине при помощи металлических проушин, тоже прикрепленных к полу на определенном расстоянии друг от друга. Все сооружение озадачило его. Оно выглядело таким сложным и тщательно спроектированным. Но для чего и почему? Он ничего не соображал. У него не находилось никаких ответов на эти вопросы. Он огляделся. Большое прямоугольное помещение. В дальней стене – единственная дверь. На потолке три светильника с металлическими абажурами, и ему показалось, что свет, исходящий от них, такой же прямой и безжалостный, как освещение на скотобойне или в лаборатории. Все окрашено в белый цвет, даже трубы, идущие от пола до потолка справа от него, даже кирпичная стена слева. В помещении не было окон, только крошечный застекленный люк, похоже, забитый гвоздями. Голые, нестроганые и пыльные доски пола были положены кое-как.

Он снова откинулся навзничь и ощутил под собой бугристость черного резинового коврика, который напомнил ему занятия в спортзале, он пах точно так же, как и спортивный мат. Запах резиновой грелки и пота. Он посмотрел вверх, на заколоченный люк, в простой белой оконной раме виднелся квадрат голубого неба. Этот лазурный кусочек смутно напомнил ему узкую голубую полоску неба, каким он видел его в тенистой аллее.

«Сигареты, – подумал он. – Я так и не купил сигареты».

Он представил себе лица тех женщин, лица, затененные капюшонами, их фигуры, завернутые в черные плащи с развевающимися полами, которые напомнили ему плавные движения электрических скатов, скользящих по дну океана. Он слышал их голоса, звучавшие одновременно: мы видели, как вы танцевали на прошлой неделе… мы сидели во втором ряду… вы были великолепны… Он так и не мог разобрать, которая из женщин что говорит. Разумеется, он привык получать комплименты от незнакомых людей, научился быть терпимым и любезным… Впрочем, кажется, одна из женщин все время молчала, то и дело наклоняя голову, чтобы лучше его рассмотреть. А может, ей просто было не по себе? Уже в тот момент он почувствовал, что в этой неожиданной встрече с женщинами что-то не так – нет, не их восторженность, восторженность была неподдельной. Он уже собирался извиниться и идти дальше, когда почувствовал эту острую, холодную боль в кисти правой руки. Он содрогнулся, вдруг вспомнив, как игла выскользнула из вены, словно жало змеи…

Подкожная инъекция.

Шприц.

Он все еще помнил блеск отраженного от черепичной крыши солнечного луча, луча, падающего на крышу дома в конце аллеи. Это было его последним воспоминанием. Дальше – ничего, а теперь… теперь вот эта белая комната без окон. Его пленение…

Еще раз он приподнял голову и огляделся вокруг. На этот раз он заметил, что все стены покрыты необычными креплениями: всякими скобами, крючками, болтами, вид которых совсем его не успокоил, так как не удалось найти им никакого разумного объяснения. Справа и немного позади от него располагалась неглубокая ниша, внутри которой стояли стиральная и сушильная машины. Обе были сделаны в Германии. Вид этих домашних предметов должен был бы успокоить его – они были знакомой частью нормальной семейной, повседневной жизни, но в сочетании с резиновой подстилкой, металлическими кольцами и креплениями на стенах даже они выглядели угрожающе.

Его окатило горячей волной страха, который он остро почувствовал всей кожей.

Внезапно ему ужасно захотелось помочиться.

Он не слышал звука открывающейся двери, хотя она должна была открыться, потому что сейчас эти три женщины приближались к нему, цепляясь подолами своих черных накидок за шершавые доски пола. Они остановились, глядя на него сверху вниз; ему показалось, что они смотрят на него, лежащего на дне глубокого колодца.

– Ты теперь наш.

Он не разобрал, которая из них сказала это. Он посмотрел вверх, на заколоченный люк – на этот голубой прямоугольник, пустой и равнодушный.

Та же женщина заговорила снова. Она была самой высокой из трех. Он разобрал легкий американский акцент.

– Ты принадлежишь нам, – сказала она, – ты наш. Первым его побуждением было спросить, что она имела в виду, но он переборол себя. Ему не хотелось, чтобы она услышала его голос. По крайней мере пока. Ему захотелось воспротивиться ей, хоть как-то. Возможно, голос – это единственное, что у него еще не отняли.

Впрочем, она казалась вполне удовлетворенной оттого, что оглядела его с ног до головы…

Из-за ее плеча показался самолет, серебристый всплеск на голубом фоне. Он подумал, что на борту сидят люди – читают газеты, журналы, слушают музыку, пьют вино. Так странно – они не знают о том, что он лежит в этой комнате здесь, внизу, скованный цепями… Он следил глазами за самолетом, который уже скрывался за верхним углом застекленного люка. Он летел так ровно и спокойно, как будто ничего здесь не происходило.

Потом он исчез.

Женщины тихо перешептывались, их голоса приглушали капюшоны. Несмотря на то что они стояли склонившись над ним, он не мог разобрать, ни что они говорят, ни кто из них говорит.

Наконец они отошли от него. Он лежал неподвижно. Все звуки были приглушенными. Он подумал, что в комнате, возможно, сделана звукоизоляция. Скорее всего так. Тогда можно объяснить то, что в его голове звучала музыка, когда он очнулся, – это он слышал, как кровь пульсировала в сосудах его головы, как будто полсотни смычков медленно водили по полусотне струн…

Так же и теперь приглушенно звучавшие голоса женщин кружили над ним в воздухе, снова и снова, а он никак не мог понять смысла их слов.

«Теперь ты наш. Ты принадлежишь нам».

Трудно было сообразить, сколько именно времени прошло. Голубой квадрат люка потемнел, хотя еще не наступила ночь. Он только начал чувствовать первые признаки голода, когда дверь распахнулась и вошла одна из женщин, неся в руках поднос. Она осторожно, чтобы ничего не расплескать, приблизилась к нему и поставила поднос на резиновую подстилку. Он разглядел холодное мясо, салат, сыр, свежие фрукты и бутылку воды, В этой пустой бесцветной комнате содержимое подноса смотрелось абсурдно экзотически.

Опустившись возле него на колени, женщина взяла бутылку с водой и в течение нескольких секунд пыталась открутить крышку. То ли у нее были слабые пальцы, то ли она очень нервничала. Она резко выдохнула, когда крышка наконец поддалась, и поднесла наполненный стакан к его губам. Он с жадностью выпил воду. Ей пришлось все делать за него – даже вытирать ему салфеткой подбородок, когда он слишком торопливо опустошил стакан, чуть не захлебнувшись.

Теперь в голове у него прояснилось, и он понял, что пора осмыслить случившееся и собрать как можно больше информации о происшедшем. Он наблюдал, как женщина снимает с яблока зеленую кожуру, которая спиралью закручивалась вокруг ее большого пальца, обнажая влажную белую мякоть. У нее были красные грубые руки со слегка опухшими суставами и обкусанными ногтями. Ее голова была склонена, и он не мог видеть глаз, хотя несколько раз уловил их быстрый блеск, когда она протягивала ему лист салата или кусочек мяса. Вдруг он почувствовал слабый запах нафталина, когда она протянула к нему руку; запах, который бывает у залежавшихся вещей, недавно вынутых из шкафа. Откуда эти накидки? Принадлежат ли они этим женщинам?

В первый ли раз эта троица проделывает такое?

Вдруг он представил себе помещение театра, залитое светом в преддверии спектакля, в фойе клубятся толпы людей, к театру подъезжают такси…

– Который сейчас час? – спросил он.

Женщина покачала головой, давая понять, что ему не следует задавать вопросы. Но он не мог не спрашивать, он должен был узнать.

– Послушайте, у меня сегодня вечером спектакль. Казалось, она даже не слышит его.

– В семь тридцать я должен быть на сцене – чувствуя себя ужасно глупо, он добавил: – Я танцую.

Она была как глухая.

– Значит, я не могу у вас ничего спросить? – сказал он.

Женщина, поняв, что он напился и наелся, поднялась с колен, взяла поднос и направилась к двери. Он следил за ней, приподняв голову, напрягая до предела мышцы шеи. До него вдруг дошло, что за все время она не произнесла ни одного слова. Ни разу.

Откинувшись на спину, он подумал о том, что, возможно, его похитили с намерением взять за него выкуп. Он представил, как отец получает от похитителей письмо с требованием выкупа. Отец был всегда так прижимист в отношении денег! От этой мысли он громко расхохотался.

В тот первый день вся троица вернулась, когда совсем стемнело и под потолком зажглись лампы. На этот раз они остановились у двери, в дальнем конце комнаты. Кажется, совещались.

Наконец женщины повернулись и направились к нему. Как и раньше, они окружили его. При ходьбе их накидки волочились по полу, взметая крошечные облачка пыли, которые, как маленькие вселенные, кружились вокруг него и оседали на пол…

Он решил ничем не показывать своего состояния, прятаться за маской апатичности, точно так же, как эти женщины прятали от него свои лица за капюшонами. Он постарается дать им как можно меньше информации о себе. Но в то же время хоть что-то разузнать самому. Выяснить, если удастся, кто такие эти женщины, где они его держат и что у них на уме.

– Что вы хотите? – спросил он. Женщины переглянулись.

– Вам нужны деньги? Да?

– Деньги? – повторила одна из них. – Нет, нам не нужны деньги.

Это была не та женщина, которая говорила с ним раньше. У этой голос был ниже и с хрипотцой, как будто она только что покурила. У нее почти не ощущалось никакого акцента.

– Тогда что вам нужно? – спросил он.

Женщина подняла руку к шее, оттягивая ворот капюшона, как будто он давил ей горло. Хотя ткань накидки не производила впечатления грубой, казалось, она натерла ей шею. Он подумал, что у нее, должно быть, очень чувствительная кожа. У нее были белые руки с тонкими пальцами, ногти накрашены темно-бордовым лаком, отчего казалось, что пальцы выпачканы в крови или дешевом вине. Он мог видеть только их руки и старался получше их рассмотреть.

– Мы уже получили то, что нам нужно, – сказала женщина. Затем, повернувшись к своим соучастницам, спросила: – Вы согласны?

Обе утвердительно кивнули.

Да. Несомненно, это голос другой женщины. Она говорила более властно. Может быть, она даже у них главарь. В каждой группе есть свой лидер.

– У нас есть определенные правила…

Женщина повернулась и подошла к нише. Двигалась она медленно, тяжело ступая, с чувством собственной значимости.

Так обычно ходят судьи. Она сказала, что он ни под каким видом не должен пытаться сбежать. Это просто невозможно. Они предприняли все необходимые меры предосторожности. Все предусмотрели. Она также предупредила, что он не должен проявлять никакой агрессии, хотя ей и так известно, что это не в его характере. И еще пообещала, что если он будет хорошо себя вести, то с ним будут хорошо обращаться. Тут она сделала паузу, возможно, ожидая его комментариев, но он промолчал. Тогда она продолжила. Рядом с его правой рукой находится пульт. Если он голоден, хочет пить или в туалет, ему надо нажать…

– Собственно, я хочу в туалет сейчас, – сказал он.

– В туалет? Он кивнул.

Женщина подала знак другим – просто слегка наклонила голову, как бы давая разрешение. Обе повернулись и вышли из комнаты. Пока они выходили, он изучал так называемый пульт. Квадратная пластина, сделанная из алюминия, была привинчена к полу рядом с подстилкой. В центре пластины находилась большая белая кнопка, похожая на дверной звонок или электровыключатель. Он нажал на нее, но ничего не услышал.

– Только если тебе что-нибудь нужно, – предупредила женщина.

Но тут вернулись две другие, неся наручники и кандалы. Одна присела у него в ногах, другая подошла к изголовью. Впервые он обратил внимание на то, что каждая из двух перекладин была продублирована, напоминая вместе с загнутой, дублирующей ее частью ручку обыкновенного зонтика. Приглядевшись к обеим перекладинам, к которым были прикованы его ноги, он увидел, что они напоминают разорванную посередине букву S.

Женщина, сидевшая у него в ногах, освободила два маленьких металлических кольца, так что их можно было свободно передвигать по перекладинам, как по полозьям, потом сдвинула вместе его щиколотки и надела на них оковы. Только после этого она разомкнула большие металлические кольца. Когда его ноги были надежно закованы в кандалы, вторая женщина повторила ту же процедуру с руками, сцепив их у него за спиной наручниками. Обе женщины действовали быстро и слаженно, не произнося ни слова. Ни на секунду ни одна часть его тела не была свободна от пут. По тому, насколько четко прошла вся процедура, было понятно, что она заранее хорошо отработана.

Они осторожно помогли ему подняться на ноги. Мышцы его неимоверно затекли, хотя он и пролежал без движения всего несколько часов. Он пропустил обычную дневную тренировку и теперь чувствовал, что ему срочно нужно подвигаться. Он стоял между двумя женщинами, шевеля руками и ногами, разминал мышцы шеи, вращая головой. Как будто готовился все равно выйти на сцену…

Кандалы и наручники, затруднявшие движения, звенели и клацали. Женщины взяли его под руки и повели к двери. Скованный по рукам и ногам, он передвигался с трудом.

Интересно узнать, что там, за пределами комнаты. Но его постигло разочарование. Увидел он лишь коридор с белыми стенами и потолком, а на полу ковер темно-серого, «производственного» цвета. В коридоре были две белые двери – одна слева от него, другая в дальнем конце коридора. Окон здесь не было. Единственный звук, который он слышал, это мерное жужжание ламп дневного света у него над головой. Все помещение казалось только что отремонтированным, но трудно было представить, как здание выглядит снаружи, и еще труднее – в какой части Амстердама оно находится, если это все же Амстердам.

В туалет вела дверь слева. Одна из женщин осталась сторожить в коридоре, а другая прошла с ним внутрь. Комната была лишь крошечной, восемь футов длиной и четыре шириной. Прямо перед ним стоял унитаз с черным сиденьем и белым бачком. Справа выступала из стены маленькая раковина. И на унитазе, и на раковине виднелось свежеоттиснутое название фирмы-производителя «Сфинкс. Самая популярная в Голландии фирма сантехники. Увидев название, он мрачно хмыкнул и сказал: «Просто отлично», – но женщина никак не прореагировала на его слова. Как и в коридоре, здесь не было ни окон, ни зеркал.