Растафарианская история

Все эти псевдоволшебники, разгуливающие по Нью-Йорку в разноцветных хитонах и причудливых головных уборах, и все эти псевдохудожники, псевдописатели, псевдомузыканты и так далее, все эти люди представляют собой большинство в Ист-Виллидже. Но мы были уверены – есть здесь настоящие люди. Мы так хотели их встретить. Они точно были здесь раньше, свободные и красивые люди, которые не зря прожили свою жизнь. И до сих пор здесь живут свидетели и участники того, что происходило в шестидесятые, в эпоху, о которой мое поколение лишь слышало красивые и грустные сказки (I wish it was the sixties, I wish we could be happy…), как о потерянном рае (который, как теперь оказывается, не был потерян; или потерян, но не для всех; или, как дерево, которое выросло из косточки волшебного яблока из райского сада, так и этот мир вырос из мечты прошлых поколений и зашумел ветвями Кришна Три в центре Томпкинс Сквер Парка, отгоняя тоску и страх от тех, кто не хочет бояться).

Поэтому, чем дальше от парка (который расположен между Виллиджем и Алфавитным городком), тем чаще встречаются безвкусные, отвратительно-чистые, гладкие, квадратные здания, втиснутые между старыми разноцветными кирпичными увитыми плющом домами, тем больше вокруг народу, машин, пыли, оголтелых туристов. Ист-Виллидж заканчивается там, где в поле зрения появляется макдональдс или старбакс, или, еще хуже, данкин донатс. На границе между Виллиджем и остальным миром расположены ближайшие к нашему дому станции метро. Всего двадцать минут вдоль и двадцать поперек (не считая нижней части Ист-Сайда), но этого достаточно, чтобы, при желании, никогда не покидать границ этого мира, жить тихой жизнью Иммануила Канта, каждый день ходить по одним и тем же нескольким улицам и быть совершенно счастливым.

Lower East Side, который начинается после переправы через Хаустон, очень похож на Ист-Виллидж, но и многим отличается. Возможно, из-за того что Krishna Tree находится слишком далеко, или благодаря тесному соседству с Сохо – здесь все выглядит не таким натуральным, скопированным с Ист-Виллиджа, адаптированным для богатых студентов-хипстеров, которые из принципа покупают одежду в сэконд хэнде, прилюдно читают Хэмингуэя или Набокова, садятся на мостовую, а не на лавочку рядом, и считают себя нонконформистами. Клубов здесь больше, чем в Виллидже. (Кроме того, еще один недостаток LES – вонючий чайнатаун по соседству).

Алфавитный городок – это, наоборот, более спокойное место (хотя считается оно не таким спокойным из-за близости к проджектам, которые начинаются уже после авеню Ди), расположенное очень далеко от метро и широких авеню. Здесь редко встречаются машины или прохожие. Несколько старых церквей, таунхаусы с запыленными окнами и заросшими мхом фундаментами, цветы в горшках на каждом крыльце и главное – alphabet city's gardens: все разные, пышные, некоторые – с огромными плакучими ивами, некоторые – с маленькими озерами, полными золотых рыбок, с темными глубокими колодцами, с непонятными скульптурами, с деревянными лавочками в глубине кустов. Раньше на месте каждого из этих садов был дом, а потом он сгорел. Люди, которые жили рядом, стали пытаться придать пожарищам более эстетичный вид, и, к тому моменту, когда кто-то захотел застроить пустующие участки, жители Алфавитного городка начали отстаивать их всеми силами. И, как это ни удивительно, отстояли. Но, не смотря на неописуемую красоту этого цветущего и пустынного места, мы без сомнений и сразу выбрали жить в Ист-Виллидже. Мне нравился этот непрекращающийся шум, движение, жизнь за окном, за которой можно было бесконечно наблюдать. Чтобы жить в Алфавитном, нужно быть more peaceful.

Но той весной мы еще совсем не знали Нью-Йорк, и только начинали осваиваться в Виллидже. Мы действовали наугад. И нам нужен был инсайдер. И стать им, по моему мнению, должен был Рэбай.

С приходом мая в Нью-Йорке началось по-настоящему вавилонское столпотворение. Вездесущие туристы-хипстеры все время фотографировали город, они заполонили авеню А, узкую солнечную и прямую улицу, забитую ресторанами, барами и сувенирными магазинами, по Сэйнт Маркс вообще стало невозможно передвигаться. Первая майская пятница была безоблачной и жаркой, и еще до захода солнца город превратился в одну сплошную вечеринку.

Мой друг позвонил Рэбаю днем, и когда стемнело, неожиданно раздался чудовищно громкий тройной звонок в домофон. В этот момент я уже доваривала борщ, и из-под крышки струился горячий овощной запах. Но Рэбай зашел только на секунду (с любопытством оглядывая нашу маленькую квартиру), взял двадцатку и сказал, что приедет скоро и привезет траву и останется на суп.

Мы докурили остатки травы, поели, посмотрели Завтрак у Тиффани, поели еще раз, посмотрели новости, сходили прогуляться, сели в кресла, включили музыку и, конечно, уже не надеялись, что он приедет, но вдруг, ровно в три часа ночи опять прозвучал долгий тройной звонок. Мы вскочили с кресел и бросились открывать. Он поднимался по лестнице очень медленно, держась за перила и как-то посмеиваясь. И когда подошел ближе, я поняла, что он просто вхлам обдолбанный.

– Yeaaahh… guys, I didn't want you to be without ganja.

Он плюхнулся в кресло, отказался от супа, отказался от кофе. Было похоже, что он сразу же заснул, но иногда руки или ноги дергались, он приоткрывал глаза и даже начинал что-то говорить, но тут же проваливался еще глубже в кресло и свой полубред. Мы не знали, что делать. Не сидеть же так до утра? Я пододвинулась и, сказав "Rabbi, wake up", взяла его за руку. Он тут же открыл глаза и чуть ни подпрыгнул в кресле. Он как-будто действительно проснулся и теперь разглядывал нас с большим вниманием и любопытством. Мой друг опять предложил ему кофе, но Рэбай сказал:

– No, guys… I can’t drink coffee today, – и закурил сигарету.

Мы думали, что сейчас он опять отрубится. Но, как ни странно, Рэбай на глазах напитывался энергией и начал, как-то неохотно и усмехаясь, а потом уже с пылом и интересом, говорить: о том, как он был в Клаб-Хаусе и всю ночь не спал, о том что жил в Ист-Виллидже много лет, начал рассказывать историю о том, как недавно порезал ножом лицо человеку, который шел по авеню А вместе с его бывшей girlfriend, о том, как он подростком приехал в Нью-Йорк, сбежал от родственников и рано утром, совершенно один, оказался на Манхэттене, на Canal Street, и пошел вверх по Бродвею, не имея никаких мыслей о том, куда и зачем он идет; рассказал, что в начале восьмидесятых он заработал так много денег, продавая траву на улице, что снял квартиру на пятой авеню; рассказал, как жил в Японии и не мог купить себе рубашку по размеру, потому что японские рукава слишком короткие и так далее… Казалось, его не очень интересовало, слушаем мы его или нет, он с упоением слушал самого себя и глаза его горели. Какой странный, неизвестный мне наркотик, подумала я. Даже не знаю, что может вызвать такое состояние.

Он говорил и говорил, и мы его не перебивали. Теперь он рассказывал про свой байк, наконец, он встал и подошел к окну, за которым медленно розовело небо.

– I didn’t see the sunrise for a long time, – сказал он.

Мы попрощались и он пообещал приехать в воскресенье часов в семь на суп или на что-то еще.

– На блины, – сказала я.

И он уехал. Когда закрылась дверь, я подошла к окну и подумала вслух: скоро лето, и ему надо заканчивать с наркотиками до того, как оно начнется, иначе он это лето не переживет.

В воскресенье (то есть послезавтра) на улице было немного холодно, дул неприятный ветер и небо затянуло сплошной бело-серой тучей, мы проснулись очень поздно и в плохом настроении, никуда не хотелось идти и ничего не хотелось делать. День незаметно закончился, мы совсем не ждали Рэбая, было очевидно, что сегодня он вряд ли появится. Мой друг пошел в супермаркет за едой и сказал, что, может быть, зайдет по дороге к Лори в Куфу и возьмет немножко травы. Дело в том, что мы стали скуривать траву все быстрее и быстрее, и если осенью двадцатки нам хватало почти на неделю, зимой – дня на четыре, то теперь – не больше чем на два дня.

Я решила пойти полежать в ванне, взяла с собой Джойса и сигареты, но вдруг в этот момент кто-то три раза, очень настойчиво позвонил в дверь. Я в ужасе побежала открывать, на ходу придумывая как бы вывернуться и умолчать о том, что мой друг пошел к Лори за травой. Еще даже не было семи.

Он сразу увидел, что я одна, но ничего не спросил, и я сказала:

– He went out, he'll be in a few minutes, and I was just going to make that russian pancakes.

Мне было очень неудобно из-за того, что сама же обещала и ничего не сделала. Но по нему не видно было, чтобы он расстроился или удивился. Он сел в кресло у окна и стал смотреть на парк. Он был в той же одежде, что и прошлый раз (что, скорее всего, означало, что он провел в ней все выходные) – в синих джинсах и такой же джинсовой куртке, дреды спрятаны под светло-фиолетовой шапкой.

– Дерево надо полить, – сказал он и кивнул на Живое дерево на подоконнике в кадке.

Я налила воды в стакан и протянула ему. Он полил растение и опять сел в кресло, положив ногу на ногу, и стал наблюдать за мной. Я очень быстро стала замешивать тесто на блины. Он расспрашивал, что это такое, и я на свое корявом, неестественном и неразговорном английском пыталась рассказать ему (мучительно избавляясь от комочков в этот момент) про масленицу, сжигание чучела, победу над зимой и про блин как символ солнца. Я была уверена, что он ничего не понял, но он кивал и выглядел очень довольным, а в самый ответственный момент вскочил и подбежал ко мне, почти засунув нос в мою кастрюлю. Первый блин, естественно, не получился. Я попыталась объяснить ему, что первый блин всегда комом, но он (совершенно точно) меня не понял и посоветовал сделать жар поменьше. Он очень мне мешал. Но в этот момент, наконец-то, мой друг вернулся домой.

Я углубилась в приготовление блинов, не сильно вслушиваясь в то, о чем они разговаривают. Они говорили про музыку, про рок-н-ролл. Рэбай назвал своих любимых исполнителей: конечно Rolling Stones, Джимми Хендрикс, Talking Heads, U2, Nirvana…

– Когда Курт Кобейн покончил с собой, – сказал Рэбай, – я целый месяц слушал в машине только его альбом. На всю громкость! Людишки просто бросались врассыпную, так страшно это было для них!

Но Рэбай так и застыл где-то в начале девяностых, никакой музыки, созданной потом, он уже не знал. Мой друг спросил его о Radiohead, но тот никогда о них не слышал. Он не знал, кто такая Бьорк, не подозревал о существовании Portishead.

Я поставила на стол сметану, растопленное сливочное масло и уже готовые блины и вернулась к плите.

Рэбай в замешательстве смотрел на блины и не знал как их есть, но когда мой друг ему объяснил, начал уничтожать их достаточно быстро. К тому моменту, когда я сняла последний блин, Рэбай уже наелся и выглядел очень довольным, а мой друг уже забивал банку.

Траву мы по-прежнему курили как в России – через бульбулятор, изготовленный из пластиковой бутылки. Оказалось, что Рэбай никогда не видел ничего подобного, и добавил – что это хуйня, и что когда мы начнем курить траву через нормальное устройство, то больше никогда не вернемся к пластиковой бутылке. И пообещал подарить нам свою трубку, через которую он курил двадцать лет. Я подумала – может я ослышалась? Свою трубку? И он ее нам отдаст? Мой друг передал мне бутылку, и я, приняв свою порцию, протянула ее Рэбаю. Но он вдруг сверкнул на меня глазами и мотнул головой, что означало "передай ему". Возможно, подумала я, он не хочет курить из-за бутылки. Но из любопытства, которое появилось у меня по отношению к Рэбаю еще в первую минуту знакомства, я спросила:

– Why don’t you smoke?

И он неожиданно ответил, что сделал перерыв с наркотиками на какое-то время, может на месяц.

– To refresh my feelings, – сказал он, – Когда ты принимаешь наркотики так много лет, как я, иногда нужно делать перерыв.

Мы тут же закивали и задули очередную порцию. Видно было, что мой вопрос ему неприятен, но он пытался сделать вид, что это не так.

– Мы две недели не курили траву перед тем как пойти в американское посольство, чтобы получать визы, – сказал мой друг. – Это было так глупо!..

– Вас что – там на наркотики проверяли?!

– Нет, – он засмеялся, – мы просто были долбоебами и думали, что это нам может повредить, что мы будем off balanced. Сейчас понятно, что это была ошибка. Просто у нас до хуя документов, которые мы отдавали в посольство, были фальшивыми: справки с места работы, ненастоящие номера телефонов этой работы…

– Мы придумали целую историю – что мы жених и невеста и едем в Нью-Йорк в отпуск на пару недель. Мы даже взяли напрокат у моей знакомой обручальное кольцо. И я учила наизусть имя своего воображаемого начальника, адрес своей воображаемой работы…

– К тому моменту мы уже продали все, что могли продать, раздали оставшееся и уже купили билеты в Америку. А виз у нас еще не было.

– И мы уже были в Москве. Жили у знакомых.

– Так что трава нам тогда очень помогла бы! – засмеялся мой друг.

– И первое, что мы попытались сделать в Нью-Йорке – найти травы, – сказала я.

– How long do you live in New York? – спросил Rabbi.

– Всего восемь месяцев, – ответила я.

И тут наш разговор зашел в сторону причины, по которой мы уехали из России и приехали сюда. Я, по крайней мере, не могла дать Рэбаю четкий ответ. В моем случае – это было просто стремление не оставаться на месте, уехать как можно дальше, мне было все равно, куда двигаться – на запад или на восток. Мне говорили, что невозможно убежать от своего прошлого. Это утверждение спорное, но в моем случае оно вообще ни причем. Я убегаю не от прошлого. Я скорее пытаюсь догнать свое будущее, чьи следы все время нахожу на своем пути. Я не пытаюсь убежать от себя, а пытаюсь догнать ту, которая оставляет эти следы. Кроме того, меня всегда привлекали большие города.

Мой друг не гонялся за самим собой. Он, совсем наоборот, многие годы, а возможно и тысячелетия, просидел на одном и том же месте, имея возможность делать все что угодно, имея полную свободу. Причины, из-за которых он отказался от жизни, были скорее философскими, чем практическими. Ему недоставало одного фрагмента, чтобы собрать свой пазл, на котором изображена вселенная, в которой ему предстояло жить. Он, как Кай в ледяном дворце, выкладывал из льдинок слово вечность, все лучше осознавая, что ни свободы, ни новых коньков ему не видать. Но однажды он все-таки понял свою ошибку, бросил все и уехал за тридевять земель, и я поехала вместе с ним, потому что была готова ехать куда угодно в любой момент и потому что в первый же день знакомства мы стали друзьями.

И так – у меня не было направления, зато мой друг точно знал, куда ему нужно ехать – в Нью-Йорк.

– Because of the music, – ответил он просто на вопрос Рэбая.

– Because I didn’t care where to go and New York was ok, – сказала я.

Рэбай смотрел на нас молча и как-то тревожно. Похоже, наша смешная история произвела на него впечатление.

– You know, guys, – сказал он после паузы, – Я очень ценю людей, которые способны на такое – все бросить и уехать.

– But I think everybody has to do it, – весело сказал мой друг, – рано или поздно!..

Мы говорили и говорили, перескакивая с одной темы на другую. Рэбаю очень нравилось наше внимание. Он рассказывал свои истории: про то, как он объездил весь мир, как он жил в Европе, как приобщал там к растафарианству одного поп-певца (так и не помню его имени)… О том как был в Берлине в тот момент, когда рушилась Стена, и даже привез с собой в Америку от нее кусок и хранит у себя в спальне… О том, как сделал визитки, на которых было написано: Ras Rabbi, Cultural Exchange и номер телефона, и разбрасывал их по Манхэттену; как он видел, как рушились торговые центры одиннадцатого сентября и как весь даунтаун начиная с 14-ой улицы был оцеплен и туда пускали только по документам, как он видел как по Wall Street ходили охуевшие люди, покрытые пеплом, и не понимали, что делать и куда идти, как все было засыпано пеплом, и как его жена сделала лучшую фотографию падающих близнецов, которая выиграла конкурс лучших фотографий 11-го сентября; о том, как он продавал траву в восьмидесятых, как у него было несколько магазинов в ист-виллидже, где вместе с банкой колы можно было купить травы, и что crift-dogs на St. Marks, где мы иногда покупали хот-доги – это как раз одно из тех мест, но сейчас об этом здесь уже никто не помнит; о том как ему пришлось бросить свой сверхдоходный ганжа-бизнес и уехать в Японию, потому что в Нью-Йорке началась война между теми, кто продавал наркотики, и Рэбай по-умному свалил из Америки, а те его друзья, которые остались, получили по пуле.

– And you know what? – продолжал он, – Вы плохо представляете, как вам повезло, что вы встретили меня. Раньше вся трава в Ист-Виллидже – была моя! И до сих пор, хоть я уже отошел от дел, потому что, я вам рассказывал, мне пришлось уехать отсюда… но до сих пор – I am the only rasta here. Watch me, watch my face, – его глаза блестели золотыми огоньками из глубины больших черных зрачков, – I am the only rastaman here! Did you see any dreadlock here, ah?

Вообще-то в Нью-Йорке (и особенно в Ист-Виллидже) мы видели дохуя растаманов, но, конечно, они были совсем не похожи на Рэбая. Рядом с ним они выглядели бы фальшиво.

– We saw… but…

– Нееет. Настоящих растоманов! Все эти, – он наклонился в нашу сторону и прищурился, – которые ходят с развевающимися дредами – у них нет ничего общего с раста. Были времена, когда иметь дредлоки – было преступление, за которое сажали в тюрьму. Это то, за что мы боролись! А они используют это, чтобы цеплять телок! Да мне проще ходить по улице с высунутым членом, чем с распущенными дредами.

Когда он говорил, он двумя руками натягивал шапку на лоб, подтыкая торчащие из под нее со всех сторон маленькие дредлочинки.

– Have you ever saw me without a hat?

Вообще-то, когда я впервые увидела Рэбая (если вы помните) – его дреды спокойно болтались у него за спиной.

– Ээээ…actually… yes… – сказала я.

– What?! I never go without a hat!!! I was thirteen when I started growing dreadlocks! My dreadlocks would be this long now!.. – и он ткнул себя в лодыжку.

– Would be? What do you mean?

– Вот такой длины! Прямо до пола!!! … Accident, I was on my bike… doctors had to cut them, – он начал щупать то место на голове (чуть выше виска), где, видимо, у него до сих пор был шрам, – Вы не можете себе представить, как это было ужасно. Половина жизни – просто отрезана…

Эти слова он уже говорил с неподдельной искренней грустью, и поднимая глаза куда-то к потолку. (И мне была понятна эта одержимость своими дредами: так же, как и старые добрые славяне-язычники (и не только), растаманы считают, что в их волосах заложена их же собственная жизненная сила).

– А сколько тебе было лет, когда это случилось?

– About… thirty something… Знаете, что это значит? Что мои дреды были бы сейчас вот такой длины! I am the only rasta in the Village. Те, которых вы здесь видите – они здесь, потому что – я! – им это разрешаю. И они все – мне! – платят… часть денег с той ганжи, которую они продают – они отдают мне! Потому что я обеспечиваю спокойную жизнь в Ист-Виллидже! Listen to me, guys! I'm fifty years old, I'm older then you guys both! I know something about life! But you are lucky to meet me. Nobody knows New York like I know New York.

И он ударился в долгие воспоминания, в которых Нью-Йорк был совсем не таким, он был лучше, интереснее, реальнее, моложе. Younger, like Rabbi was younger back in the eighties. Уже стемнело, сумерки сгущались в комнате пока мы говорили. Он уже просидел у нас несколько часов. Он стал смотреть в окно на парк, наполненный светом оранжевых фонарей, на авеню А.

– Вся моя жизнь прошла вокруг этого парка…

Вдруг кто-то позвонил ему и сказал, что ждет его уже давно, но он не приходит. На что Рэбай ответил:

– Man, I'm coming, I'm coming, I'm two blocks away from you.

После этого он просидел у нас еще около часа и только тогда неохотно поднялся с кресла. Уже прощаясь, он настойчиво пригласил нас в следующее воскресенье пойти с ним в клуб, где будут играть его знакомые музыканты.

– You'll see a better side of me, – сказал он.

Тогда, еще в самом начале этой истории, каждый раз, когда я смотрела на Рэбая, у меня возникало странное чувство – как будто все это уже было, и много-много раз, как будто я знаю, какой сейчас последует вопрос и какой на него нужно дать ответ, как будто я ничего не могу изменить, но в тысячный раз мне предоставляется возможность это сделать. И это ощущение было верным. Как в русской сказке, где герой видит сон, а проснувшись, отказывается рассказывать его другим, за что его привязывают к столбу в поле, мимо едет царевич, но герой и ему не рассказывает своего сна, за что царевич сажает его в темницу… В конце сказки, когда непредсказуемым образом обстоятельства складываются так, что герой из всех неприятностей выходит невредимым, раскаявшийся царевич спрашивает, что же тогда ему приснилось, а герой отвечает: все это и приснилось. Но что если все должно закончится трагедией, и это тоже предопределено и известно? И вообще, может ли хоть одна по-настоящему интересная история иметь счастливый конец?

Но разве можно быть вообще хоть в чем-нибудь уверенным? Тогда, в самом начале, одно мне казалось верным – этот странный, несчастный человек – именно тот, кого мы должны были здесь встретить.