Растафарианская история

– Он не один, он со всеми этими из Клаб-Хауса! – сказал мой друг. Они доставали барабаны из багажников и приближались к нам. Один из них, проходя мимо, поздоровался с моим другом. Я не увидела его лица.

Рэбай шел за ними по улице и кричал нам издалека свое любимое и бесконечное "Positive!", и мы, уже начиная привыкать к этому, отвечали ему так же. На нем была черная шляпа (под которой спрятаны дреды), черный костюм с белой рубашкой и коротким черным галстуком и черно-белые туфли с закругленными белыми носами (в стиле Остапа Бендера). Вместе с ним мы прошли в клуб бесплатно ("Rabbi" – сказал он страшным голосом человеку на входе, и тот с неудовольствием посторонился) и по темной узкой лестнице поднялись на второй этаж.

Син-Син изнутри ничем не отличался от любого обычного московского клуба, только здесь было холодно, а не жарко, и люди в основном черные, и у многих длинные или короткие дредлоки, почти у всех – распущенные. Здесь было много белых девушек, в основном очень пьяных, красные лампы освещали тесный прямоугольный зал, из колонок звучал регги. Рэбай отправился исследовать толпу, а мы сели у бара. Денег у нас не было, и немного оставшейся травы мы не стали брать с собой в клуб, чтобы покурить, когда вернемся домой. Мы ждали непонятно чего. Было скучно. Прошло долгих полчаса и вдруг зазвучала Could you be loved, и все изменилось, многие люди повскакивали со своих мест и стали танцевать, а когда Боб Марли допел свою лучшую песню, в клубе воцарилась тишина, а затем заиграла другая, живая музыка. Музыка, которую я никогда раньше не слышала и не воображала. Из толпы звучали барабаны.

Как пелевинскую лису меня потянуло на эти звуки, и я начала пробираться через толпу к музыкантам. Они сидели кругом, не меньше десяти барабанщиков, рядом басист и трубач. Но из них всех я слышала только одного человека: его барабан не просто направлял всех остальных, он был самим ритмом, самой музыкой, потоком, который несет лодки… А на его лице, которое я наконец-то разглядела, было выражение абсолютного счастья.

Так я познакомилась с Джери. После выступления один седой длинноволосый старик с маленькой (чуть больше еврейской кипы) трехцветной растаманской шапочкой на голове, с которым я разговаривала (выражая свой восторг от музыки), вдруг схватил меня за руку и потащил куда-то.

– Это мой брат Джери, – сказал он, подведя меня к человеку, который только что вышел из випа обратно в зал. На нем был ослепительно-голубой пиджак поверх желтой майки и белая огромная растаманская шапка на голове, из-за которой он казался гораздо выше, чем есть на самом деле. Белая аккуратная борода обрамляло его лицо, темно-коричневое, и большие глаза, которые показались мне фиолетовыми, смотрели на меня очень внимательно.

Мы пожали руки и я сказало что-то искренне о том, что никогда раньше не слышала this kind of music и что I never dance, but this time I couldn't stop myself. Я не хотела навязываться и вернулась к своему другу (который сидел на диванчике недалеко), но Джери, к моему удивлению, пошел за мной и сел рядом, нелепый старичок с длинными седыми волосами – тоже. В этот момент мы с моим другом больше всего на свете хотели травы, которой у нас не было, и вдруг, не говоря ни слова, Джери вытащил из кармана приличный кусочек марихуаны и положил в ладонь моему другу, встал, откуда-то из ниоткуда достал железячку и начал постукивать по ней другой железкой в такт музыке, нарезая круги по залу.

– Ну как тебе? – спросил мой друг, – пиздато они играют? А ты обратила внимание на басиста?

– Нет, я смотрела только на Джери.

– Зря. Другие тоже охуенные, но Джери конечно… это не обсуждается… без него они бы все потерялись…

– Без него это была бы совсем другая музыка… А ведь это он с тобой поздоровался?

– Да.

Наш разговор, который никто вокруг не мог понять, прервал все тот же растаманский старичок, спросивший меня, как по-русски будет "любовь", а потом (после того как не смог выговорить) вскочил и вытащил ошеломленную девушку (белую) из толпы, и посадив ее рядом со мной, начал заяснять, что мы все одной крови, что быть раста – это не обязательно значит быть черным, что он черный, а я белая, но разве это имеет значение? И тут он неожиданно снял свою шапочку и надел мне на голову.

Из толпы появился Рэбай, наступая всем на ноги и расплескивая красное вино из бокала, он шел к нам. Со стороны он выглядел очень пьяным или обгашенным.

– Нет, он не такой уж обдолбанный, каким притворяется, – заметил мой друг.

Рэбай, похоже, был удивлен, найдя нас в компании своих знакомых.

– Прямо для тебя, – сказал он, увидев на мне растаманскую шапочку.

– You look like a real hippy, – добавил мой друг. Он в этот момент разминал траву в ладони.

– I'll make you a joint, – сказал Рэбай. Через минуту он протянул ему абсолютно совершенный, идеальный, мастерский косяк.

Как только мы его закурили, вдруг какой-то черный говнорэппер взял микрофон и начал говорить вступительную речь перед песней, которую он хотел исполнить: что-то про женщин, про матерей и т.д, в духе восьмого марта. Рэбай, которому, видно, стало скучновато, направился к нему и, встав в первом ряду зрителей, начал громко кричать:

– Pussy! Pussy!

Выступление никому не интересного чувака было сорвано, и похоже все шло к драке. Музыка была выключена. Толпа заволновалась. К Рэбаю уже направлялся огромный охранник.

Позже мой друг рассказал мне, что заметил, как Рэбай схватил пустую бутылку и спрятал ее под пиджак. Но он ее так и не использовал. На следующий день, приехав к нам в гости, он, смеясь, рассказал, что огромному охраннику он на ухо пообещал, что убьет его и всех членов его семьи, если тот до него дотронется. На этом инцидент был исчерпан. Опять заиграла музыка. Американская драка – это та, которая не состоялась.

Рэбай, естественно, после этого начал вести себя еще развязнее. Он танцевал посреди зала, наталкиваясь на людей (и особенно на женщин), притворяясь (как мы уже заметили) обдолбанным в хлам.

– Smoke your weed, naman! – кричал он моему другу. – This is – my place!

Стало понятно, что Рэбай и его компания пробудут здесь до рассвета, и мы решили пойти домой. Мы попрощались и вышли из клуба. На улице воздух был очень теплым и очень влажным. То и дело по пути домой нам встречались шатающиеся и уже свалившиеся там, где силы их оставили, люди. Многие из них были хорошо и дорого одеты. Мы пришли домой, сели в кресла и еще долго обсуждали Джери и его барабаны, пока солнце не взошло над парком, обещая жаркий день.

В следующую пятницу мы должны были ехать с Рэбаем в Клаб-Хаус. Я испекла пирог с капустой и в десять часов вечера мы были уже одеты и готовы ехать. Но он не появился. После полуночи мы поняли, что он уже не приедет и съели пирог самостоятельно. На следующий день он тоже не позвонил и не появился. Но утром в воскресенье нас разбудил телефон. Сквозь сон мой друг только и успел понять, что Рэбай хочет, чтобы мы как можно скорее ехали в Нью-Джерси, и он нас там встретит.

Мы не выспались, были очень недовольны и в плохом настроении, быстро дунули из нашей новой трубки, как в тумане дошли до паф-трэйна, сели в поезд, вышли на нужной станции и сразу увидели зеленый лэндровер Рэбая, выезжающий из-за поворота. На переднем сидении рядом с ним сидел черный чувак лет двадцати пяти, одетый как одевается большинство черных чуваков – в кепке, огромных широченных штанах, съезжающих очень низко, бесформенной кофте с капюшоном и т.д. Его звали Zeeno, он много и громко говорил, часто повторяя "oh, man!", и, кроме того, looked not just like a regular black guy, but like a black guy with a gun.

Музыка в машине играла на полную громкость, Рэбай веселился и кричал что-то людям на улице, высовываясь из окна. Мы проехали несколько кварталов и остановились около трехэтажного дома, покрашенного светлой краской. На крыльце лежала кошка. Мы думали, что мы едем домой к Рэбаю, но оказалось – мы приехали в гости к Джери.

Мы зашли в дом и тут же нас чуть не сбили с ног дети. Стая детей, черных и кудрявых, бегали друг за другом, сметая все вокруг. Сначала мне показалось, что их не меньше десяти, но когда они устали бегать и попадали на ковер, выяснилось, что их всего четверо. Кто-то лежал на диване в гостиной перед телевизором, показывающим мультики, и, видимо, спал.

В этом доме повсюду стояли барабаны. Без них он почти ничем не отличался бы от дома обычной американской семьи среднего класса, но бесчисленные деревянные барабаны разных форм и размеров с вырезанными на них лицами говорили любому гостю, что в этом доме живет их создатель.

Вслед за Рэбаем и Зино мы прошли по коридору на кухню. Там играла музыка, пахло травой и наблюдалось слабое веселье, люди были незнакомые (почти все – растаманы).

Весь день мы провели скучая, но накуриваясь до упада. Джери принимал нас как почетных гостей, но почти все время молчал, с большим смыслом на нас поглядывал. Он даже сводил нас в свой underworld – огромный подвал с бетонными стенами, обклеенными старыми афишами и вырезками из газет. Здесь он, похоже, проводил большую часть времени – в одиночестве, вернее, в компании своих барабанов с человеческими лицами. Его жена, которую мы разглядели на фотографиях в гостиной и в коридоре, вряд ли часто заходила сюда. Никем другим кроме Джери здесь не пахло. А женщина, спавшая перед телевизором, оказалась женой Рэбая. После того как мы пришли, она переместилась наверх, так что увидели мы ее только вечером, когда вместе с Рэбаем и его семейством уезжали от Джери. Ее звали Суджен (американка корейского происхождения). А жену Джери – Виктория (белая американка). Она пришла домой вечером. Им обеим было уже за тридцать, и выглядели они достаточно потасканно, намного хуже, чем я ожидала. Мне они не сказали ни слова и избегали смотреть мне в глаза.

Рэбай очень гордился тем, что именно он познакомил Джери с Викторией, лучшей подругой Суджен. Это было десять лет назад. Пять лет назад у них родился сын и они поселились в этом доме на тихой улице в Нью-Джерси, недалеко от Рэбая.

Суджен вышла за него замуж после рождения первого мальчика (которому сейчас было уже семь), а затем родила еще двоих. К тому моменту Рэбай давно уже был на героине, и дети (так по крайней мере считали и Джери, и Суджен) должны были ему помочь вернуться к нормальной жизни. Но он не возвращался.

Суджен по будням ездила на работу, а Рэбай ждал выходных, сидя дома. Он вкидывался прямо там, и однажды соседи увидели из окна, что дети играют прямо на дороге. Они вызвали полицию, а когда те приехали, нашли внутри дома с настежь распахнутой дверью вхлам обдолбанного Рэбая. Его начали лишать родительских прав, и для начала дали ему испытательный срок – три месяца без наркотиков. Ему предписали три раза в неделю ездить сдавать анализы и два раза в неделю ходить в группу анонимных наркоманов. Большую часть этого мы узнали от Лори. Рэбай еще ни разу не говорил с нами про героин, и не рассказывал о том, что у него отбирают детей (а если быть точнее, ему грозили запретить жить с ними в одном доме, но об этом мы узнали намного позже).

Тот день, когда он приехал к нам на блины, был первым днем без героина (и вообще без всего, даже траву ему запретили курить). Всю неделю после этого мы его не видели, должно быть, он пролежал все это время дома. Потом в Син-Сине он притворялся обгашенным, но на самом деле был просто пьян (пил он в ту ночь очень много, я помню). Сегодня он мог бы праздновать две недели без героина, и видимо праздновал, и именно этому был так рад. Но так как нам он об этом, как я уже говорила, пока еще ничего не рассказывал, то мы делали вид, что ничего не знаем.

Когда стемнело, мы вместе с Рэбаем и его семейством (включая Зино, который был одновременно нянькой, прислугой и охранником) поехали к нему домой. Это была квартира в кондоминиуме, на первом этаже. Темная, холодная и мрачная, как мне показалось. В гостиной было почти негде сидеть – несколько неудобных низких и твердых деревянных стульев стояли вдоль двух противоположных стен; большое окно полностью завешано растениями, свет сквозь него не проникал, видимо, даже днем; на стенах висели всякие африканские штуки – маски, побрякушки и т.д.; в углу стояла огромная ступка, повсюду лежали большие серые камни. (Я помню, однажды Рэбай рассказал, что притащил все эти камни с Тринидада; у него была какая-то странная любовь к перетаскиванию тяжелых камней, к бессмысленным страданиям вообще, которыми он хвастался и гордился.). В коридоре висели фотографии детей, а в шкафу я увидела фотографию Рэбая, которая мне очень запомнилась – он был там еще молодым, лет тридцати, очень худой, в ярко-малиновом костюме, на ногах у него такие же туфли, как те черно-белые, которые я уже видела, но только красно-белые (это были Воглз, очень важный для Рэбая бренд), а на голове – красный тюрбан. Он смотрел в объектив вызывающе и зло, полусмеясь.

Дети легли спать, Зино ушел в какую-то комнату смотреть телевизор, а мы, найдя в окне, завешанном зелеными растениями, дверь на балкон, вышли туда и закурили трубку. Недвижимость в этом районе Нью-Джерси стоит больше обычного из-за river view – впечатляющего вида на Манхэттен через реку Хадсон, но из окон и с балкона Рэбая не был виден этот сказочный остров, только пустые улочки между одинаковыми домами, окруженные аккуратными цветочными клумбами (то, чем славится этот garden state). Тишина на улице была зловещая. На балконе стояли два деревянных жестких стула (один из них в углу), между ними деревянный столик, на нем – большая овальная каменная пепельница.

Мы опять ждали непонятно чего, очень хотелось попасть домой, на уже знакомый, теплый и шумный Манхэттен, но Рэбай все тянул с отъездом. Он немного посидел с нами на балконе (с задумчивым видом), а потом ушел обратно в дом. Мы прождали уже больше часа. В полночь мы вернулись в гостиную и сели на жесткие стулья напротив друг друга. Рэбай вышел из своей спальни одетый во все черное и с артериально-красным платком на шее, с ничем не закрытыми дредами и имел какой-то торжественный (и смешной в то же время) вид.

– Подождем еще немного – to show some respect, – сказал он, кивнув в сторону спальни, где, видимо, находилась сейчас его жена, которая, похоже, была недовольна его постоянными поездками в Сити. Мы все опять вышли на балкон. Он сел на стул, и я сразу увидела, что так он и сидит здесь, в этом углу, большую часть времени – как тень, сгорбившись, и смотрит в темноту.

Наконец-то он встал и крадучись пошел в прихожую, и мы вслед за ним, он надел черную шляпу и мы сели в его зеленый лэндровер и помчались по шоссе вдоль широкой реки Хадсон. Слева от нас иллюзорный остров Манхэттен светился и переливался всеми своими красками, горел зовущими огнями, почти дотягиваясь вершинами небоскребов до луны, которая, сверкая тем же мистическим огнем, висела прямо посреди черного неба. По дороге Рэбаю кто-то позвонил, и, как мне показалось, что-то хотел у него купить. Рэбай уклончиво пообещал достать, затем вдруг развернулся и поехал в обратном направлении. Потом по какому-то мосту мы въехали на Манхэттен, за окном был темный и мрачный город, и я вдруг поняла, что это Гарлем. На одной залитой кромешной чернотой улице Рэбай остановился и крикнул что-то во мрак, откуда тут же появился черный человек в черной кофте с капюшоном. После короткого разговора с ним Рэбай проехал несколько блоков и вышел из машины. Он вернулся через пять минут очень довольный собой.

Теперь он был в прекрасном настроении, мы ехали по третьей авеню в плотном потоке машин, дома вокруг искрились огнями, толпы пьяных веселых людей ходили по улицам, таращась по сторонам. Присутствие на Манхэттене давало Рэбаю много энергии, он веселился и подпевал Бобу Марли – "rastaman vibration! yeah!!! positive!", которого все время слушал в машине.

– What did you get? – спросил мой друг. По его вопросу я поняла, что он, как и я, уже догадался, что Рэбай только что купил героин.

– Heroin! – страшным (по мнению самого Рэбая) голосом сказал он.

– Это правда, что героин намного дешевле кокаина?

– Я могу найти такой героин, который будет стоить a lot of money!!! – ответил Рэбай.

– А какая обычная цена? Мне просто интересно, я не собираюсь покупать, – прибавил мой друг с улыбкой.

– Нет, не спрашивай, я не скажу, – сказал Рэбай и мне очень сильно не понравился его ответ. С этого момента я знала, что он обязательно предложит нам героин, но рассчитывает сделать это позже. Но, возможно, я ошибаюсь, подумала я, или, может быть, потом он передумает, если поймет, кто мы, как жаль, что он этого не понимает.

– Heroin!!! – опять повторил Рэбай, он произнес это слово как имя своей роковой любви, с восхищением и страхом. – You can’t imagine, guys, что это такое – иметь его в своем кармане и не использовать… хоть чуть-чуть… хоть капельку отсыпать… нет… все – я больше не прикасаюсь к нему. Я провел двадцать лет на героине! Двадцать лет! Но теперь конец. Больше никакого героина. Natural life. Natural high.

Рэбай отдал героин какому-то человеку в Виллидже и довез нас до дома. Он собирался ехать в Син-Син (куда отправлялся каждое воскресение), но мы отказались идти туда сегодня, честно сказав, что очень устали. А Рэбай совсем не хотел с нами расставаться, подумала я. Казалось, наша компания была ему зачем-то необходима.

На следующей неделе Рэбай приезжал к нам почти каждый день и сидел до рассвета… Он все рассказывал и рассказывал свои истории, а мы с жалостью слушали его. Он рассказывал, как жил в Европе, в Индии, в Японии, рассказывал о своих сказочных богатствах, а мы просто слушали, не стараясь ни верить ему, ни поймать его на лжи. Утраченное богатство и молодость не давали ему покоя, это было понятно. Прошлое казалось ему несравнимо лучше настоящего. Но была у него одна мечта, которую он надеялся осуществить в будущем.

Дело в том, что от прошлой жизни у него все-таки кое-что осталось: когда у Рэбая еще были, но уже иссякали деньги, он купил огромный кусок земли на острове Тобаго, с пляжем и лесом и рекой, и там он всегда мечтал прожить свою старость. Этот человек рассказывал много фантастических историй, но именно эта, я сразу поняла, была правдивой.

Еще он много говорил, что любит музыку и называл себя fake musician. Он говорил, что по натуре он художник, но не все это замечают, потому что его искусство – это жизнь.

– My life is a masterpiece, – говорил он. – Сейчас я выйду на улицу, сяду на свой байк и поеду по Нью-Йорку. Я – актер, режиссер, и я же – зрители.

Еще он рассказал нам, что перепробовал все существующие наркотики и стал настоящим профессионалом в этой области. Я и мой друг до этого пробовали только марихуану (которую все же не следует сравнивать с тяжелыми наркотиками) и кокаин (всего лишь несколько раз). У нас обоих в прошлом было много возможностей принять все что угодно, но мы отказывались по одной и той же причине – никогда не знаешь, что тебе предлагают. И последние несколько лет я интуитивно ожидала встречи с человеком, у которого большой опыт употребления всего на свете и который захотел бы поделиться со мной своими знаниями. Я знаю очень хорошо, что все желания исполняются (поэтому человеку нужно быть очень осторожным в мыслях), и нисколько не удивилась, осознав, что Рэбай идеально подходит на эту роль. И я спросила его, не посоветует ли он нам, где достать грибов или лсд. Он очень обрадовался, и мой друг тоже поддержал мою инициативу. Тогда Рэбай предложил поехать в Вудсток на выходных (он сказал, что хорошо знает этот городок и даже жил там в восьмидесятых целое лето) и мы сразу и с удовольствием согласились. Когда мой друг спросил Рэбая:

– Поедем на какой-то концерт?

….тот обиженно ответил:

– Там всегда концерт.

В пятницу Рэбай неожиданно опять позвонил в нашу дверь, мы не ждали его и никуда не собирались. В этот раз он был не один – с ним в нашу квартиру протиснулся испуганного вида человек – черный, худой, с тонкими неприятными дредами, болтающимися за спиной, одетый в белый (дешевая подделка под льняной) костюм, и в черных лакированных туфлях на босу ногу. Он тут же уселся в кресло и схватил нашу сигарету. Его звали Тито, выглядел он как плохая копия Рэбая, как пародия на него. Они знали друг друга уже четверть века, и (как я узнала позднее) это Рэбай сделал его растаманом.

Увидев, что мы просто сидим и накуриваемся (слушая музыку), Рэбай сказал, что мы должны поехать с ним, что он подождет, пока мы соберемся и дунем, а потом поедем в Клаб-Хаус. Мы не возражали. Мне очень хотелось посмотреть на этот Клаб-Хаус, про который рассказывал мой друг. Я ушла переодеваться в ванную и оттуда услышала, как Рэбай высказывает что-то Тито, а тот агрессивно оправдывается.

Мы выехали с наполненного людьми острова, который праздновал свой священный праздник Friday Night, по Манхэттенскому мосту въехали в темный и (после Сити) кажущийся совершенно безлюдным Бруклин, проехали через Вильямсбург, через еврейский район (тоже почти пустой, я увидела только нескольких хасидов в черных плащах и шляпах и с омерзительными пейсами и бородами, которые, молча и не глядя по сторонам, брели куда-то сквозь ночь), через мрачные высокие одинаковые кирпичные здания – родные проджекты Джэй Зи (Рэбай сейчас же рассказал нам об этом)…

Я рассматривала мир, плавно скользивший мимо меня, нюхала воздух Бруклина, и мне было почему-то очень грустно.

Куда я еду? Где я? Что я ищу? Что я делаю здесь, в этой машине? Как я здесь оказалась? В каком направлении я двигаюсь, и что меня ожидает? Я попала на другой край света, на другую сторону мира, я где-то так далеко, что сама уже не знаю, где я. И не знаю, кто я, и что мне нужно. Есть одна русская сказка, которая называется Пойди-Туда-Не-Знаю-Куда-Принеси-То-Не-Знаю-Что. У меня примерно такая задача. Я иду туда, куда катится мой клубочек…

Наконец-то Рэбай припарковался у темного высокого браунстоуна. Выйдя из машины, он задрал кверху голову и крикнул что-то, после чего вниз упали ключи. Мы поднялись на крыльцо, открыли дверь в парадную и поднялись на последний этаж.

Дверь в Клаб-Хаус была старой и деревянной (почти всегда она была незаперта, в отличие от двери в подъезд), над ней висел железный крест, очень напоминающий православный (на самом деле – эфиопский). Мы толкнули дверь и вошли внутрь, оказавшись в узком коридоре, который шел направо и налево, в нос мне сразу ударил сильный запах травы. Мы, следуя за Рэбаем, пошли налево по коридору (на стенах висели африканские маски, старые пожелтевшие плакаты, особенно хорошо я запомнила пустую картинную раму прямоугольной формы, в стене справа было несколько одинаковых дверей, покрашенных белой краской, которая уже давно облупилась; ремонт в этой квартире не делался, похоже, тысячу лет) и оказались в небольшой квадратной комнате, ярко освещенной электрическим светом: вдоль стен на стульях и табуретках сидели растаманы, в углу комнаты на самом верху под потолком висел старый телевизор, в центре стоял круглый железный стол, вокруг него сидели несколько человек и играли в карты, на одной стене было зеркало, завешенное плакатами и черно-белыми (большей частью) фотографиями. Все стены в комнате были покрыты чем-нибудь, нигде не было свободного места – полки и полочки, поднимающиеся прямо до потолка, на которых расставлены ступки, кувшины, статуэтки, фотографии, в одном месте висела козлиная шкура, в другом – связка черных перьев, на одной стене застыла старая продранная карта мира. И конечно, повсюду стояли барабаны. И еще в этой комнате не было окон.

Войдя внутрь, я почувствовала волну удивления, исходившую от большей части присутствующих. Никто не посмотрел мне в глаза, никто не сказал мне ни слова. Только Джери, увидев меня, вскочил и протянул руку и сказал так, чтобы никто другой не слышал:

– Hello, Princess.

…а затем протянул руку моему другу. Никто из растаманов не уступил нам место, все остались сидеть.

Рэбай прошел через комнату на кухню, посмеиваясь и свысока оглядывая окружающих. Мы тоже пошли на кухню (она была грязная и старая), где народу было меньше, Рэбай набил нам трубку, постоял минуту и ушел обратно в комнату, предварительно, конечно, спросив "Everything positive?" и мы ответили "Positive". Через несколько минут зашел Джери и незаметно для других сунул моему другу кусок травы.

Безусловно, это место было не таким интересным, каким я его себе представляла. Раста (их, кстати, здесь было человек пятнадцать), которых я ожидала тут встретить, воображались мне молчаливыми старичками с белоснежными бородами, как Джери, или как тот, похожий на сумасшедшего, старик, который подарил мне свою растаманскую шапочку (здесь его не было). А передо мной поношенные, недовольные и страшно завистливые люди. И все они не могут прекратить про меня думать. Теперь, стоя на кухне, мне было проще чувствовать, как их любопытство просачивается сквозь стену, как они отчаянно хотят понять, кто я (и вообще, кто мы) и что здесь делаем и почему мы здесь вместе с Рэбаем.