Язык русской эмигрантской прессы (1919-1939)

1.3. Сколько их было?

1917 г. расколол российское общество на два противостоящих лагеря: сторонников коммунистов, большевиков и тех, кто или не принял социалистическую революцию вообще, или принял, но с известной осторожностью. Накал политических и военных страстей привел к массовой эмиграции не только русских, но и представителей других народов и национальностей. Сколько же подданных бывшей царской России выехало за рубеж? Точных данных до сих пор нет. Трудность заключается в квалификации самого понятия «эмигрант», «эмиграция» применительно к тому времени. Ведь помимо политической эмиграции, часть покинувших Советскую Россию составляли люди, уехавшие не по политическим мотивам, а, например, на работу в Европу, Турцию, Америку, Китай, Австралию. Кроме того, из Европы не вернулось много бывших военнопленных, попавших в немецкий или австрийский плен во время Первой мировой войны. Еще до начала Первой мировой войны из России уехало примерно 2,5 млн. человек [Тишков 2000: 56]. В 1918–1922 гг. огромный размах получила политическая («белая») эмиграция; ее численность, по оценкам В. А. Тишкова, составляет примерно 1,5–2 млн. человек. С. И. Карцевский полагал, что в начале 1920-х г. находилось «более… двух миллионов эмигрантов, покинувших советскую Россию, а также бывшие военнопленные, часть из которых до сих пор еще находится интернированной в концентрационных лагерях» [Карцевский 2000: 245]. Именно об этой группе вынужденных беглецов чаще всего и говорят как о собственно эмиграции.

Пожалуй, максимальную цифру первой волны эмиграции называл И. А. Бунин в речи «Миссия русской эмиграции», произнесенной в Париже 16 февраля 1924 г.; в ней он восклицал: «Нас, рассеянных по миру, около трех миллионов…» Очевидно, эта оценка Бунина могла быть гиперболическим преувеличением, его слова – скорее риторико-патетический прием, привлекающий внимание правительств зарубежных стран к судьбе русских беженцев.

Современные исследователи единодушно считают цифры в рапорте Нансена (920 тыс. человек) явно заниженными. Так, Б. Хазанов приводит цифру 1,16 миллиона, но при этом сомневается в ней и полагает, что ее нужно поднять, так как в работах Ленина есть указание на то, что скорее всего численность эмигрантов от 1,5 до 2 млн. [Хазанов 1999]. Другие исследователи: Ю. И. Емельянов, Ю. А. Поляков, С. Максудов, В. М. Кабузан – полагают, что выехало примерно (или даже чуть больше) 2,5 млн. человек [Емельянов 2003: 110; Поляков 1986: 117–119; Максудов 1989: 202; Кабузан 1996: 220], однако эту планку чуть опускает М. Г. Вандалковская: от 2 до 2,5 млн. [Вандалковская 2004]. Очевидно, точных данных нет, и они едва ли будут получены в будущем, так как надо учитывать процессы ассимиляции (растворения в массе населения страны-приюта), и реэмиграции (возвращения на родину). Учет этих данных в то время, понятно, никто не вел. Как бы то ни было, даже несмотря на значительный разброс цифр, ясно одно: количество выехавших из России огромно, это была не просто эмиграция, это был своеобразный исход (неслучайно сами эмигранты сравнивали свое беженство со страданиями евреев, описанных в Библии, и сами именовали свое вынужденное бегство этим библеизмом). Барон Б. Э. Нольде[9] грустно замечал: это не «эмиграция русских», это «эмиграция России».

1.4. Политическая палитра

Политическая палитра эмиграции была весьма пестрой. Многие эмигранты или сохранили свою партийно-политическую принадлежность, выбранную еще до революции 1917 г., или поменяли политические пристрастия, или сформировали новые партийно-политические движения, блоки и группы. Политически активная часть интеллектуальной, преподавательской, военной элиты, прежде участвовавшая в обсуждении и решении государственных задач, в эмиграции в какой-то мере по инерции, в какой-то мере в надежде на скорейшее возвращение на родину, а в какой-то степени и в протестном противоборстве с большевиками продолжала живо обсуждать многие вопросы жизни прежней и современной, большевистской, России. Отличие, однако, было в том, что эти темы государственного устройства страны приобрели иные конфигурации и очертания – не реальные, а скорее виртуальные. Это чаще всего приводило не к объединению эмигрантов, а, напротив, к раздроблению на мелкие партии и группочки – у каждой из них было свое видение прошлого и перспективы будущего. Даже общая идея, которая должна была выступить цементирующим стержнем эмиграции – непримиримость к советскому строю («в этой непримиримости – вся сущность политической эмиграции», – так характеризовал духовно-политические интенции эмиграции виднейший русский и эмигрантский историк П. Н. Милюков) – не спасала от дробления эмигрантских сил, частенько пускавшихся в выяснение отношений, приобретавших порой характер склок. Нескрываемая горечь сквозит в словах известного эмигрантского историографа М. Раева: «политическая жизнь эмиграции состояла из бесконечных пререканий, порождаемых использованием непроверенной информации, беспомощностью, озлоблением, тоской по прошлому…» [Раев 1994: 20] Это одна из реальных, пусть и не самых лучших, сторон эмигрантского политического пространства. Другой же стороной была многопартийность и плюрализм – это действительно невиданное ранее в царской России сосуществование различных политико-партийных программ, зачастую находящихся друг к другу в непримиримых позициях. Пожалуй, только в период после Февральской буржуазной революции 1917 г. в России было такое политическое многоцветье, которое, по мнению либералов и социал-демократов, и следовало бы развивать и, которое, по мнению монархистов, погубило в конце концов Россию.

Однако самым массовым в правом политическом спектре было, конечно, монархическое движение, насчитывавшее, по подсчетам П. Б. Струве, 85 % всей «белой» эмиграции. Сторонники и защитники монархического режима создали по всей Европе разветвленную сеть организационных ячеек, а уже в 1922 году образовали координационный Высший монархический совет. В движении монархистов обнаружилось два течения: русские монархисты (вдохновитель и руководитель – граф. А. Игнатьев) и монархисты немецкой ориентации[10] (руководитель – полковник Б. Агапов). Последнее течение представляло скорее элитарный политический клуб, куда могли входить только представители высших сословий, в отличие от объединений русских монархистов, более разнородных по своему социальному составу: представители высшей аристократии, дипломаты, офицеры белых армий Врангеля, Юденича, Деникина, Миллера, а также так называемые «монархисты поневоле»: «поскольку крушение монархии для русских означало и крушение России, многие образованные русские, не бывшие монархистами, стали монархистами из русского патриотизма» [Струве 1921: 7 – цит. по: Емельянов 2003: 111].

Попытки монархистов объединить эмиграцию правого толка на основополагающих для себя идеях монархии, православия и сохранении прежних принципов частной собственности на землю успеха не имели. Выход из политико-идеологического тупика некоторые монархистски настроенные круги увидели в зарождавшемся фашизме как реакции на социалистические движения в Европе. Итальянская версия фашизма, несомненно, привлекала правых как одна из возможных антибольшевистских сил (Антанте свергнуть большевизм военным путем не удалось). Эмигранты смотрели на фашизм не как на идеал будущего управления Россией (они все-таки оставались убежденными монархистами), а как на инструмент борьбы против советского режима [Окороков 2002]. Молодежь, видя неспособность «старых» монархистов договориться между собой, усмотрела в этом духовную смерть старого монархизма и стала проявлять заинтересованное сочувствие к фашизму как к молодой, энергичной, волевой силе. Например, сильной и влиятельной группой в русской эмиграции на Дальнем Востоке являлась Русская фашистская партия, сформированная под началом К. В. Родзаевского в 1931 г. из двух групп: монархической группировки великого князя Николая Николаевича и так называемого Богоявленского братства [Емельянов 2003: 135]. В 1933 г., особенно после прихода к власти Гитлера, Родзаевский предпринял новые шаги по сплочению русских фашистских рядов, предложив объединиться с Всероссийской фашистской организацией в США (вдохновитель и руководитель – А. Вонсяцкий). Уже в 1934 г. в результате переговоров была создана Всероссийская фашистская партия (со штабом в Харбине). Итак, волевое начало фашизма, соединившееся с явно усилившимися в эмиграции духовными славянофильскими тенденциями (в первую очередь его модернизированной версии – евразийства) и подготовило питательную почву для появления младоросского движения, стремившегося соединить несоединимое: «легитимного царя» (по их мнению, исторически выверенной и единственной для России модели правления) с признанием Советов, свободных от большевиков (как необходимостью учета современных реалий). Отсюда их лозунг – «Царь и Советы», а инструмент осуществления политики – «национальная русская революция или мировая завируха» [Косик 2000; Емельянов 2003]. Впрочем, надежды на фашизм и его поддержка в конце 1930-х годов пошли явно на убыль. Поворотным пунктом для профашистски настроенных русских эмигрантов стало заключение советско-германского договора в августе 1939 г. (так называемый пакт Молотова – Риббентропа). Один из лидеров фашистского движения в эмиграции генерал Туркул покинул Берлин, откуда он вел работу по сплочению фашистских сил русской эмиграции, и перебрался в Рим. С этого момента и сочувствие к фашизму, и особенно вера в него как средство свержения большевизма во многих эмигрантских кругах не просто пошатнулись, а практически рухнули. Более того, эмигрантам во Франции, Англии, США даже пришлось отмежевываться от фашизма, поскольку Германия стала не просто политическим, но – что важнее – военным (с началом Второй мировой войны, развязанной фашизмом 1 сентября 1939 г.) противником. В прессе и общественном мнении усилились антирусские настроения, которые эмигранты испытывали на себе не только в морально-психологическом, но даже в физическом смысле: в Париже были зафиксированы случаи нападения на русских эмигрантов за их поддержку Гитлера [Назаров 1992: 281]. Часть эмигрантов, уже не выказывая открыто своей поддержки фашизму, все-таки надеялась, что советско-германский пакт – это просто тактический ход Гитлера.

Социал-демократическое движение в эмиграции представлено было немногочисленными, но активными, действенными группами – в первую очередь это относится к меньшевикам. После 1921 г. – Кронштадтского восстания, жестоко подавленного большевиками и окрещенного ими контрреволюционным мятежом, – начался исход из России меньшевиков и эсеров, судьба которых в Советской России изменилась радикальным образом: ссылки, тюрьмы, лагеря… Парадокс меньшевистского движения в эмиграции, однако, заключался в том, что меньшевистская партия, в силу идейных соображений, решила не принимать в свои ряды новых членов, ограничив количество партийцев только старыми, вступившими в партию еще в России, революционерами. В результате такого жесткого ценза в меньшевистской группе в Берлине в 1933 г. насчитывалось, в частности, только 70 человек (причем включая супругов и даже детей).

Пусть и немногочисленным, но весьма специфическим контингентом русской эмиграции в 20–30-е гг. стали так называемые невозвращенцы – сотрудники советских учреждений, работавшие за границей и впоследствии отказавшиеся вернуться в СССР; к лету 1928 г. число невозвращенцев насчитывало 123 человека (из них 18 – члены ВКП(б)), к лету 1930 г. – 277 человек (из них 34 – коммунисты) [Генис 2000]. Если соотнести эти цифры с общим количеством работников внешнеторгового аппарата (2290 служащих, среди них 301 коммунист и 449 членов зарубежных компартий), то, следовательно, невозвращенцем оказывался практически каждый десятый или девятый. Первая волна невозвращенчества приходится на конец 20-х гг… Часть этих людей решила остаться за границей после свертывания нэпа, разрешавшего предпринимательскую деятельность, и начавшихся политико-экономических ограничений в СССР; другая часть представляла «идейных» перебежчиков, использовавших свое пребывание за рубежом в качестве лазейки, чтобы ускользнуть за границу. Невозвращенцы как люди активные и энергичные не сидели сложа руки и публично разоблачали советскую власть, сотрудничая, в частности, в журнале «Борьба» (существовал с 15 апреля 1930 г. по 1 марта 1932 г.; всего вышло 22 номера); в этом журнале часто публиковались статьи, воззвания и декларации бывших членов РСДРП и ВКП(б), бежавших из Советской России. Правда, белая эмиграция не принимала невозвращенцев в свои ряды, даже если критика советского сталинского режима у них бывала более целенаправленной и не менее язвительной, чем у эмиграции «белых» политических тонов; известное исключение составляли младороссы, сотрудничавшие с невозвращенцами в рамках своей программы по дискредитации и свержению советского режима. «Невозвращенчество принимает характер эпидемии. Почти не проходит дня, чтобы ряды “третьей эмиграции” не увеличивались новыми пришельцами. Бегут не только заподозренные в “уклонах” и “разложении”, но и… стопроцентные коммунисты!» [Генис 2000: 61].

Вторая волна притока невозвращенцев началась по второй половине 30-х гг. и была связана со сталинскими репрессиями, страх перед которыми вынуждал советских граждан, работавших в советских торговых организациях или оказавшихся в зарубежных командировках (технические работники, инженеры, моряки), искать убежища на Западе. Именно из речевой практики невозвращенцев, владевших советским «новоязом» и употреблявших его в речи и печатной продукции, другая часть эмиграции («белой») заимствовала некоторые советизмы и инкрустировала их в свой речевой обиход преимущественно с характеризующей целью и гораздо реже – в собственно номинативном значении. В частности, и сам термин невозвращенец – советизм,[11] проникший в эмигрантский язык:

Судьба невозвращенца Наумова [название заметки]

…покушавшийся на самоубийство в Беле Подляшской б[ывший] сотрудник парижского торгпредства Наумов продолжает находиться в Бельско-Подляшской городской больнице (Руль. 1930. 20 июня. № 2906).

Младороссы видят в [Дмитриевском. – А. З.] наиболее яркого и талантливого из «невозвращенцев», деятельность которого в эмиграции наносит наибольший ущерб сталинской верхушке. Мы не знаем, будем ли мы всегда единомышленны с ним, но в настоящее время мы признаем его сотрудничество весьма ценным (Младоросская искра. 1932. 20 авг. № 21).

Такой обширный историко-культурный экскурс в лингвистической по своей основной тематике и содержанию работе мы сочли необходимым и важным, поскольку социальная стратификация и политическая раздробленность эмигрантского сообщества оказывались одними из структурирующих (внеязыковых) факторов, оказывающих влияние на отбор языковых средств в газетной полемике и интерпретации событий. В дальнейшем мы также будем периодически обращаться к историческим фактам, помогающим понять и объяснить социолингвистические феномены русской эмигрантской прессы.

2. Зарождение эмигрантской прессы и ее специфика

Оказавшись за границей, русские эмигранты поразительно быстро наладили выпуск изданий: газет и журналов, которые служили важным средством духовного, религиозного, культурного объединения русских – или разобщенных в пределах одной страны, или разбросанных по всему миру. Повышенное внимание к прессе и, как следствие, быстрое основание печатных органов мотивировались острой необходимостью в оперативной доставке информации русскоязычной публике. Газеты и журналы, выполняя информационно-консолидирующую функцию, заняли практически единственно возможную нишу. Радиостанции, которые стали получать широкое распространение в Европе в 1920-е гг, были фактически недоступны эмигрантам даже при наличии достаточных денежных средств, так как требовалась государственная лицензия на их открытие [ПРЗ 1999: 7]. Эпистолярные формы поддержания контактов не отвечали потребностям массового охвата и информирования единомышленников. Личные контакты и встречи эмигрантов (особенно если они жили в разных странах) затруднялись визовым режимом, сдерживались финансовыми возможностями. Поэтому естественно, что главную роль в консолидации русских беженцев выполняла пресса. Каков же охват читающей публики был у эмигрантской печати?

Аудитория журналистики Русского зарубежья (по данным Подкомитета частных организаций по делам беженцев на 1930 г. и Службы Нансена на 1937 г.)

Источник: [Жирков 2001].

Газетно-журнальные публикации уже давно, еще до революции 1917 г., стали для российского читателя более актуальным и действенным способом общественных дискуссий, чем литература. Развитая инфраструктура дореволюционной (особенно послефевральской 1917 г.) прессы, политический диапазон которой охватывал все направления общественной мысли: от крайне правого, черносотенного, до крайне левого (анархистского) – фактически была перенесена и в эмиграцию. Эмигрантские газеты и журналы сохраняли такой же разброс мнений, причем характерно, что каждая политическая группа, культурно-просветительское объединение не столько стремилась примкнуть к уже существовавшим печатным органам, сколько выпускать свою газету или журнал. Второй причиной бурного роста числа эмигрантских газет был социальный и поколенческий разрыв. Поколенческие разногласия проявлялись в том, что молодые журналисты обычно не могли пробиться в солидные газеты и журналы, которые представляли собой чаще всего корпоративную, сложившуюся еще в дореволюционный период структуру. Социальные разногласия заключались в неудовлетворенности молодых идеологическим качеством публикаций в печатных органах представителей старшего поколения. Дело в том, что все первые годы эмигрантская публицистика по сути была занята выяснением двух коренных вопросов: «как большевикам удалось захватить власть» и «кто в этом виноват»? Второй вопрос касался будущего большевистской системы [ПРЗ 1999: 5]. Эмигранты старшего поколения явно не были склонны к покаянию и признанию своей вины, напротив – очень часто они обвиняли друг друга, сваливая всю вину за случившуюся трагедию (по крайней мере, хотя бы в этом они были едины!) на своего политического или идеологического оппонента.

3. Язык эмиграции как объект изучения