Сказки для Евы

Надо отдать должное Лёвке – во всех своих мечтах он ничего не требовал лично для себя. Только однажды захотел, чтобы папа взял его с собой в Москву. Там, мечтал Лёвка, они обязательно пойдут на Красную Площадь, где с Мавзолея его заметит товарищ Сталин. Вождь позовёт его к себе, пожмёт Лёвке руку и, прищурив глаза, тихо скажет: «Именно такого героя, как ты, Лёвка, я себе и представлял!». И наградит «Орденом за Подвиг». А Лёвка ответит, что до самой старости будет служить своему Отечеству.

Вот какие государственные мечты ежедневно посещали Лёвку Шварца. От их масштаба и важности он очень гордился собой.

…Мама уже надевала туфли, когда к ней подошла Ева:

– А папа приедет?

– Да, – ответила мама, – мы с ним вчера говорили.

Телефона в доме не было, и папа звонил из Москвы маме в больницу.

– А когда?..

– Днём. Так что времени на уборку у вас хватит.

Папы уже неделю не было дома. В последнее время он часто отлучался в Москву. Бывало, получит ночью телеграмму, а через полчаса его и след простыл. Только слышала Ева, как от дома, почти неслышно, отъезжала служебная машина, что отвозила папу на вокзал, осветив ярким светом автомобильных фар потолок в детской, словно махнув на прощанье волшебным огненным веером.

Когда-то папа с отличием закончил факультет иностранных языков Московского Педагогического, и по распределению напросился на работу в Зуев, где, в тридцати километрах от города, в Лесном посёлке, жила его мама Нина Андреевна, и откуда папа был родом. Работая школьным учителем немецкого языка, он познакомился с молодым врачом-хирургом Анной Минкиной. Они поженились, и вскоре у них родилась дочь Ева. А через два года появился на свет и сын Лёвка. Когда Лёвке исполнилось пять лет, папу пригласили на работу в Москву, в качестве консультанта-переводчика. Этот крутой поворот в их жизни был неожиданным для него самого. Где работал папа в столице, все могли только догадываться. Он никому об этом не говорил, даже маме, но каждый взрослый понимал – раз папа не откровенничает, значит, работа серьёзная и спрашивать о ней не положено.

Уезжая в прошлое воскресенье, он дал слово Еве обязательно приехать к её Дню рождения. Папа всегда держал слово, просто сегодня на всякий случай, Ева уточнила у мамы время его приезда.

– И не забудь помочь бабушке на кухне, – напомнила ей мама.

– Мы с Лёвкой поможем, – пообещала Ева.

– Вот и отлично! Лев любит заниматься уборкой. Вместе с дедушкой расставьте столы в комнате и на веранде – вдруг папа опоздает.

– Он может опоздать? – с тревогой спросила Ева.

– Папа нет, но поезд может. Все поезда опаздывают.

В доме Шварцев по праздникам накрывали всегда два стола – «взрослый» и «детский». Зимой в одной большой комнате, а летом, на Евин День рождения, стол для детей ставили отдельно на летней веранде. Такова была семейная традиция – ведь за каждым столом свои темы для разговоров.

За «взрослым» столом они были всегда скучными – говорили о работе, о зарплате, о премиях, иногда о политическом положении в мире. Но как только за столом понижали голос, чтобы разговоры не слышали дети, тут же бабушка Берта начинала громко петь застольную песню из репертуара Леонида Утёсова. Она родилась в Балте, недалеко от Одессы, но считала себя настоящей одесситкой. Правда, с юмором у неё было не очень.

За «детским» же столом всегда было шумно и весело, как и полагается в детской компании. Летом двойные рамы снимались, и веранда превращалась в просторную террасу, похожую на ту, которая была в поселковом доме бабушки Нины. Послезавтра Ева с Лёвкой уезжали к ней на всё лето. Уже и грузовик заказали.

Бабушка Нина была родом с Кубани, а второй их дедушка – Матвей Натанович Шварц – свой, зуевский. Много лет работал наборщиком в зуевской типографии и, надышавшись за все эти годы свинцовой пылью, умер от туберкулёза лёгких в сорок четыре года, задолго до рождения внуков.

– Вернёшься, как всегда? – спросила Ева маму.

– Да, к семи вечера, – пообещала она, завязывая бантиком шнурки на туфлях.

Из кухни в прихожую вышла бабушка Берта. Кто видел её впервые, сразу бы сказал – труженица. Большие кисти рук, полноватое лицо, короткая стрижка, небольшой нос картошкой, хотя в юности – и фото это могут подтвердить! – лицо Берты было красивым: глубокие карие глаза, тонкий профиль, смешливые очертания губ. Сейчас же глаза немного потухли, но очков она до сих не носила, даже когда читала, а губы ежедневно красила помадой, даже если не выходила из дому. И веяло от неё всегда свежестью с запахом туалетного мыла.

– Хотя бы на сегодня могла отпроситься! – недовольно заметила она маме. Эта тема у бабушки была постоянной. – Лёди нет, тебя не будет! – Своего зятя бабушка с первых же дней называла Лёдя, как ласково звали Леонида Утёсова его близкие друзья. – Столько дел в доме! Свихнуться можно!

– Сладкий стол, мамуля, мы с тобой приготовили вчера вечером… – напомнила ей мама, пытаясь успокоить.

– Причем тут сладкий стол?! – удивилась бабушка. – У киндэлэ День рождения! Она у нас, кто – Янкель?!

– Почему Янкель? – не сообразила мама.

– Потому что он сирота!

– Мамочка! – взмолилась Хана. – У меня сегодня три операции, одна сложнее другой!

– Могла бы перенести на завтра!

– Больные ждать не могут!

– Не паны, подождали бы! – махнула рукой Берта Ильинична, но, понимая, что «сморозила» глупость, быстро перевела разговор на другую тему: – Ой, боюсь, еды не хватит! Совершенно пустой стол!

«Пустой стол» – была её коронная песня. На самом же деле, она готовила такое количество блюд, что «чёрствые именины» затягивались на несколько дней.

– Гостей – прорва! – продолжала «театрально» ворчать бабушка. – И, ведь все придут! Хоть бы кто дома остался! Как с голодного края, ей-Богу! – чтоб они были здоровы!..

– Потому что все знают, как ты вкусно готовишь, – мама решила польстить бабушке.

– А может, всё-таки придёшь пораньше?..– спросила Берта Ильинична напоследок.

– Вспомни Лебедеву… – мама понизила голос. – Она пораньше хотела отметить день рождения сына. И чем всё закончилось, помнишь? Где она теперь?.. Хочешь, чтобы и у нас всё вышло так же?

…А вышло вот что. Об этом стоит рассказать, потому что это происходило в их городе почти каждый день. И не только в Зуеве – по всей стране.

Когда в СССР приняли «семидневку», – было очень опасно не появиться на работе без законной причины. И доктор Лебедева «договорилась» со своим коллегой из поликлиники врачом-терапевтом, чтобы тот выписал ей справку, о её якобы плохом состоянии здоровья, тогда она с утра могла бы спокойно заняться готовкой. Коллега пообещал справку выписать, но в тот же день позвонил куда следует. И вечером к Лебедевой пришли двое, в одинаковых чёрных блестящих плащах и тёмно-синих широкополых шляпах. Все в Зуеве знали, кто они и откуда этибезличности. Они появлялись в разных концах города, по любому поводу, который считался властями преступлением против Советской власти. Эти двое всегда говорили тусклыми голосами, не глядя в глаза. Первый доставал из кармана плаща вчетверо свёрнутый листок, разворачивал его и зачитывал приговор. В это время второй вытаскивал откуда-то из воздуха шапку-невидимку. Как только приговор был зачитан, она нахлобучивалась на голову обречённого, и человек исчезал!.. Только что он был и – нет человека! И никто его после уже никогда не видел. И никто о нём больше ничего уже не знал. Под такими «шапками-невидимками» исчезали по несколько человек в день, и число ежедневных исчезновений росло с пугающей быстротой…

…– Всё! Закрой свой рот и ступай на свою работу, чтоб она сгорела! – обиженно сказала бабушка Берта. – Глаза б мои никогда её не видели!

– Не нервничай, – улыбнулась в ответ мама. – Папа поможет. Он сегодня остался дома. И Ева совсем не маленькая.

– И я уже большой, – подтвердил Лёвка, выходя из комнаты, всё ещё в ночной пижаме.

– Чтоб ты мне был здоров, мэйдэлэ! – набросилась на него бабушка с поцелуями. «Мэйдэлэ», или в переводе с идиш – «девочка», Берта называла внука за его крупные локоны.

– Я не мэйдэлэ, ба! – тут же бурно запротестовал Лёвка. – Я мальчик!

– Ну, всё, до вечера… – шепнула мама Еве. – Меня не ждите, садитесь за стол. – Она улыбнулась дочери, крепко поцеловала, и тут же исчезла.

Одновременно со щелчком захлопнувшейся двери из окошка домика на стенных часах, висевших в прихожей, появилась металлическая «кукушка», которую Лёвка когда-то в своём раннем детстве назвал Кусей – от слова кукуська вместо «кукушка», и прокуковала восемь раз. А прокуковав, привычно исчезла в часах.

– Быстро завтракать и – за уборку! – приказала бабушка детям, спеша на кухню. – Столько дел, столько дел! Ой, геволт! Чуть яичница не сгорела! – вновь запричитала она, снимая сковородку с плиты. – Пэпка! – крикнула бабушка, потеряв дедушку из виду.

– Что, Бэтя?!.. – раздался откуда-то его насторожённый голос.

– Ты где?

– В палисаднике!

Бабушка выглянула в окно.

Дед поливал из лейки цветы на клумбе.

– Нашёл, чем заняться! – сердито сказала она. Наконец-то был найден привычный объект для исполнения всех её команд, приказов и пожеланий. – Ты уже поставил стол на веранде?..

Когда Куся прокуковала девять раз, на веранде и в гостиной стояли аккуратно расставленные столы, скамьи и стулья. А после двенадцатого кукованья все комнаты в доме были прибраны, столы накрыты белоснежными крахмальными скатертями, на которых стояли праздничные сервизы, бокалы и лежали серебряные приборы.

– Молодцы! – похвалила детей бабушка Берта. – Ни у кого нет таких золотых внуков! И что бы я без вас делала!..

Словом, за несколько часов до прихода первых гостей, сервировка обоих столов была завершена. Накрывать же столы блюдами и закусками, по давним семейным правилам, начинали за час до празднования. Это относилось и к напиткам, чтобы они оставались прохладными. Блюда и напитки охлаждалось в двух больших холодильниках ХТЗ-120, которые дедушка привёз в прошлом году из Харькова.

Пока Берта Ильинична мыла в ванной головы детям, Пэпка – он же Павел Маркович – добавил последние штрихи к сервировке. На детский стол поставил несколько графинов с натуральными соками – яблочным, абрикосовым и томатным. А на стол для взрослых – бутылку хорошего коньяка и несколько бутылок вина – белого и красного, которым вреден холод, а ещё бутылку миндального ликёра, который любили цедить маленькими глотками Ида и Сара.

…Дом, где жили Шварцы, принадлежал Павлу Марковичу, поэтому правильнее было назвать одноэтажный флигель из трёх небольших комнат и одной просторной гостиной, «домом Минкиных». Стоял он в центре просторного двора, окружённый серым четырехэтажным домом, советской постройки, с высокими потолками и большими «венецианскими» окнами.

В подвале флигеля хранились овощи и фрукты, а ещё с десяток бочек с соленьем – от огурцов с помидорами до яблок и арбузов, которые ещё с середины лета принимались солить Берта. Солений было так много, что хватало их до следующего года, а в комнаты через щели пола пробивался из погреба аппетитный чесночно-укропный аромат.

Соседям вокруг, конечно же, было известно об этих драгоценных запасах, и почти каждый день кто-нибудь из них приходил попросить немного разносолов в обмен на бутылку водки. И хоть все во дворе знали, что Павел Маркович не пьёт и не курит – по старинной российской привычке не могли придумать ничего лучшего, чем предложить ему в обмен спиртное. Ну, не книги же дарить на солёные помидоры, в самом-то деле. Или, может быть, за мочёные яблоки приносить билеты в кино на вечерний сеанс в летний кинотеатр? Глупо как-то… А почему, собственно, глупо? Дедушка Павел очень любил ходить летом со всей семьёй в городской парк на последний киносеанс. Профессионального театра в городе не было, поэтому на это культурное мероприятие все горожане, как один, прихорашивались, нарядно одевались, чтобы посмотреть не только фильм, но и «себя показать и на других поглядеть», при свете ночных фонарей и под музыку духового оркестра.

…Если целый мир стал для сердца тесен,Если воздух полон песен,Если расставаясь, ищешь встречи вновь —Значит, ты пришла моя любовь!..

Возвращаясь к дедушкиным соленьям, скажу, что он отчитывал очередного просителя за «водочное приношение» и, не взяв бутылку, сам спускался в подвал, чтобы щедро наполнить чью-то миску или банку аппетитными разносолами.

В палисаднике дедушка Павел разбил цветочные клумбы, у стены дома посадил дикий виноград. Летом, когда всё цвело и благоухало, флигель Минкина напоминал оазис, в центре раскалённого солнцем двора. Над палисадником неотрывно кружились пчёлы, садясь на цветки гиацинтов и флоксов, перелетая с белой розы на красную, а с них на «анютины глазки» и пионы. С утра до вечера пчёлы благодарно гудели и жужжали:

– О, жжжеланный… жжживительный… зззавтрак… сссреди роззз… и жжжимолости!.. Зззамечательный… ззздоровый… образзз… пчччелиной… жжжизни!..

Сам Павел Маркович был с виду мужчина крупный, немного полноватый, с короткими, зачёсанными назад чёрными волосами, без залысин, но с седыми висками. Левая его ладонь почти не сгибалась со времён Гражданской войны. В те годы он служил в 10-й Армии, где командующим был Клим Ворошилов. Умел Паша Минкин хорошо стрелять, был храбрым бойцом и не жалел ради Советской власти – ни здоровья, ни жизни. Одно лишь плохо – азартен был жутко, когда в карты играл. Однажды проигрался в пух и прах и должен был на спор привезти «языка». Ушёл с вечера боец Минкин в сторону белых и пропал. Ночь прошла, день прошёл – нет бойца! Все уж были уверены, что погиб боец, ни за что, ни про что – а он внезапно вернулся на второй день, да не один, а с тремя «языками»! Кто-то даже заметил – и одного, мол, хватило бы. На что Паша Минкин сказал: остальных двоих, дескать, привёл «про запас» – чтобы лишний раз за ними не бегать, если вновь проиграется.

Хотели его судить за дезертирство, а вместо этого наградили, как героя. Да кто наградил! Лично товарищ Ворошилов – именными часами-луковкой. С тех пор и носил их Павел Маркович в часовом кармане брюк на серебряной цепочке. А в его левую руку один из троих бандитов – на вид подросток, с красным шрамом от уха до плеча – попал ножом, когда он его скручивал. С тех пор кисть у Павла Марковича почти не сгибалась. Вот такой дед был у Евы и Лёвки – самый, что ни есть настоящий герой Гражданской войны.

А когда наступил мир, закончил Павел Маркович торговые курсы и стал директором кооперативного продуктового магазина. Поэтому вчера, пользуясь своим служебным положением, предупредил он своего заместителя, что на работу сегодня не выйдет. В кооперативных магазинах, в смысле «выхода» на работу, а точнее сказать, «не выхода», было небольшое послабление перед государственными предприятиями, где за опоздание более двадцати минут давали пять лет лагерей.

…Выкупанные, с вымытыми головами, дети принаряжались к приходу гостей. Лёвка самостоятельно облачался в выглаженный мамой с вечера настоящий мужской костюм с лацканами и карманами, светлый в полоску, пошитый к его семилетию бабушкой Бертой.

Что же касается Евы, то бабушка Берта решилась изменить сегодня порядок семейной традиции. Она не стала дожидаться вечера, чтобы сделать Еве их общий с дедом подарок, а взяла и преподнесла его сейчас. Ей очень хотелось, чтобы в нём Ева встречала гостей.

Подарок на именинницу произвел сногсшибательное впечатление! Это было нарядное до полу платье небесно-голубого цвета с оборками, «фонариками» на плечах, отделанное белоснежными кружевами и поясом вокруг талии. Ева прыгала от восторга на одной ноге, словно индеец, крепко расцеловал «бабулю» и «дедулю».

Дедушку – за купленный им шёлковый отрез, а бабушку за её «золотые руки» и безупречный вкус портнихи. Надо сказать, что смолоду Берта Ильинична была высококвалифицированной портнихой и до Революции работала в одном из знаменитых тогда модных салонов Надежды Петровны Ламановой – «поставщика двора Её Императорского Величества».

Разгорячённая, счастливая, Ева взяла платье и побежала одеваться.

А Берта Ильинична достала из шифоньера парадный тёмно-синий мужской костюм, идеально выглаженную голубую рубашку, золотые запонки и золотой зажим для синего галстука в косую полоску, а также белоснежный носовой платок и мужские чёрные туфли сорок второго размера. Костюм и рубашку для дедушки она тоже сшила своими руками на швейной машинке «Зингеръ», что подарил ей на свадьбу в 1910 году хозяин салона, спустя восемь лет расстреляный ЧК, как «буржуазный элемент».

– Пэпка! – позвала бабушка.

– Что, Бэтя? – донёсся его голос из гостиной.

– Иди одеваться, скоро придут гости!

– Успею.

«Упрямый осёл! – с материнской нежностью подумала она. – Успеешь, так успеешь!..». И через мгновенье, забыв о муже, стала заниматься своим туалетом. Из платяного шкафа Берта бережно достала своё новое вечернее платье, которого ещё никто не видел. Оно должно было стать сюрпризом для всех, но прежде всего, для Иды и Сары, которые тоже умели шить, правда, не так хорошо, как Берта. Они ленились, и поэтому тратили в магазинах, по её выражению, «мешигинэр гэлт», то есть, «сумасшедшие деньги». Чёрное панбархатное платье было ниже икр, с глубокими вырезами на груди и спине, с суженными рукавами вокруг кистей.

Берта Ильинична уже представляла себе, как наденет его, как украсит шею и уши гарнитуром из камей, а средний палец левой руки золотым кольцом с большим чёрным агатом. На пальцах правой руки она никогда ничего не носила, чтобы не затмить скромное обручальное кольцо, подаренное Пэпкой перед свадьбой, которое она не снимала уже более тридцать лет.

…После того, как Куся прокуковала три раза, и до прихода гостей оставался ровно час, времени вполне хватало на то, чтобы уставить столы блюдами и закусками.

Эту работу любил выполнять Лёвка. «Превратившись» в паровоз, «ту-ту-тукая» и «чих-чих-чихая», он осторожно доставлял тарелки и блюда из кухни к накрытым столам.

Но тут многолетний способ отлаженной сервировки дал сбой – Берта Ильинична внезапно увидела из окна своей комнаты, как в палисадник входят первые гости.

Это были их кузены – Лазарь Наумович и Михаил Менделевич со своими жёнами Идой и Сарой. Помня о запоздалом прошлогоднем визите, в этот раз две пожилые пары решили прийти пораньше.

Берта выскочила в коридор в комбинации и в панике закричала на весь дом:

– Пэпка!

– Что, Бэтя? – донеслось с кухни. Павел Маркович нарезал хлеб к столу. Хлеб был ещё тёплый, купленный им сегодня утром в маленьком хлебном магазине, на углу Черноглазовской.

– Пришли Ида с Сарой! – с ужасом в голосе объявила Берта.

– Как?! – раздался огорчённый голос Павла Марковича. – Без Миши и Лорика?!!

– С ними, с ними! Займись гостями! Я ещё не одета!

– Я тоже, – резонно заметил он.

– Потом оденешься, потом! Я тебе уже всё приготовила! Какая бесцеремонность! Прийти раньше положенного времени! – И она исчезла в их комнате, плотно захлопнув за собой дверь.

– Лучше раньше, чем позже, – добродушно ответил дедушка, вспоминая прошлогодний казус.

Он накрыл нарезанные куски полотенцем и вышел из кухни на крыльцо, чтобы встретить первых гостей.

Садовая улитка

Садовая улиткаПод розовым кустомКогда-то потерялаУютный старый дом -В котором десять комнат(Пять – окнами на юг),Дом с крышей черепичной,С верандою вокруг.В нём был чердак просторный,Глубокий погребок.А из трубы над домомПопыхивал дымок.Когда и где случиласьС бедняжкою беда -Не помнила улитка,Забыла навсегда.Смеются над улиткойЖуки и мотыльки,И осы, и стрекозыИ даже светлячки:– Приснился ей домишко, —Твердят, – и – все дела!Быть может – сочинила,Быть может – наврала!И только в чаще ЭхоСумело ей шепнуть:– Не плачь. Твой дом с верандойЯ помогу вернуть…

Бронзовая Менора

Вторая Свеча

«День Безделья и Труда» – заканчивается Волшебным Вечером

Приехала в повозочкеК нам Тася – наша козочка.Для Евочки, для деткиПривезла конфетки.А Янкеле-малышкеПодарил три книжки.Будет Евочка читать,Будет девочка писать,Радовать отца и мать.Из «Сборника еврейских песен», 1940

У пришедших было отличное настроение. Нарядно одетые женщины держали в руках изящные ридикюли. Они ещё не знали, какую бомбу подложила им Берта. В руках мужчин топорщились большие полотняные сумки. Все четверо расцеловались с хозяином, поздравили с днём рождения внучки, пожелали ей здоровья и счастья, и вошли в дом.

– Подожди! – сказала Павлу Марковичу Ида Григорьевна, заметив помаду на его лице. – Дай-ка я вытру, а то Берта заревнует… – Она достала из обшитого цветным бисером ридикюля носовой платок и заботливо обтёрла родственнику щёку.

– А где Берта? – резонно поинтересовалась Сара Соломоновна.

– Наряжается… – ответил Павел Маркович и выразительно посмотрел на часы c кукушкой, показывавшие только начало четвёртого.

Сара Соломоновна отвела взгляд. А Ида Григорьевна, пряча платок в сумочку, бросила взгляд на стол в гостиной, сервированный лишь столовыми приборами, сказала:

– Ужасно хочется пить…

– «Нарзан»? «Ессентуки»? – предложил хозяин дома.

– Мы люди простые, – уверенно сказала Ида Григорьевна. – Давай «Нарзан».

– А тебе, Сара? – спросил Павел Маркович.

– А чем я лучше Иды? – вопросом на вопрос ответила Сара Соломоновна.

Пить она не хотела, но и не хотелось упустить шанс выпить за компанию. Сара Соломоновна была человеком компанейским.

– А за газ платить не придётся?.. – пошутил Лазарь Наумович.

Павел Маркович принёс из холодильника бутылку с ледяной водой, открыл её и налил дамам в фужеры.

– Не торопись, Аидка, пей по глотку, простудишься… – сказал своей жене Лазарь. «Оперным» именем он называл её потому, что на идиш «аид» означало «еврей».

Михаил же Менделевич называл свою «половину» Сарабандой. И не потому, что Сара Соломоновна, будучи пианисткой, часто играла этот испанский танец, а потому что обожала джаз. Она с удовольствием слушала пластинки с оркестром Эдди Рознера и мечтала сама сыграть в каком-нибудь джазовом коллективе, который музыканты называют джаз-банд. Отсюда и Сара-банда!

В углу комнаты стоял кожаный диван, с зеркалами на спинке и валиками с двух сторон. Гости присели, гостиная наполнилась запахами женских и мужских духов. Сара Соломоновна любила «Красную Москву» – бывший «Букет Императрицы», который придумал французский парфюмер Брокар. Иде Григорьевне, напротив, нравился недавно появившийся и недорогой «Ландыш серебристый», хоть он и считался ширпотребом. Но она была уверена, что «Ландыш…» снимает мигрень. От мужчин одинаково пахло «Шипром», которым, как считалось, любил душиться товарищ Сталин – на другие одеколоны у него, якобы, была аллергия.

– Ну, и где наша виновница торжества?! – поинтересовался Михаил Менделевич.

– Наверное, уже спит… – преувеличенно громким шёпотом пошутил Лазарь Наумович, помня о прошлогоднем визите.

– Зато я уже оделся! – раздался в дверях голос Лёвки.

Две старые тётки бросились его тут же целовать.

– Привет, фэйгэлэ! – воскликнула тётя Ида.

– Какой он тебе фэйгэлэ! – нарочито возмутилась тётя Сара, и с восторгом сказала: – Это же настоящий парень, а гройссер йингл! – что значило: «большой мальчик». – Миша, достань подарок.

– А ты достань наш! – приказала Лазарю Наумовичу тётя Ида.

Мужья вытащили из полотняных сумок подарки Лёвке – альбом для рисования, акварельные краски, две кисточки, коробку пластилина и калейдоскоп.

– Спасибо… Ещё раз спасибо… – вежливо поблагодарил гостей Лёвка, чем вызвал у всех новый прилив восторга и умиления. Лёвка любил подражать взрослым – во-первых, чтобы чувствовать себя старше, во-вторых, знал, что за это его непременно похвалят.

– Постой! – сказала ему тётя Ида. – Дай я вытру тебе лоб! – Лёвка не успел вырваться, как она уже больно тёрла ему лицо уголком обслюнявленного носового платка. Лёвка скривился – он терпеть этого не мог. Но тётя Ида держала его «мёртвой хваткой», и только тогда, когда стёрла всю помаду, отпустила на волю. Лёвка тут же убежал в детскую, унося не только подарки, но и свою свободу.

Он протёр «для профилактики» свой лоб уголком шторы и разложил подарки на подоконнике. Начал с калейдоскопа. Однако рассматривать меняющиеся узоры быстро наскучило, и Лёвка стал привычно мечтать о том, что когда вырастет, то будет служить на границе и защищать Родину от японцев. И даже увидел, как всё это будет.