Комедианты

Глава 0

В просторном, дорого, но не кричаще отделанном, прекрасно оборудованном кабинете, где всё под рукой, но в то же время ничто не мешает и не отвлекает, в удобном дорогом кресле сидел человек средних лет. Электрический свет был выключен, и в предрассветном полумраке, а дело было перед рассветом, он казался современной вариацией Роденовского «Мыслителя». Выглядел он, мягко говоря… проблемы, бессонные ночи с постоянно повторяющимся кошмаром в редкие минуты сна, личные неурядицы, а в довершение ещё и этот странный телефонный звонок из прошлого, которое он всеми силами пытался забыть:

– Сергей Николаевич?

– Да.

– Выслушайте меня внимательно. От этого очень многое зависит. – Он говорил, старательно подбирая слова.

– Знаете, что… – попытался оборвать его Сергей Николаевич.

– Дюльсендорф. Карл Дюльсендорф. Надеюсь, вам это имя о чём-то говорит?

– Вы? – Сергея Николаевича бросило в жар. Он вспомнил этот голос.

– Узнали?

– Но я…

– Знаю. Поэтому вы ещё живы.

– Чего вы хотите?

– У нас с вами осталось одно нерешённое дело.

– Какое?

– Я хочу вернуть себе то, что по праву принадлежит мне.

– Что?

– У вас есть то, что принадлежит мне.

– Я не понимаю…

– Встретимся на рассвете, – перебил его собеседник и положил трубку.

Сергей Николаевич сидел, полностью погружённый в себя, упразднив, отбросив, сдав в утиль то, что мы называем забавным словом «вне». Для него «вне» больше не существовало, как не существовало солнечного света, пробивающегося сквозь занавески, истлевшей до фильтра и давно уже потухшей сигареты на дорогом столе, рядом с пепельницей, и миллиона других мелочей, которые вкупе и создают нашу с вами реальность.

Мыслитель… Шутник вы, наверно, товарищ Роден. Кто же в таком состоянии мыслит. Это, скорее, сродни анабиозу хладнокровных, когда остывание приводит к замедлению, практически к остановке внутренних биологических часов, радикальное решение вопроса, вычёркивание неблагоприятных условий из собственной биографии за счёт киномонтажа, удаления нежелательных элементов реальности. Эстетически приемлемый вариант тумблера в положении выключено… Мыслитель…

– Сергей Николаевич? – услышал он голос собеседника.

Напротив, в кресле для посетителей, сидел странного вида субъект. Широкий бесформенный плащ, смешная широкополая шляпа. Он был похож на персонажа шпионского мультсериала.

– Не надо включать свет, – опередил он Сергея Николаевича.

Но как? Мимо охраны, мимо не спавшего (за такие деньги на работе спать не полагалось) секретаря?

– Не будем отвлекаться на ерунду, – гость словно бы угадал его мысли. – У меня мало времени, да и вы человек занятой. Я перейду сразу к делу. Речь идёт об одном сне.

– О чём?!

– Вы случайно присвоили мой сон. Вам он совершенно ни к чему, учитывая те суммы, которые вы оставляете психиатру. Я думаю, эта сделка устроит нас обоих. Мне сон, ну, а вам душевный покой. Поверьте, многие ваши неприятности из-за этого сна.

«Это сон, глупый, дурацкий сон», – думал Сергей Николаевич, рациональное сознание которого было не в состоянии воспринять абсурд происходящего.

– Тогда, тем более, давайте покончим с делом и разойдёмся, – словно прочитал его мысли гость.

– Что вам нужно?

– Я же говорил, сон. Или вы меня не поняли?

– Я не понимаю…

– Вы согласны или нет?

– Согласен.

– Вот и хорошо. Сядьте поудобней, расслабьтесь, закройте глаза…

Глава 1

Когда это началось или произошло впервые? Возможно, уже с рождения я был отмечен ее проклятием или благословением, не знаю. По крайней мере, сколько я себя помню, она всегда была в моей жизни. Среднего роста, изящная, в длинном пальто тёмного цвета и ботиках на шнурках под цвет пальто, к которым не приставали ни пыль, ни грязь. Женщина-тайна, она превратилась сначала в тайну, а потом, по мере моего взросления, в женщину моей жизни, роковую женщину моей жизни.

Она приходила во сне. Мы встречались с ней в Городе, именно в Городе с большой буквы (но об этом позже), на центральных улицах в часы пик, или во время прилива человеческого моря. Обычно я куда-то спешил или опаздывал. Я бежал, вернее, шёл, стараясь пробиться сквозь человеческий поток, или пытался взять штурмом автобус, в котором уже было в несколько раз больше людей, чем он мог вместить. Тогда-то и появлялась она. Среднего роста, всегда в длинном пальто тёмного цвета и шнурованных ботиках под цвет пальто. На голове всегда шляпка с вуалью, закрывающей лицо. Она шла сквозь людской поток, не замечая никого и ничего, словно никого больше и не было. И людской поток расступался перед этой удивительной женщиной, словно она была единственным существом, имеющим лицо, истинное лицо, внутреннее лицо, среди лицеподобного ничто, безликой массы, которая, кроме того, чтобы удобрить собой почву, когда придёт время, больше ни на что не годилась.

Она всегда проходила мимо, не замечая никого, в том числе и меня. Для нее я был одним из этих, одним из миллиардов этих, заполонивших собой планету, не достойных при этом даже взгляда, одного её взгляда. Я с самой, наверно, первой встречи навсегда попал в сети её обаяния. Стоило ей появиться, и я застывал на месте, забывая обо всем. Была ли она красивой? Не знаю. Я даже не знаю, какая она, как она выглядит, какой у неё голос, в конце концов. Пальто, ботинки, шляпа с вуалью и магнетизм, нечеловеческий магнетизм, заставляющий забывать обо всём. Понимаю, это звучит нелепо, но я готов был на всё, чтобы хоть на мгновение оказаться у её ног.

Временами мы могли видеться чуть ли не каждую ночь, а временами она исчезала на месяцы, тогда я впадал в особый вид анабиоза, сутками валяясь на диване без малейшего желания шевелиться или что-либо делать вообще. Я мог ни с кем не разговаривать, не отвечать на вопросы, не выходить к обеду…

Мама, думая, что у меня очередная детская болезнь (он такой болезненный мальчик), приглашала свою подругу – противную тётку, от которой несло резкими духами, потом и табаком, отчего становилось ещё противней и обидней. Она подходила к моей постели, смотрела на меня в упор во все очки, после чего говорила:

– Нуте-с, молодой человек…

И мне приходилось вылезать из-под тёплого одеяла, становиться босыми ногами на грязный пол (она никогда не вытирала ноги и умудрялась затаптывать пол почти мгновенно). Она подолгу ощупывала меня холодными руками и противно лазила во рту ручкой чайной ложечки, от чего меня тошнило и хотелось кашлять.

Обычно она приходила с дочкой примерно моего возраста, задавалой и врединой, которая залазила в грязных туфлях в моё любимое кресло и глупо хихикала, глядя, как измывается надо мной её мать. Закончив осмотр, врачиха отправляла меня обратно в кровать и шла пить чай, оставляя со мной свою противную доченьку, которая тут же начинала хозяйничать в моих вещах (что я всегда ненавидел страшно) и ломать игрушки. Больше всего на свете в эти минуты мне хотелось засветить ей от всего сердца в глаз, что я и делал с завидной периодичностью. Тогда она поднимала крик на весь дом, будто её как минимум режут, и бежала на кухню жаловаться мамочке.

– Какой же он у вас! – говорила недовольно врачиха и уводила своё всхлипывающее чадо домой.

– Игорёша, нам надо серьёзно поговорить… – начинала читать мне долгие нотации мать, от которых становилось совсем уже тошно и тоскливо.

Если папа был дома, он всегда за меня заступался:

– Молодец, сыночек, с бабами по-другому нельзя. Не заметишь, как на шею усядется, тогда её оттуда не сгонишь.

– Чему ты ребёнка учишь? – возмущалась врачиха.

– Чему надо, тому и учу. Он у меня казак.

После этого дочка отправлялась на кухню, к мамочке, которая ещё долго о чём-то болтала с моей мамой, воняя на всю квартиру своими сигаретами, которые она курила одну за другой. Я же заворачивался с головой в одеяло и лежал так по несколько дней, пока, наконец, не появлялась дама с вуалью, чтобы в очередной раз пройти совсем рядом, настолько близко, что я мог слышать лёгкий, почти незаметный аромат её волшебных духов.

Я никогда не считал её сном, наоборот, я всегда был уверен, что она настоящая, что она где-то рядом, где-то совсем близко, буквально на расстоянии вытянутой руки. Не даром же наши сны настолько соприкоснулись, что превратились в один единый сон, перевернувший полностью мою жизнь. Я рос, взрослел, формировался, становился личностью под влиянием этого сна. Дама с вуалью никогда не выходила у меня из головы. Более того, все свои мысли, все поступки я расценивал исключительно с позиции: а как это понравится ей, и вечером, перед сном, я мысленно просил у неё прощения, если что-то в моём поведении было не так, не по её. Она была моим наваждением, паранойей, моим Богом и Дьяволом в одном лице, и в то же время она была моей тайной, моей самой страшной тайной, которую я никогда никому не рассказывал. Для всех остальных я был нормальным, правда, немного необщительным ребёнком, что я постарался исправить, когда стал немного взрослей. Она была моим пропуском в тайную, известную только нам реальность, куда не было входа для посторонних.

Была весна. Выдался один из тех удивительных дней, которые случаются обычно в апреле, иногда в марте, когда буквально во всём чувствуется наступление весны. Я медленно брёл по одной из центральных улиц, стараясь не пропустить ни единого мгновения замечательного дня. Странно, но людей на улице было мало, гораздо меньше, чем обычно бывает в это время дня, что не могло меня не радовать. Люди тоже были весенними, словно бы оттаявшими от зимней стужи. Они были в плащах и куртках, а некоторые женщины были уже в туфлях. Они больше не казались мне страшной, безликой, угрюмой массой. В них появилась индивидуальность, появилась жизнь. Я даже почувствовал искреннее любопытство, впервые мне захотелось посмотреть на их лица, на одежду, на манеру поведения, попытаться понять, что происходит у них в душах.

Я настолько увлёкся рассматриванием людей, что не сразу увидел её. Она шла мне навстречу. Продолжай мы так идти, мы бы столкнулись лбами. Она тоже выглядела по-весеннему. Пальто сменил длинный плащ, на ножках у неё были легкие, осенние сапожки, идеально чистые, словно она не касалась ногами земли. Шляпка тоже была другой. Более лёгкой, весенней, с более короткой, закрывающей только верхнюю часть лица вуалью. На лице играла улыбка. Я никогда ещё не видел такой улыбки, способной вместить в себя всю вселенную. Мои ноги стали ватными, а сердце бешено заколотилось. Я остолбенел. Я больше не мог идти. Я стоял посреди улицы и смотрел на неё во все глаза. И тогда она улыбнулась мне! Она посмотрела на меня и улыбнулась!

Я как ужаленный вскочил с постели. Она меня заметила! Она меня заметила и улыбнулась! Мне! Значит, я всегда был прав. Значит, она действительно существует, и не где-нибудь, а здесь, рядом, на расстоянии вытянутой руки, настолько близко, что наши сны слились в нечто единое, превратившись в одно общее пространство, где среди прочих кукол-статистов, которых рисует нам сон, мы были настоящими. Мы были настоящими!

Я был настолько счастлив, что мог бы всё рассказать тебе, чтобы тут же услышать от тебя очередную колкость, ведь ты самая практичная, самая трезвая и самая умная на свете, тогда как я… Но сейчас не это было определяющим, и даже не наш с тобой последний разговор, не твой любитель Толстого, не Мага, которая тоже ничегошеньки не знала, определяющим был тот раскол, который начался уже тогда, когда наши пальцы сковали золотые обручи из чистой лжи, тоже, наверно, 523 пробы.

– Ты не мужик! – крикнула ты мне, давясь злобой и сигаретным дымом во время нашего последнего разговора, того самого разговора. – Ты не мужик! Ты даже для приличия не хочешь сделать вид…

– А зачем? Мне плевать на приличия, ты же знаешь. К тому же факт – это факт, и теперь уже поздно что-либо делать, и я не хочу что-либо делать, и я не буду что-либо делать, делай сама, всё, что считаешь нужным.

Ты разрыдалась, а я отправился на кухню ставить чайник, но ты прибежала ко мне с сигаретами. Ты курила и говорила, курила и говорила, курила и говорила…

– Тебе плевать! Тебе всегда было плевать! Тебя это даже не волнует. Не скажи я, ты бы даже не заметил, а если бы и заметил, продолжал бы и дальше делать вид, что у нас всё нормально, что ничего этого нет и никогда не было.

– Ты выговариваешь мне, словно не ты, а я пришёл с чистосердечным признанием в измене. Ты хотела, чтобы я тебя вздул? Хлопнул дверью? Ушёл из дома? Набил бы лица вам обоим? Но зачем? Зачем устраивать сцены, если мы с тобой давно уже не муж и жена, а чёрт-те кто с чёрт-те кем. Ты мне изменила, когда променяла меня на своего боженьку. Ты ушла от меня к нему, так что теперь проси прощение у него, а меня во всё это не путай.

– Ты… ты… ты…

Ты схватила уже изрядно помятую пачку, как кошка неосторожную птичку, и, конечно же, сломала последнюю сигарету, твой последний спасательный круг.

– …! – ты выругалась, как обычно ругаются вульгарные молодые девицы, когда хотят выглядеть крутыми, и пулей выскочила в прихожую, где принялась нервно натягивать сапоги и плащ.

В таком состоянии ты могла собираться куда угодно. Ты могла пойти в магазин, уйти навсегда, уйти из жизни… Перед тобой лежал миллион дорог. Но капля никотина иногда имеет свойство спасать, и в кармане плаща у тебя обнаружилась почти что ещё полная пачка сигарет, и ты, бросив плащ на пол в прихожей и не снимая сапог, которые оставляли следы в виде сухой, отскакивающей от подошвы грязи, вернулась на кухню. Твоё гипертрофированное чувство вины, пропущенное, наконец, через нужное давление и температуру и ещё бог весть что, обратилось в ярость.

Я никогда не был ревнивым. Ревновать, когда всё нормально, глупо, а когда это произошло – поздно. К тому же у меня была Лариска (она же Мага), и это уравнивало нас с тобой. Да, я сторонник равноправия, плюс я всегда исповедовал следующий принцип: если ты что-то не позволяешь кому-то, не позволяй это и себе. К тому же моё поклонение даме с вуалью научило меня уважать в женщине женщину, воспринимать её как объект или самоцель. Я никогда не рассматривал женщин как средство или вещь, или нечто принадлежащее… Никто никому не принадлежит, и если уж что-то и должно регламентировать отношения, так это равноправный договор двух сторон. И то, что ты не знала ничего о Маге, не делало её существование менее важным фактором.

Ты осыпала меня отборнейшей бранью, отскакивающей от моего равнодушного спокойствия. Ты не могла пробиться сквозь стену или пропасть, которая давно уже была между нами, и от этого распалялась ещё сильнее. Ситуация зашла в тупик. Ситуация требовала разрешения.

Я убрал с огня чайник и приготовил нам кофе. По чашке крепкого, очень крепкого кофе.

– На, выпей, а то из тебя уже песок сыпется.

Ты опешила и даже посмотрела на грязный твоими стараниями пол…

– Какая же ты скотина! – сказала ты, но кофе выпила, и эта чашка кофе стала неким началом перемирия.

– Так что мы будем делать? – спросил я тебя так, словно бы речь шла о том, как занять вечер.

– Делай, что хочешь. Ты не представляешь, как я устала.

Ты затушила, практически полностью уничтожив, едва прикуренную сигарету и, шатаясь, медленно ушла в спальню. Не раздеваясь, не снимая сапог, ты рухнула на кровать. Я открыл окно, оделся и вышел из дома.

Глава 2

– Господин Дюльсендорф?

– Вы?!

– Не ожидали?

– Но как?

– Вы что, действительно думали, что, кроме вас, я имею в виду вашу компанию, никто не сможет сюда проникнуть?

– Но как? Мы же закрыли ворота.

– Кому, как не вам, господин Дюльсендорф, знать, что любой забор – это не более чем рамка для множества лазеек. Я могу войти?

Он произносил слово «господин» с чётко отмеренной порцией иронии.

– Не думал, что вам потребуется приглашение.

– Вы слишком плохо обо мне думаете. Вы всегда плохо обо мне думаете, что, кстати, не делает вас умней.

– А вы считаете…

– О, нет, господин Дюльсендорф, я совершенно не требую от вас таких банальностей, как любовь и уважение. Мне это не нужно. А вот то, что мне действительно бывает нужно, я научился брать. Надеюсь, вы не забыли?

– По-вашему, это возможно забыть?

– В таком случае вы должны к тому же помнить, что я редко бываю невежлив, а если точнее, то только в тех случаях, когда меня не хотят понимать. Есть люди, которые могут понять только грубую силу, и это уже не моя вина, как любят говорить в плохом кино.

– Что вам угодно на этот раз?

– Для начала чашечку кофе. У вас, знаете ли, холодно.

– Да, климат здесь значительно хуже.

– Тогда почему бы вам не перебраться в более удобоваримое место, где солнце поярче да и воздух почище.

– Мне нравится здесь. Подобные места отпугивают молодчиков типа вашего Клауса.

– Вы хотели сказать, типа меня.

– Вас ничто не может отпугнуть. Доказательством тому служит то, что вы здесь. Ваш кофе.

– Спасибо, Дюльсендорф.

– И так, что вам угодно на этот раз?

– Вы прекрасно знаете, что мне угодно.

– Скоро, господин Каменев, уже скоро.

– Вы уверены?

– Я более чем уверен. Я знаю это наверняка.

– Что вы понимаете под «знаю наверняка»?

– Некоторые технические детали вам лучше не знать, господин Каменев.

Произнося «господин Каменев», Дюльсендорф морщился, как от зубной боли. Он ненавидел своего собеседника, ненавидел ненавистью слабого, и даже не пытался скрывать своих чувств. С Каменевым это было пустой тратой энергии, лишним, совершенно не нужным шагом к инфаркту, которого у Дюльсендорфа, слава богу, быть не могло.

– Давайте только без этого.

– Вас удивляет, что у нас есть секреты?

– Давайте без этого, Дюльсендорф. Зачем оскорблять интеллект.

– Какие могут быть оскорбления после того, что произошло между нами…

– Только не надо строить из себя жертву – это ведь не я тогда, а вы… Помните?

– Я делаю то, что требует Он. Думаю, как и вы.

– Давайте не будем. Кофе, кстати, у вас замечательный. Так вот, господин Дюльсендорф… Они уже встретились?

– Ещё нет, господин Каменев, не так сразу, но они встретятся, можете мне поверить.

– Вам опасно верить.

– Вам ведь больше ничего не остается, если я не ошибаюсь?

– Да. Вы правы.

– Тогда верьте, что они встретятся.

– Где и когда?

– Я буду держать вас в курсе.

– Это в ваших же интересах.

– Я помню.

– Ладно. Руки я вам не подаю, как, собственно, и вы мне.

– Прощайте.

– Нет – нет, господин Дюсельдорф, до свидания, и я надеюсь, до скорого свидания.

Глава 3

Не помню, с кем ты пришла тогда на мои посиделки, похожие на сборища кортасаровских персонажей. Вино, папиросы (тогда ещё холостые), литература, музыка. Только вместо джаза андеграунд. Мы собирались каждый раз, когда родители (как это было давно) ездили по выходным на дачу. Иногда набивалось столько людей, что поздним гостям приходилось сидеть прямо на полу в коридоре между прихожей и кухней. Кто-то оставался до утра, кто-то занимал очередь в комнату для любви. В свою спальню я не пускал никого.

– Лет в 16 мне приснилась свадьба, – рассказывал я тебе, – женихом был я. Мы уже обвенчались или зарегистрировались, неважно. Всё это осталось за кадром. В кадре же тяжёлая дверь или даже двери. Ну да, две двери, которые на удивление открываются легко. Мы, вокруг меня какие-то люди, мы входим в эти двери и оказываемся в удивительно красивой комнате. Свечи, музыка, хрустальные люстры, опять-таки с настоящими свечами, и ОНА в белом платье, невеста, или, вернее, уже жена. Я понимаю, что это смерть, но я её не боюсь. Скорее, я влюблён, влюблён безумно. Она красивая, необычайно красивая. Я тону в её глазах. Я смотрю ей в глаза и тону, растворяюсь в них, исчезаю, перестаю быть собой и в то же время обретаю себя, понимаю, что только здесь, в её глазах, происходит рождение меня, тогда как раньше… Ты знаешь, часть меня осталась там, с ней, в этом сне. Как и потом, в другом. Но этот другой сон мне снится часто. Я в лесу. Вокруг какие-то люди, но я их не вижу. Я вижу лес, и этот лес со мной. Понимаешь, мы вместе, как… как любовники, но не в смысле секса, а… Абсолютное единение душ. Знаешь, я всегда считал и считаю язычников более понимающими, чем мы со своим христианством, буддизмом, исламом… Они понимали жизнь, чувствовали её животом, задницей, если хочешь. Я в лесу. Один, совершенно один. Я исполняю очень древний языческий обряд ЕДИНЕНИЯ. И вдруг лес начинает меняться, он превращается в Город, живой, чувствующий, дышащий Город, Город-личность, Город-дух. Я на одной из главных улиц. Вокруг люди, толпы людей, толпы серых, безликих людей. Они вызывают во мне отвращение, брезгливое отвращение, как те бабки, которые, чтобы получить свою бутылку, стоят у тебя над душой, ещё и недовольные тем, что ты якобы медленно пьёшь. Люди, люди, люди, они кишат вокруг, они воняют страшной, абсолютно лишённой запаха вонью, они толкаются, пачкают меня своей человечностью. На меня нападает ужас отвращения, я начинаю задыхаться, паниковать… Но вот появляется она, моя женщина-нагваль, моя всемирная тоска по несбыточному, невозможному, невыполнимому…

Ты была совсем ещё девочкой. Детская стрижка, слегка пухленькие щёчки, футболка, джинсы, сандалии почти без каблучков. Ты забавно держала папиросу в руке и совсем ещё по-детски щурилась, когда дым попадал в глаза.

Тогда у нас ничего не получилось. Мы были слишком пьяны, слишком возбуждены, слишком… Мы пили крепчайший (по столовой ложке с горкой на чашку) настоящий варёный кофе (другой я не признаю), закусывая его «White-see-channel», или, говоря проще, «Беломорканалом». Ты читала «Соловья и розу», а я любовался тобой. Ты осталась, осталась до утра, несмотря на то, что мама строгая, но мама – это только завтра, тогда как сейчас… Сейчас было нашим, и ты позволила себя раздеть до трусиков, чтобы, юркнув под одеяло, снять последнее вето на любовь, которое тут же было отправлено под подушку…

Меня трясло тогда мелкой дрожью от страсти, которая, о злой рок, сделала меня ни на что не способным. И только утром, после короткого тревожного сна, я смог тебя взять, сонную, очень похожую на маленького ребёнка.

Наша свадебная фотография. Ты, милая… Строгий классический костюм (практичная, ты предпочла его подвенечному платью – куда я его ещё надену), туфли на высоких каблуках (настоящая пытка для тебя, привыкшей к легкой, практичной обуви). На твоём полностью соответствующем протоколу лице улыбка победительницы. Ты выиграла эту партию. А я… Я никогда не умел, вернее, не хотел проигрывать с хорошим лицом… На моём лице траур.

Дяди, тёти, бабушки, дедушки… Толпа родственников саранчой облепила свадебный стол. Идиотские тосты, тошнотворные традиции. Массовик-затейник, не дающий ни пожрать толком, ни покурить… Покупка невесты, машины, загс… Обряд, сценарий которого написан выпускником школы для умалишённых, фотографирование у памятника (что мы, хуже других?). Комсомольское собрание в самом кошмарном его проявлении. Моей же мечтой была свадьба о четырёх головах – я, ты и два свидетеля…

Выиграв бой, ты проиграла войну. Конечно, ты теперь взрослая замужняя женщина. Детские забавы, как и детские болезни… Всё как надо, всё как у людей. Ты и меня пыталась сделать рабом протокола.

Одни воскресные обеды у твоих родственников чего стоили. Они повторялись практически слово в слово, превратив воскресные дни в пытку пошлостью. Твой подвыпивший папик комментировал события в Мире, до которых мне не было никакого дела, или делился жизненным опытом. Он учил нас жить, а сам продолжал класть деньги на книжку. Твоя мама вечно рассуждала о нравах и о том, какой должна быть семья. За столом же все сосредоточенно пытались есть ножом и вилкой (что вам давалось с большим трудом) и мешать сахар без малейшего звука. Однажды у меня зачесался нос…

Наши ссоры начались из-за денег. Я слишком мало для тебя получал и слишком легко зарабатывал. Сознаюсь, я работал не более 4 часов в день, но мне этого хватало. К тому же бизнесменом мне было не стать, характер не тот, да и не хотел я. Тем более что от голода никто не умирал и голиком не ходил. Твоей же маме хотелось иметь зятя-труженика, зятя при карьере и положении, в то время как моя официальная служба не давала мне ровным счётом ничего, кроме стажа в трудовой книжке, честной уплаты налогов и возможности работать не более двух часов в день. Воздав Кесарю Кесарево, я отправлялся домой, где меня ждало хобби, которое как раз и приносило те самые средства к существованию. Хобби тоже отнимало часа по два в день. Оставшееся активное время суток уходило на восхищение древними греками, больше всего на свете ценившими досуг. Твоя же мамочка досуг совсем не ценила, определяя его как леность и тунеядство. И каждый раз после обеда, когда вы уединялись у неё в комнате (ну, не будем мешать мужчинам), ты получала очередное вливание на тему: каким должен быть зять. Она заводила тебя на все сто, и по возвращении домой ты как хорошо выдрессированная собака выполняла команду «фас», омрачая тем самым не только не испорченный твоими родственниками остаток выходного, но и пару-тройку последующих дней.