Мотылетки на мельнице
Мотылетки на мельнице
Мария Фомальгаут
© Мария Фомальгаут, 2016
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Мотылетки
Бьем мотылеток.
Что с ними еще делать, как не бить. Летят, летят себе куда-то, летят-летят, ловят что-то на лету.
Вся жизнь в полете, вся жизнь в воздухе.
Мы-то народ серьезный. Если бы мы народом серьезным не были, мы бы досюда не дошли, мы бы из городка своего не вышли.
Да и вообще не было бы у нас никакого городка.
Идем.
Поднимаемся на высокую гору. Бьем мотылеток, а чего они летают, мешаются.
На то и мотылетки, чтобы мешаться.
– Сколько прошли? – спрашивает Аукам.
– Два миллиона шестьсот тысяч четыреста восемьдесят эм-тэ.
– А осталось сколько?
– Где-то двести тысяч эм-тэ. Да до вечера дойдем.
Аукам качает головой.
– Успеть надо.
Киваю.
– Успеем.
Бьем мотылеток.
Много их тут на горе, летают, летают, ничего не понимают.
Где им.
Это человек понимает, мотылетки-то глупые-глупые.
А торопиться надо. А то ведь скоро полночь, а к полуночи луна на гору опустится. Ну, конечно, не совсем опустится, если бы совсем луна опустилась, тут бы земли уже не было. Но близко-близко луна к земле будет, так близко, что уже не поймешь, где луна, где земля, вот так подпрыгнешь – и в воздухе зависнешь, а если посильнее оттолкнуться, подхватит тебя луна, унесет…
У нас все рассчитано. До последнего эм-тэ. Хотя нет, до эм-тэ трудно будет рассчитать, это ж как исхитриться надо будет, чтобы до эм-тэ.
Эм-тэ всего-то с половину моего ногтя. Кто такую единицу вообще выдумал – эм-тэ. Ладно бы в человеческий рост, или в руку человеческую, а то – эм-тэ…
Бью мотылеток.
А то мешают, летают, спасу нет.
Торопимся.
Надо успеть до полуночи.
Когда луна. А там, на луне…
Не знаем, что там, на луне.
Только предполагать можем. Сто миллиардов тэ-эм назад, говорят, народ какой-то на гору поднялся и на луну перебрался жить.
Не люди.
До людей еще.
Кто его знает, что там до людей было. Что-то было. Племя какое-то великое было, народ какой-то, теперь уже и не помнит никто, что за народ. Одичали те, кто тогда был, до зверей опустились, или черт пойми, до чего, только знания от них остались. Как скорость рассчитывать, как расстояние, эм-тэ, тэ-эм…
Так-то.
Бьем мотылеток. Много набили, на ужин хватит. А может, еще и на завтрак останется. Если повезет. Завтракать-то уже на луне будем.
Небо тучами заволокло, не видно ничего с вершины.
Только луну видно. Большую, круглую, вон зависла над нами, все кратеры видны.
И мотылетки роятся. Надо побольше набить, чтобы и на завтрак хватило.
Бьем.
Первым подскакивает в небо Аукам. Мне прямо обидно, я экспедицию устроил, я оплатил, а он первый подскочил. Ну да подскочил и обратно на землю хлопнулся, прыгать-то посильнее надо.
Прыгаю. Что есть силы. Отталкиваюсь.
Лечу. К луне. И Аукам за мной. Боязно, да как не боязно, как знать, как народ тамошний нас примет, от которого только и остались, что тэ-эм, эм-тэ… И сигналы из космоса, сначала простенькие – один плюс один два, два плюс два четыре – а там и посложнее…
Падаем на серебристый песок, кое-как собираюсь, чтобы не разбить голову. Приходим в себя, отползаем от пустоши, над которой в небе замерла земля, – тут, главное, не подскочить, не дать земле забрать себя обратно.
Смотрим в мерцание огней далеко на горизонте.
Город.
Там должен быть город.
Идем к городу, тащим на себе нехитрое снаряжение и сетки с мотылетками. Много мотылеток, надолго хватит. Мелкая мотылеточка выпархивает из сетки, бью, смотрю на свою ладонь…
Смотрю на ладонь…
Лежит мотылетка, чуть больше моей фаланги.
Чуть больше моей фаланги.
Спрашиваю себя, сколько живет мотылетка. Молюсь, чтобы не семь с половиной часов. Нет. Подключаюсь к Сети, проверяю, так и есть, семь с половиной часов.
Смотрю на горизонт, на уже недалекий город, на делегацию, легкую, воздушную. Невесомую.
Ору.
– Мотылеток бросай!
– А?
– Бросай, говорю, мотылеток!
– К-куда?
Аукам не понимает. Выхватываю у него из рук мешок с мотылетками, бросаю в овраг.
– Закапывай… скорее, закапывай!
Взглядом встречаюсь с предводителем делегации.
Понимаю, что поздно.
2015 г.Моя земля
– И сколько их у вас?
– Было или сейчас есть?
– Ну… было.
– Ой, не помню я. Честное слово, не помню.
– Ну а сейчас сколько?
– Ой… миллиардов девять будет.
– Чего девять?
– Миллиардов, чего.
– М-м-м… и хотите сказать, вы их всех любите?
– Всех. Люблю.
– Вам не кажется, что это… м-м-м… странно?
– А что тут странного?
– Ну… даже не знаю. Но странно. А они вас любят?
– Я даже не знаю.
– Не знаете?
– Честно… нет. Хотела бы проверить…
– И как вы это собираетесь проверить?
– А вот…
Воздух разрывает легкие.
Сердце взорвалось – уже который раз, разлетелось на мелкие осколки.
Бегу – когда уже нет сил бежать, сам себе удивляюсь, что бегу. И кажется – так медленно, ужасно медленно, как во сне, когда впереди что-то важное, нужное, и хочешь бежать к нему, а беспомощно перебираешь ногами на месте, а оно удаляется… все больше.
Бегу – больно пинаю ногами землю, прости, земля, прости нас всех, мы всю жизнь пинали тебя ногами…
Бегу – уже не дышу, хватаю воздух, которого как будто и нет…
Моисей все еще там, на горизонте…
Я верю – он ждет меня…
Бегу – по планете, которой больше нет. Бегу – по тому, что было землей, что еще есть – и в то же время нет, бегу – от берегов Португалии, от солнечных портов, дальше, по знойным улицам Мадрида, по сверкающим огням Елисейских полей, через альпийские леса, через рождественские улочки какого-нибудь Дрездена, пропахшие омелой, через новогоднюю Прагу, и дальше, мимо заснеженной Москвы, по бескрайним снежным полям, через глухую тайгу – туда, где Моисей ждет меня.
По Земле…
По Земле, которой больше нет. Прости, Земля, я слишком долго обещал себе – потом, потом, и я знаю – теперь уже поздно, я тебя не увижу.
Мы так и не встретились, Земля.
Прости…
А как я любил тебя, Земля… Наверное, ни один человек на тебе не любил тебя – так, как я. Никто не жаждал тебя так сильно, никто не обожал тебя так – страстно, неукротимо, никто не желал тебя так – хищно, жадно, никто…
Земля…
Что я знал о тебе…
Я знал одно – ты должна быть моей.
Я знал одно – я должен был увидеть тебя, всю, всю, от и до, со всеми твоими столицами, сфинксами, пирамидами, парфенонами, джунглями, амазонками, эверестами, триумфальными арками, мадридами и мадакаскарами. Я желал тебя – как желают самую страстную любовницу, я готов был потратить на тебя все – но у меня не было ничего.
Я рвался к тебе, Земля… Еще тогда, в каком-то там классе, когда бежал – от дома, от школы, от икс-квадрат-минус-два-икс-плюс-один, от мультиков по воскресеньям, от самого себя – к тебе, Земля. Все казалось так просто, на велике добраться до Москвы, до Питера, там через границу – в Таллин, в Варшаву, в Прагу, дальше…
В десять лет расстояния кажутся такими ничтожными…
Прости, Земля… что не смог, что арестовали, допрашивали, будто увидеть землю – это какое-то преступление. Родители для тебя столько делают, вон, своя комната есть, и комп, и вон, ролики, велик, счастья ты своего, пацан, не понимаешь…
Бегу…
Чувствую – легких уже нет, остались кровавые лохмотья, от сердца тоже, бегу, спотыкаюсь, падаю, лицом в землю, земля не хочет отпускать меня, земля держит – как самая страстная любовница.
Поднимаюсь, земля качается под ногами, бегу – не бегу, ковыляю, через бесконечное поле, которое с каждым шагом становится все больше.
Моисей на горизонте…
Есть ли он… или это только мерещится…
Бегу – огибая обломки, осколки, обрывки, спотыкаюсь о кого-то убитого, по-привычке протягиваю руку за автоматом, одергиваю себя, на хрена, на хрена…
Моисей…
Я верю, что он ждет меня…
– …так сколько, вы говорите, осталось нашей планете?
– Лет десять, не больше.
– Игнат Ильич, вы не пугайте так наших зрителей… Мы привыкли слышать прогнозы – через тысячу лет, через двести лет, а вы…
– А я и не пугаю, я говорю то, что есть… к сожалению, это правда, и оставшиеся десять лет нам придется посвятить решению…
…аномальные вспышки солнечной активности…
…разрушение магнитного поля…
..всплески радиации, выжженные пустыни на месте…
О чем я… ну да. Прости, Земля, я знаю, ты слишком долго ждала меня, ты слишком долго жила – прекрасная, цветущая, величественная. Я знаю – у тебя лопнуло терпение, ты рассердилась на меня, земля. Да что на меня – на нас, на всех, сидящих по своим квартирам, по офисам, по кабинетам директоров, мы слишком долго не виделись с тобой, мы разорвали тебя – на фотографии, на виды, на пейзажи, заковали в заставки мониторов и календари, мы обещали самим себе – вот, через годик, через два, вот только с кредитом разберусь, вот только ремонт доделаю, вот только…
Ты обиделась, Земля? Ты думаешь, я делал это специально? Ты думаешь, я не рвался к тебе – когда откладывал тысячу, две, три, когда обещал себе – на следующий год, когда вешал на экран какой-нибудь карибский пляж, как стимул, а на следующий год что-нибудь случалось, и за тебя требовали больше, и больше, и…
Прости, Земля…
Я знаю… ты обиделась…
Бегу…
Уже не по земле, уж не понимаю – по чему, трава хватает за ноги, пытается удержать, земля тянет к себе…
Кричу – сам не слышу своего крика, бегу – не чувствую своего тела, будто бы и нет меня…
Моисей все еще маячит на горизонте бесконечного поля – как насмешка, как издевка. Как будто посмеивается надо мной – ну-ну, голубчик, добежишь – не добежишь? Добегу. Сдохну, а добегу, у меня уже нет другого выхода.
У всех у нас уже не было другого выхода. Сдохнуть или добежать… через кредиты, через проданные квартиры, машины, дачи, почки, через билеты, купленные по каким-то каналам, остерегайтесь подделок, господин директор, как вы объясните, что посадочных мест на кораблях не более полутора миллиардов, а по миру гуляет в общей сложности миллиардов десять?
Земля…
Я предал тебя, земля.
Я пожертвовал тобой – когда отдавал за билет миллионы, которые хотел отдать за тебя, Земля, чтобы выкупить тебя из плена. Я предал тебя… да, я предал тебя, земля, тебя, со всеми твоими лондонами, парижами, пагодами, минаретами, джунглями и тундрами.
Ты пойми, Земля…
Я хотел жить…
Ты пойми, Земля, я не забыл про тебя… Про тебя невозможно забыть. Я помнил о тебе – когда предавал тебя, я помнил – когда ты умирала, заодно убивая и нас, и когда утром в новостях говорили, что очередное побережье слизнул тайфун – у меня больно сжималось сердце. И потом – когда уже не было никаких новостей и никаких телевизоров, и телефоны выплевывали – ПОИСК СЕТИ, я представлял себе, что там Лондон, что Париж, что дальние берега, что…
И я не понимал – почему мы не можем быть вместе… Почему – если мы созданы друг для друга…
Бегу…
Через бесконечность – в неведомое… Сердце уже не бьется – взрывается, по всему телу, на куски, на осколки, как больно…
Пинаю землю ногами…
Моисей стоит на горизонте – дразнит меня.
Когда я убил первый раз…
Не помню. Сейчас уже ничего не помню. Сейчас уже ничего не имеет значения – когда из всех этих ковчегов, пилигримов, одиссеев, гермесов, остался один Моисей, полтора миллиона мест на шесть миллиардов человек, а кто-то уже летит, в каком-нибудь Пилигриме, а кто не успел, тот опоздал, а меня обязаны взять, у меня целых десять посадочных билетов, а тьфу на ваши билеты, кому они нужны теперь…
Неравный бой…
Каждый сам за себя…
Сейчас и вспоминать странно – да и нечего вспоминать, набросились друг на друга, как дикие звери, вон, трупы лежат, о, поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями… поле… русское поле.
Да, стрелял. Да, убивал… Мстил им – всем, за все, за тебя, земля, которую я так и не увидел… Да, я ненавидел людей в эти минуты – за все их идиотские границы, визы, зоны, турагентства, правила, за эту тюрьму, которую они создали для самих себя, сами же в нее и попали…
Бегу…
Разрываю легкие…
Пинаю, пинаю землю, прости, земля…
Пуля свистит у виска – еще одна, еще… Сколько их… нет, один, чумазый, ободранный, похожий на кусок грязи, да и сам я сейчас не лучше… Мчится к Моисею, и кажется – в миллион раз быстрее меня…
Стреляю – не целясь, промазал, ясно – промазал, еще бы… Бежим – уже вижу блестящий корпус Моисея, трап тычется тупой мордой в траву…
Боль разрывает колено… Земля подпрыгивает, хватает меня – со всех сторон…
Пусти…
Пусти, дрянь такая… пусти, сука… пусти…
Вырываюсь из объятий земли, уже не иду – ползу к кораблю…
Он, стрелявший в меня, молнией взвивается по трапу…
Моисей с бешеным ревом отрывается от земли…
Мир проваливается в пустоту…
Все еще болит…
Осматриваю повязку – вроде держится… И все равно как-то…
Ничего…
Жму на газ – машина чихает, фыркает, нехотя катится по убитой дороге.
Еду – через глухую тайгу, по бескрайним снежным полям, мимо заснеженной Москвы, через новогоднюю Прагу, через рождественские улочки какого-нибудь Дрездена, пропахшие омелой, через альпийские леса, по сверкающим огням Елисейских полей, по знойным улицам Мадрида, к солнечным берегам Португалии…
К тебе, Земля…
Сколько нам осталось с тобой… год, два… может, месяцы… не знаю…
Не знаю.
Неважно.
Еду к тебе…
Колючий воздух рвет легкие…
Земля
Еще раз смотрю им вслед.
Им. Всем. Которые наконец-то убрались, наконец-то оставили меня, предоставили меня мне самой себе.
Перевожу дух.
Потягиваюсь всеми материками и океанами, первый раз за столько лет дышу полной грудью.
Оглядываю себя. Оглядываю тех, кто остался, со мной, спрашиваю себя, почему они остались.
Растерянно смотрю на человека, который жмет на газ, гонит по дороге, дальше, дальше, в никуда, у него кончается бензин, он останавливается, выходит из машины, ложится мне на грудь, обнимает меня.
Обнимает.
Еще не верю себе, еще сомневаюсь, да точно ли тот самый – нет, не остается сомнений, – я нашла его.
Нашла…
Чувствую, как меня обнимает тепло земли, чувствую, как мою спину ласкают лучи солнца. Еще не знаю, что случилось, чувствую одно – беда ушла, и больше не вернется.
2012 г.Моя личная таблица
– Где мы? – спросил Андрей.
Ему никто не ответил, отвечать было некому. Череда темных скал тянулась, насколько хватало глаз, их вершины поднимались за облака, основания терялись в туманных безднах.
– Где мы? – за Андреем повторил Илья.
Ему тоже никто не ответил. Отвечать было некому.
Два человека поднялись на ноги, отряхнули колючий снег. Огляделись еще раз. У обоих проклюнулась одна и та же шальная мыслишка, что сейчас их никто не видит, они одни, без свидетелей, и можно перерезать другому горло, сбросить в бездну, сказать потом людям, ничего не знаю, ничего не видел, я был здесь один.
– А мы здесь… как оказались? – спросил Андрей.
Илья не ответил. Зябко закутался в пиджак, попробовал ногой снег, попробовал вспомнить, как ходят люди, сами по себе, без черных лимузинов и личных шоферов.
– Тетенька, дайте что-нибудь покушать…
Тетенька не отвечает, делает вид, что меня здесь нет. Поднимается на этаж, поправляет норковую шубейку, ворочает ключом в замочной скважине.
– Тетенька…
Трогаю ее за рукав чумазой ладошкой. Тетенька разражается отборной бранью, на хрен пошел отсюда, пока тебе по харе не надавали, распахивается хищный красный рот.
Жду.
Тетенька хрипит, закатывает глаза, падает на пол подъезда, беспомощно скребет пол красными же ногтями. Замирает.
Принимаю привычный облик, почесываю рога. Делаю в планшетнике еще одну пометку, что работа выполнена.
– Куда пойдем? – спросил Андрей.
Илья пожал плечами, не все ли равно куда.
– Как отсюда выбраться? – чуть погодя спросил Илья.
Теперь пожал плечами Андрей, кто его знает…
На заснеженном плато сидели два властелина мира. Вернее, не так, властелин мира должен был быть только один. Единственный. После всех финансовых махинаций и пирамид, кровопролитий, искалеченных судеб, очередных поставок очередного оружия в очередную страну для очередной войны. После всех больших залов и больших переговоров. Вежливых рукопожатий и дежурных улыбок.
Илья вспомнил, как говорил со смуглым человеком с горящими глазами, как человек наклонился к Илье, шептал вполголоса, без проблем, будет сделано, половину бабла сразу сюда… потом фотку тебе вышлем, как его разделали.
Андрей вспомнил, как говорил со смуглым человеком с горящими глазами….
Ветер кувыркался в метели, клочьями рвал тучи.
Снова приходила, снова не отступала шальная мыслишка, что вокруг, черт возьми, никого нет…
Снова стучу в дверь. Крепко, настойчиво, я знаю, что они там, только посмейте не открыть…
– Кто? – женский голос, хищный, гневный, вспоминаю Некрасова, коня на скаку остановит…
– Помогите! – снова стучу в дверь.
Там, за дверью, понимают: просто так я не уйду.
Дверь распахивается, вижу сонную бабищу в цветастом халате.
– Помогите мне, чем можете, – поворачиваю к ней изможденное лицо с бельмами глаз.
– А где ваше пожалуйста? Вообще оборзели дармоеды, пусть государство о вас…
Не договаривает, падает замертво. Смотрю на часы – минута в минуту, десять минут десятого.
Убираю с глаз бельма, выпускаю из-под куртки темные крылья, с наслаждением расправляю, долго же они были сложены…
– Далеко еще? – спросил Илья.
Ему никто не ответил. Отвечать было некому. Илья не знал, сколько они идут – через снег, через метель, через узкие переходы – к тусклому свету там, на горизонте. Илья даже не мог толком сказать, зачем им нужен этот тусклый свет. Просто он хоть чем-то отличался от мрачного пейзажа, сулил хоть какую-то надежду.
Андрей выбрался из ущелья, волоча с собой горсть мелких рыбешек. Илья насторожился, что-то он будет делать дальше, когда хорошенько прожарит рыбешек на костре, когда…
– Угощайтесь, – спохватился Андрей.
– Вот спасибо…
Здесь, в хороводе метелей и скал, куда-то подевались все фамилии, отчества, титулы, звания, капиталы и места в списке Форбс, остались только Андрей и Илья.
– Это мы, может, в Гималаях, – сказал Андрей.
– Может быть, – поддакнул Илья.
– Или нет… на Гималаи не похоже.
– Не похоже. Да кто их знает.
– Точно… кто их знает.
Ветер бился головой о скалы.
Не спалось.
Здесь, наедине с вечной метелью в пучине вечной ночи не спалось.
Илья вспоминал что-то – казавшееся бесконечно далеким, что случилось уже как будто и не с ним, а с каким-то другим Ильей в каком-то другом мире. Большая улица большой столицы, угар после долгого банкета, Илья уже не помнит, в честь чего был этот банкет… Вот черт, совсем забыл, что отпустил своего водителя… Припухшее лицо Андрея в праздничной суете, какое совпадение, мой водитель тоже незнамо где… не подскажете телефончик такси?
Огни и музыка, музыка и огни. Такси заказывали? Да, большое спасибо. Вы первый. Только после вас. Шальная мыслишка, что перочинный ножичек в кармане, а бок Андрея так близко.
А потом что-то случилось. Илья даже не успел испугаться. Он вообще ничего не успел, когда весь мир разорвался слепящими искрами, Илья как со стороны увидел свою оторванную голову, раскуроченную грудь Андрея, что это красно-черное змеей выползает из разорванного тела, кишечник, что ли, а хорошо полыхнуло, гори, гори ясно… Интересно, кто кого заказал, и кто чей заказ выполнял…
А страшно не было.
Вот это Илья хорошо помнит, что страха не было, было какое-то безразличие.
А потом были черные скалы и клочкастые тучи.
И ветер, запутавшийся в метели.
Выхожу на шоссе, вытягиваю руку, поправляю рваные джинсы, чтоб не слетели.
Нехотя тормозит рыжая газелька.
– Будь другом, до города довезешь?
– Бесплатно, что ли? – фыркает водитель.
– Да дело такое, кошелек дома забыл…
– А бошку ты не забыл?
– Да замерзаю я, вишь, мороз какой? – хватаю водилу за плечо. Он сбрасывает мою руку с плеча, давит на газ.
Жду.
Я уже знаю, что рыжая таксюшка навернется с моста. Все-таки отворачиваюсь, когда газелька летит кувырком.
Помечаю в планшетнике – еще один. Хорошую программу сделали, экс-эль, раньше на бумажке сложнее было считать. А еще раньше на глиняных табличках еще сложнее.
Бывало.
Ветер кутается в метель.
Тучи бегут по небу, догоняют самих себя.
Андрей рисует на снегу причудливые замки, здорово у него получается…
– Здорово, – говорит Илья.
– А?
– Здорово, – повторяет Илья.
– Ага… в архитектурное по молодости хотел идти…
– И?
– Какое там… вообще бы ноги с голоду протянул.
Илья кивает.
– А ты? – спрашивает Андрей.
– Что я?
– А ты… кем быть хотел?
– Я этот, МАИ кончил…
– Самолеты строить хотел?
– Выше бери, корабли… хотел в космос…
– А что ж ты…
Илья смотрит на Андрея уничтожающе, будто и так непонятно – что, бормочет что-то про перестройку и лихие девяностые.
Останавливаюсь перед дверью. Даже несправедливо, что нет никого в приемной, не спросишь – кто последний, не устроишься в углу за чередой кресел, не подумаешь, что будешь говорить перед шефом, не…
– Войдите.
Кажется, я не успел постучаться, неважно. Шеф всегда знает, кто стоит за дверью. На то он и шеф.
Вхожу. Почему-то всегда опускаю глаза перед ним, темным. Почему-то никогда не могу посмотреть на его лицо.
– Злое утро, – говорит шеф.
– Злое, – соглашаюсь я.
– Как живете? – спрашивает шеф.
Смеюсь.
– Никак не живу. Я же не живой.
– Ну что… что-то поставочки в ад у вас сократились, – говорит шеф.
Развожу руками, бывает.
– Что… хотите сказать, люди меньше грешить стали?
– Может быть.
– Что же они так…
– Ну… не век же им грешить. Грешили-грешили, образумились.
Опускаю глаза. Не смею взглянуть в лицо.
Шеф еще не знает про черные скалы, где метель бьется головой о камни.
Свет был совсем рядом. Тусклый, голубоватый, фосфоресцирующий, и уже видно было, что за этим светом открывается портал, проход куда-то в никуда, прочь от темных скал, к голубоватым холмам. К холмам, на которых не было снега, к холмам, поросшим чем-то сладким, пряным, манящим, это что-то можно было жевать, прямо так, не поджаривая на костре. Бурный поток окружал голубоватый свет, будто нарочно, чтобы не подпустить людей. И все больше казалось, что в потоке была не вода.
– Плавать-то умеете? – спросил Андрей.
Илья передернул плечами.
– Может, когда-то и умел…
– С вами все ясно.
Посмотрели на крохотную дощечку на берегу. Кто-то как будто специально положил ее сюда. Вообще все вместе взятое было как будто специально…
– Ну, давайте… потихонечку… с божьей помощью… – прошептал Андрей.
Илья только усмехнулся, как же, будет тебе божья помощь. Кто в Афган талибам продал полторы тыщи…
…ладно, не о том речь.
Войти в воду было страшно, да в воду ли, черт его пойми, что там в этом потоке. Илья вспоминал, когда последний раз входил в воду, вспоминался только первый раз, илю-у-ушаа-а, айда к на-а-ам, да он плавать не умеет, да дайте я ему покажу…
Вот тогда тоже было так страшно.
Подхватывает поток.
Несет куда-то, захлестывает, тянет на дно. Да есть ли там дно, нет там никакого дна, ничего нет, только смерть…
И как-то так получается, двое не удержатся на доске, кому-то придется разжать руки, кому-то, кому-то, ну только не Илье, ну только, ну…
Пальцы Андрея разжимаются.
– Дю-ю-юха-а-а-а!
– Держи-и-и-ись!
Черные волны глотают побелевшее лицо, уносят в бездну. Поток будто поутихает, прибивает дощечку к берегу с голубыми холмами.
Уже не до холмов, и не до берега. В памяти оживают слова отца, откуда-то из далекого-далекого детства, такой мальчик большой, и плачет, как не стыдно…
Не стыдно.
Илья слизывает соленые капли, не чувствует вкуса.
– Дюха…
Появляюсь перед ним – из ниоткуда, из пустоты, показываю на голубые холмы.
– Добро пожаловать… в рай…
– Дюха… Дюху куда дел, сатана?
– Он там уже… там. искупил…