Коммод

Первым желанием императора было достойно наказать нерадивого раба. Мало того, что кухарке Клиобеле уже за тридцать и от нее пахло чесноком, к тому же сам Клеандр не брезговал ее прелестями, пусть даже было в них что-то шикарное и величественное. Всего в поварихе было вдосталь, особенно велики были грудь и бедра.

Луций задумался:

«Может, кишки спальнику выпустить? Или женить на этой поварихе и сослать куда-нибудь подальше?.. Например, в Испанию. Раздеть, привязать лицом друг к другу и в подобном положении везти до самой оконечности Иберийского полуострова. Конечно, кормить при этом и пищу давать поострее, чтобы им постоянно хотелось друг друга. Интересно, насколько у Клеандра хватит сил?»

Он вздохнул. Мечта была увлекающа, однако стоило на мгновение представить, как вытянутся лица назначенных ему в советники вояк, сенаторов, вольноотпущенников отца, когда они узнают о решении принцепса, как они начнут отговаривать его от этой затеи, увлекательная фантазия сразу угасла. Они не понимают шуток.

Вновь стало скучно.

Император позвонил в колокольчик. В спальню вошел Клеандр. Лицо округлое, смотрит лениво, тупо. Что взять с придурка! Волосы у него были на загляденье – мягкие, длинные, завивающиеся в локоны. Руки о них вытирать – одно удовольствие.

– Клеандр, – сурово спросил император, – зачем ты мне всяких старух подсовываешь? К тому же своих полюбовниц. Я же тебя месяц назад, в день великого Юпитера Капитолийского, предупреждал, что я больше не хочу видеть Клиобелу. Нет, что ли, помоложе?

– Нет, господин. Вы же знаете, ваш батюшка был прост. Он даже Либию, свою наложницу, отослал из Виндобоны. Наградил ее и посоветовал счастливо устроить личную жизнь.

– Да, батюшка был излишне щедр. Что у нас сегодня на завтрак? Опять все вареное?

– Да, господин. Я здесь ни при чем, Феодот – управитель.

– Феодота уже нет. Чтобы сегодня была жареная дичь.

– Где же я возьму ее, господин?! – схватился за голову спальник. – Легионеры повыбили всю дичь в округе, а та, что в лавках, несвежа. Легионерам хорошо! Каждый день жируют, то кабана зажарят, то похлебку из окороков оленя наварят. А мы, цезарь и август, повелитель всего света, все на каше пробавляемся, лук с чесноком лопаем, как будто мы и не император вовсе. Доколе, о повелитель, мы будем пить мерзлую, выкопанную из-под земли воду? Доколе, господин, нам тешиться прелестями Клиобелы? В столице сейчас весна. Гражданки сняли зимние плащи, кое-кто и плечи обнажил, да только не про нашу честь эти плечи и все, что расположено ниже… А рыбка, отлавливаемая в Тибре, в море… Краснобородка, щучка, мурена или устрицы…

– Заткнись!.. – не выдержал Коммод. – Нас ждет поход на север.

– Что мы в тех краях не видали, господин? – продолжал стенать Клеандр. – Что там, золота много или других каких припасов? Кто-нибудь в тех диких местах сумеет приготовить угря или змею так, что пальчики оближешь? Кто-нибудь угостит языками фламинго или печенью свиньи, откормленной плодами смоковницы? Вот удовольствие – месить снег и пить ледяную воду. Для этого есть те, кому за это жалованье платят.

– Ты глуп и не понимаешь.

– Куда уж нам! Только я вот как думаю – принцепс для того и принцепс, чтобы сверху надзирать, а не в палатке мерзнуть.

– Я тебя предупредил – заткнись…

– Все, заткнулся, – охотно согласился Клеандр.

После недолгой паузы он обиженным голосом выговорил:

– Заткнуться проще простого, а вот услужить господину – это не каждому по плечу. Зря вы меня обижаете, господин. Есть здесь один «огурчик», слаще не бывает, лет шестнадцать на вид. Дочь ветерана по имени Кокцея. Из нищих, хотя земли им после увольнения отмерили полной мерой, югеров пятьдесят. Ветеран прошлым годом помер, остались этот самый «огурчик» и старший сын Матерн, который служит в первой Ульпиевой але контариоров. Этот Матерн считается одним из лучших охотников, тем и откупается от своего центуриона и префекта. Говорят, не дурак и скоро выбьется в центурионы.

– Ну, выбьется или нет, это мы еще посмотрим. Как бы взглянуть на «огурчик»?

– Только прикажите, мы ее в лучшем виде доставим. Правда, говорят, дика, просто Диана. С братом, случается, на охоту выезжает.

– На охоту, говоришь, выезжает… Это интересно. Это хорошая мысль, Клеандр. Я и сам не прочь поохотиться.

– Но, господин, на сегодня назначен военный совет. Вот и гонец из претория в прихожей сидит.

Коммод вздохнул:

– Что за напасть – быть императором! Столько умных голов, а ничего без меня решить не могут. Передай гонцу, я себя плохо чувствую. У меня хандра, мне надо развеяться, а они пусть решают.

Он помедлил, потом повысил голос:

– И больше не сметь мне свою повариху подсовывать! А не то сошлю вас обоих в Испанию. Прикажу раздеть, привязать друг к дружке, так и повезут на телеге до самого Олисипо. Дошло, тупица?

– Обязательно, господин. Будет исполнено, господин.

Приключение обещало быть интересным, однако, размышляя о том, как бы ловчее устроить дельце, Луций Коммод поостерегся сразу распорядиться, чтобы верные люди тайно извлекли Кокцею из недр семейства и приволокли, связанную, к нему в опочивальню. «Друзья» отца сразу поднимут гвалт – и справедливо! Стоит ли злить легионеров в преддверии трудного похода? К тому же было в похищении что-то плебейски-гнусное, недостойное повелителя мира. Не было в подобной грубости божественного отсвета, какой, например, всегда присутствовал в похождениях самого Зевса. То прольется на Данаю золотым дождем. На самый животик, потом капля за каплей стечет в заветную промежность, заронит семя в самую щелочку. А то обернется быком и умыкнет в Европу или, например, нарядится лебедем и приголубит Леду.

Вот с кого следует брать пример.

Вспомнилась мать Фаустина. В самый разгар мятежа наместника Сирии Авидия Кассия она напомнила растерявшемуся Луцию, что если его отца, императора Марка Аврелия, считают кем-то вроде небожителя, посланного на землю для исправления нравов и привлечения людей к добродетели, то его сын тоже в какой-то мере может считаться принадлежащим к породе тех, кто восседает на олимпе.

– Твоя обязанность, Луций, – объяснила она сыну, – всегда помнить о своем происхождении, о том, что в тебе тоже есть частичка небесного огня. Твоя задача – выявить, в чем именно проявляется твоя подлинная сущность, и править в соответствии с этой искрой, разжигая ее в себе до размеров всепожирающего пламени, а ты струсил при одном известии о дерзости какого-то Авидия. Больше не трусь, – приказала мать.

Коммод нахмурился и буркнул:

– Не буду.

Тем же утром в преторий был послан гонец. Вернулся он после полудня и сообщил, что брата «огурчика» в отряде нет – он получил увольнительную и, по сведениям декуриона второй турмы, где служил Матерн, находится в своем домике в пригороде Виндобоны.

– Тем лучше, – заявил Коммод и приказал Клеандру подготовить коня и предупредить Вирдумария, бывшего тело хранителя отца (единственного из окружения Марка Аврелия, кого новый принцепс оставил возле себя), чтобы тот был готов сопровождать его в поездке. Приказал также отыскать проводника к дому Матерна.

Клеандр схватился за голову – столько распоряжений и все срочные. Когда успеть, если и хозяйство на нем, и кухня на нем, и рабы на нем. Коммод показал рабу кулак и внятно выговорил:

– Не теряй времени.

На счастье, в Виндобоне оказался Тигидий Переннис, префект Ульпиевой алы, утром по требованию наместника обеих Панноний Клавдия Помпеяна, зятя нового императора, прибывший в город. Срочно вызванный в город, Переннис был немедленно препровожден к цезарю. Пока шел, удивлялся суете и возбуждению, охватившим обитателей императорского походного дворца, представлявшего собой среднюю по размерам виллу, примыкавшую к южной оконечности крепости и тоже окруженную стенами и наполненным водой рвом. Глядя на спешащих рабов и вольноотпущенников, Тигидий решил, что в ставке наконец приняли решение о начале летней кампании, о продвижении легионов на север, к Океану, в связи с чем его отряду предстояло выполнить какое-то секретное и, по-видимому, необычайно трудное задание. Догадка встревожила префекта – после пятнадцати лет беспорочной и мало успешной службы очень не хотелось рисковать. Хотелось домой, в Италию, хотелось дослужиться до наместника провинции или хотя бы квестора в каком-нибудь богатом городе. Переннис по опыту знал: всякое тайное задание сопряжено с неисчислимыми опасностями, а выполнишь его – тебя похвалят, ну, может, наградят лавровым венком, и кончено. И то, если похвалят!

Император встретил его в атриуме и, не скрывая нетерпения, спросил, знает ли Переннис дорогу к домику Матерна. Префект опешил, однако сумел скрыть растерянность и подтвердил, что дорогу знает. Это, объяснил он, с восточной стороны, сразу за крепостной стеной, рядом с амфитеатром, предназначенным для гражданского населения городка.

– Проводишь. Будешь награжден.

Последняя фраза вконец сразила опытного служаку. Награжден за что?

К дому Матерна двинулись верхами. По дороге Переннис лихорадочно прикидывал, в чем смысл этого странного приказа и какая военная необходимость погнала молодого цезаря в гости к этому забияке и нарушителю дисциплины? Войска со дня на день ждали приказа к выступлению. Неужели преторий решил послать этого ушлого Матерна в тыл врага? Тогда зачем принцепс решил открыто встретиться с Матерном и тем самым привлечь к нему внимание соглядатаев варваров? Или, может, этот бандит успел обратить на себя внимание Коммода и попасть в любимчики? Как иначе расценить намерение императора посетить дерзкого в собственном доме? Но когда, каким образом этот разбойник сумел привлечь взгляд принцепса?! На душе стало тревожно: если Матерн пойдет в гору, сможет ли он, Переннис, усидеть на месте командира отдельной алы? Держи ухо востро, предупредил себя Переннис. Сейчас, когда молодой цезарь «дурит», самое время перескочить из солдатской палатки да в сенат. Как говорят в Риме, из ослов да в кони. В первые дни правления это случается сплошь и рядом.

Император с сопровождавшими его Переннисом и Вирдумарием спешились у ворот усадьбы. Взволнованный Матерн встретил незваных гостей, провел в дом.

Усадьба была устроена по местным – варварским – обычаям. Небольшая, вытянутая в длину деревянная вилла располагалась в глубине поместья, поблизости от небольшой, но очень живописной дубравы. Строение в один этаж, выложено из бревен. Поперечной, тоже бревенчатой стеной – торцы бревен выступали наружу – жилище было разделено на две половины. Сзади к дому примыкало подворье, тоже окруженное высокой бревенчатой стеной. Никаких колонн, портиков, барельефов, никаких куртин или скульптур в дубраве, никаких пропилеев, аркад или искусственных водоемов.

Первым делом император выразил желание осмотреть хозяйство. На подворье были устроены конюшня, коровник, птичник, хлев, примыкавшие к стене, все под жердяными навесами. Домашняя живность – куры, гуси, утки – разгуливала по двору, две свиньи с выводками хлебали воду из огромного, вырубленного из цельного ствола дуба корыта. Мать Матерна, резво поцеловавшая руку молодого правителя и почти вприпрыжку семенившая сзади, без конца поминала прежнего императора, «отца родного», «спасителя и защитника». Молоденькая девушка, выйдя из дома, стараясь не глядеть на гостя, молча вывалила в соседнее деревянное корыто хлебово для свиней. Те подняли такой гвалт, что император поморщился, отпихнул бросившуюся ему под ноги курицу, однако «огурчик» показался ему забавным. Потупилась, порозовела… Кокцея была невысока, стройна, голова не покрыта, золотая коса спускалась до пояса. Личико премиленькое, с дерзинкой в глазах. Впрочем, подобная строптивость жила и во взгляде ее брата.

Затем гости осмотрели дубраву. Буколический пейзаж пришелся по душе молодому цезарю. Рядом был родник, ручейком сбегавший к Данувию, туда выходили зады поместья. Вернувшись в дом, на «белую половину», император пролил капельку вина у бюста незабвенного Марка Аврелия, установленного в сакрарии, где хранились также изображения домашних богов и основателя рода Тимофея Матерна, после чего, расположившись на вполне простонародной лавке, поинтересовался насчет охоты.

Матерн, до той поры испытывавший некоторую растерянность – посматривая на гостей, он часто помаргивал, словно хотел убедиться, что это не сон, – просиял и объяснил, что как раз сегодня собирался в лес. Декурион дал ему два дня, чтобы снабдить турму мясом.

Перевел дух и Переннис, до того момента вообще ни разу не раскрывший рта. Его не спрашивали, он и помалкивал. Теперь все вроде объяснилось, да, видимо, не все. Префект, не тративший времени на разглядывание свиней, первым обратил внимание на оценивающий, брошенный мельком взгляд цезаря, когда Кокцея, прелестно изогнувшись, вывалила из деревянного ведра еду для хрюшек. Уж не сердечными ли делами объясняется неожиданная простота и поспешность правителя? Опыт подсказал – держи язык за зубами, по крайней мере до того момента, пока окончательно не уверишься, что ты прав. Сердце забилось сильно. Переннис едва сумел сдержать дыхание. Если угадал, значит, фортуна где-то рядом. Это был шанс, о котором он, отслуживший пятнадцать лет, где только не побывавший – в Африке, в Галлии, в Каппадокии – и до сих дослужившийся всего лишь до командира конного отряда, мог только мечтать. Родом Переннис был из Пармы, из худого, обветшавшего рода италиков, и рассчитывать на блестящую воинскую карьеру при сложившихся в армии порядках не мог.

Император отменил завтрашнюю охоту и предложил немедленно, сразу после полудня, отправиться в лес:

– Сумеем отыскать добычу? – спросил он.

Застигнутый врасплох юноша ответил не сразу, затем предложил принцепсу присесть, отведать скромное угощение – холодного жареного зайца, местного вина. Император не отказался – умял зайца, запил вином. На вопрос, не желает ли господин еще чего-нибудь, ответил: не откажусь. Мать Матерна тут же послала дочь зажарить домашних голубей. Луций Коммод, юноша видный, златовласый, высокий, на вопрос Кокцеи, сколько птиц жарить, ответил: чем больше, тем лучше.

Матерн было отважился напомнить, что с набитым брюхом на охоту не ходят, на что император веско ответил, что к сыну божественного Марка это не относится, так как он находится в родстве с небожителями, а они не дадут его в обиду. Сказал в шутку, однако старушка вновь расплакалась. Ждать голубей пришлось недолго. Когда приодевшаяся, убравшая волосы под покрывалом Кокцея принесла блюдо с дичью, они все вновь помянули прежнего правителя – пусть небеса ему будут пухом. Во время трапезы Матерн, невысокий, но по виду очень сильный и ловкий парень, объяснил цезарю, что можно поспеть к вечерней зорьке на озера, пострелять уток, а если повезет, выследить у водопоя кабанью семейку, которую еще с зимы присмотрел для себя. Только надо спешить и подготовить все необходимое.

Луций тут же поднялся и направился к выходу.

Первым делом Матерн осмотрел оружие, припасенное Вирдумарием для охоты, поделился луком со стрелами с префектом, выразившим желание принять участие в забаве. В пути, освоившись, он позволил себе выразить сомнение в готовности своих напарников ходить тихо, сидеть молча, стрелять метко, ведь, насколько он слышал, «в Риме не очень-то жалуют охоту». Им больше по сердцу зрелище убиваемых на арене амфитеатров зверей, а также бои между людьми.

Коммод успокоил его:

– Все, что требует воинского умения, ловкости и меткости, римлянам по сердцу.

Матерн позволил себе усмехнуться, что тотчас заметил префект. Он все мотал на ус, ждал развязки.

Первым удивил Матерна Вирдумарий, сбивший на лету чирка, опускавшегося на тихую, скрытую в камышах заводь. Затем сам император отличным выстрелом добыл журавля и продемонстрировал, что в Риме не перевелись меткие стрелки. Охотники набили уток, взяли гуся и двух лебедей, после чего разгоряченный император потребовал кабана. Верхом отправились в болотистое редколесье, где в широких прогалах между деревьями открывалось раздольное течение великой реки. Повезло и на этот раз – пес Матерна взял след, скоро конные охотники спугнули кабанью семейку, вышедшую на водопой, и погнали зверей по редколесью. Луций Коммод, догнавший матерого самца, с ходу вонзил ему в холку боевой дротик. Вторую свинью он добыл, метнув следующий дротик. Бросок был на загляденье.

После удачной охоты уже в темных и мрачных сумерках, с ног до головы промокшие, грязные, они вернулись в Виндобону, в походный дворец. Цезарь приказал устроить баню, а за то время, пока они будут смывать грязь, пусть Клеандр распорядится освежевать, опалить и зажарить кабана, а также ощипать и приготовить лебедей и журавля по-этрусски, а гуся и диких уток – по-римски, с яблоками. Затем, уже устроившись в помещении для массажа, Коммод скептически поморщился и предупредил распорядителя:

– Только не вздумай поручать дичь Клиобеле – испортит добычу. Только ощипать. Она, кроме каш и похлебки, ничего готовить не умеет. И еще храпеть как сирена.

В этот момент Тигидий Переннис, до той поры на вопросы принцепса отвечавший кратко – да, нет, так точно, – решил рискнуть. Долго выбирал момент, все робел вставить слово, а тут словно пронзило – пора.

– Поверь, цезарь, – уверенно заявил префект, – я много чего едал в жизни, однако таких голубей, какими нас сегодня угощали в доме уважаемого Матерна, мне лакомиться не до водилось. У тебя превосходный повар, Матерн, – обратился он к охотнику. – Уступил бы мне его?

Матерн, окончательно разомлевший от ловких рук обнаженной массажистки, обильно смазывавшей маслом его спину, повернулся набок и признался:

– Командир, откуда у бедного солдата повар! Голубей приготовила Кокцея, она на всякую пищу мастерица.

– Вот и пригласил бы ее во дворец, – мечтательно предложил Переннис. – Пусть сегодняшний день, так счастливо начавшийся, так же счастливо и закончится.

Матерн смутился, а император как ни в чем не бывало, поддержал префекта:

– Это хорошая мысль, Переннис. Действительно, Матерн, не в службу, а в дружбу, почему бы Кокцее не продемонстрировать еще раз свое искусство?

– Но как она попадет во дворец?

– Мы пошлем за ней Вирдумария с носилками. Он передаст мою просьбу и твое согласие, а я щедро награжу тебя за сегодняшний день. Ты верный товарищ, Матерн. Я смотрю, на тебя можно положиться. К тому же ты прекрасно сложен, в самом соку.

– Соглашайся, приятель, – подхватил Переннис. – Тебе и твоему семейству выпала редкая удача услужить сыну божественного Марка Аврелия. Просьба цезаря – приказ для подданных, учти это, Матерн.

– Ну, зачем так официально? – потянувшись, возразил император. – Мы же здесь все друзья.

Матерн открыл рот и машинально кивнул.

После бани, разнежившей и окончательно оформившей аппетит в некую мечту о необыкновенном, неслыханном наслаждении, которое ожидало их в столовой-триклинии, Коммод повелел насытить помещение для еды самыми изысканными ароматами, на что Клеандр, потупив голову, не скрывая страха, сообщил, что в вестибюле господина ждет гонец из претория. Дело, заявил гонец, спешное и откладыванию не подлежит.

Коммод поморщился, затем махнул рукой – зови.

Гонец – солдат преторианской когорты, в полном боевом облачении, с фалерами на чешуйчатом панцире, – погромыхивая и позванивая металлом, вошел в предбанник, вскинул руку в приветствии:

– Аве, цезарь! Привет от Тиберия Клавдия Помпеяна, наместника и легата. Он приказал сообщить тебе, что легионы рвутся в бой. Они готовы выступить в поход.

– Я рад, – равнодушно ответил цезарь. – Что еще?

– Только что на наш берег переправились послы от квадов, буров и маркоманов. Они требуют немедленной встречи с тобой, цезарь.

– Требуют?! – воскликнул Коммод. – Как они осмелились!.. Ладно, продолжай, чего же они требуют?

– Мира, цезарь. Они хотят мира. Наместник просил передать, что, скорее всего, это хитрая уловка с целью оттянуть начало похода. Он умоляет цезаря проявить осторожность.

Коммод по привычке подергал пальцы (указательный, на радость императору, хрустнул), прикинул: может, в самом деле встретиться с посланцами варваров, иначе сюда, во дворец, нагрянут муж старшей сестры Помпеян, Пертинакс, Сальвий Юлиан и прочие отцы-сенаторы, так называемый узкий круг назначенных отцом «друзей цезаря», в который входят два десятка человек. Все они начнут слезливо увещевать юношу «проявить благоразумие», «вспомнить о государстве, ведь salus reipublicae – suprema lex»[7], примутся взывать к завету отца «не откладывать на завтра то, что следует сделать сегодня». Ночь будет испорчена. Ни поесть, ни возлечь с Кокцеей не удастся. Он глянул на посыльного.

– Хорошо, ступай. Я встречусь с варварами.

Когда преторианец вышел, правитель перевел взгляд на отдыхавшего рядом Перенниса.

– Тигидий, сколько лет ты уже ходишь в префектах?

– Девятый пошел, господин, – с полупоклоном ответил тот.

– Не пора ли в легаты?

– Как будет угодно господину.

– Тогда прими послов и расспроси их подробно, что им надобно, после чего доложишь мне. В удобное время…

– Так точно, господин.

– Когда закончишь с варварами, присоединяйся к нам в триклинии. А ты неплохо владеешь луком, Переннис. Как насчет личного оружия?

– В меру способностей, господин.

– Ну-ну, не прибедняйся. Наверное, научился на Востоке всяким ловким приемчикам? Наверное, в армии никто лучше тебя не владеет мечом?

Переннис пожал плечами. Император запросто, с некоторой даже игривостью, ткнул префекта кулаком в ребра:

– Ты скромен, Тигидий.

– В подобных вопросах лучше проявить скромность, чем нарваться на истинного мастера.

– Кого же ты считаешь настоящим мастером?

– Бебия Лонга Младшего, господин, легата III легиона.

– А еще?

– Легата Квинта Эмилия Лета.

– А еще?

– Сына главнокомандующего Валерия Юлиана.

– Хорошо, ступай.

Мысль о том, что он ступил на скользкую дорожку, недолго томила Перенниса. Он сразу отогнал от себя жуткие видения – разгневанного подобным дерзким нарушением субординации Пертинакса, недовольного Помпеяна. Придавил страх, который ожег его, как только вообразил изумленные и, следовательно, завистливые взгляды старших и равных по чину сослуживцев. Пустое, твердо решил Переннис, грязные слухи всегда сопутствуют удаче. Фортуна распростерла ему объятия, и отступить, тем более отказаться от навязываемых полномочий преступно и глупо. Так называемые боевые товарищи пусть болтают что угодно.

Пока шел за необыкновенно низкорослым, кривоногим уродцем-рабом, беспокоился о другом: взлететь-то он взлетел, надолго ли? Как бы после бани в карцер не угодить? Завтра в строй вступят могучие осадные орудия – тот же Пертинакс, Помпеян, Сальвий. Не отступится ли от него этот молокосос, одним распоряжением нарушивший – что там нарушивший, – сломавший весь привычный порядок подчинения, каким жили Северная армия и весь Рим в последние годы?

Прикинул так и этак.

Жили неплохо, сытно. Закон торжествовал, добродетель царила. Во всем чувствовалась забота прежнего цезаря о благоденствии подданных. Что уж говорить об армии, в которой младшие охотно повиновались старшим, и все вслед за «философом» горели стремлением скорее добраться до Океана и водрузить на его заснеженных берегах легионных орлов. Одна беда – душно было ему, Переннису, в этом непорочном, чересчур обремененном исполнением долга Риме.

Тесно.

Теперь alia tempora – времена переменились. «Философа» нет, сынок решил вести дело по-своему – что ж, обычное дело для тех, кого боги награждают властью. Сильные в претории, безусловно, начнут завтра давить на молодого цезаря. Интересно, зачем Пертинакс и Помпеян прислали гонца, зачем настаивают на безотлагательной встрече? Каков их расчет? Может, надеются, что молодого принцепса оскорбит подобная дерзость со стороны варваров, он наговорит послам дерзостей, после чего последует приказ о выступлении? Может, тут и таится закавыка?

Сам Переннис, как всякий командир среднего звена, довольствовался исключительно слухами о решениях и интригах в ставке императора, или, иначе говоря, в претории. Конечно, он испытывал острый интерес, когда же наконец войско двинется в поход? Постоянное затягивание начала кампании уже начинало действовать на нервы, однако и подставлять голову под стрелы врага тоже не очень-то хотелось. При жизни Марка не было в войске человека, который испытывал бы сомнения в том, что план выхода к Океану, безусловно, на благо Риму. Однако смерть прежнего принцепса откликнулась в войске некоторым смятением и неопределенностью. Опытные вояки – старшие центурионы, повоевавшие трибуны и командиры вспомогательных отрядов – в беседах между собой соглашались с тем, что трудностей в этом походе будет неисчислимо, а добычи – чуть. Чем можно поживиться у диких племен? Разве что продовольствием, шкурами, живой добычей? Эти трофеи казались слишком скудным вознаграждением для тех, кому предстояло рисковать жизнью и проливать кровь. При Марке подобных сомнений не возникало. В армии жило твердое убеждение: дело солдата – отличиться в бою, и награда не заставит себя ждать. В армии твердо верили, что Марк, как было ранее, возглавит поход. Оперативное командование доверит опытным военачальникам, а сам возьмет на себя общий надзор, займется снабжением войска, обустройством власти на новых землях. Никто не будет забыт, каждый достойный получит награду. Кто мог сказать, как оно будет с новым принцепсом? Сохранится ли прежний героический настрой или возобладают иные, более практичные соображения?