Сказки, рассказки и небыли Афанасия Барабанова

КАК САПОЖНИК ВОЙНУ ОСТАНОВИЛ

Эту историю рассказал Сапожник, до недавнего времени живший в другом городе.

О, это был отменный Сапожник! Не тот, о котором, ехидно говорят: «сапожник», а совсем даже наоборот.

Шил он такую модную обувь, что, те, кто её носил, доставляли удовольствие не только себе, но и всем окружающим. Во-первых, она так и сверкала новенькой кожей! Во-вторых, была очень удобной, то есть, нигде не теснила и не натирала ногу. И, в-третьих, те, кто имел счастье ходить в ней – будто по облаку летали! И слава о нашем Сапожнике разнеслась по всему свету.

…Однажды один король объявил войну королю-соседу.

И надо такому случиться, что как раз перед войной оба военных вражеских сапожника повздорили в пограничном кабачке и застрелили друг друга.

Одни говорили: будто напились они «в стельку», другие – что подрались из-за зависти к мастерству другого, словом, остались две армии без сапожных мастеров.

Слышу, кто-то из вас усмехнётся: дескать, ах, какая потеря для армии! Разве без них пушки стрелять не будут?

– Будут! – отвечу я вам. – Да только пойдёт разок пехота в атаку – и пора на сапоги заплатки ставить. Или – носок в лепёшку, или – каблук всмятку. Да мало ли какие мелочи могут нанести вред самой остроумной военной операции.

В отличие от некоторых насмешливых читателей, генералы двух армий были об этом в курсе, и потому срочно – хотя и втайне один от другого – послали разведчика найти нового сапожника для своей армии. Причём, самого лучшего! Как вы уже догадались, каждый разведчик явился в мастерскую именно к нашему Сапожнику.

Вот это был заказ, скажу я вам! Заказ заказов! Требовалось срочно сшить тысячу пар сапог для одной армии, и тысячу для другой.

Привезли ему тайно два генерал-интенданта по десять телег со свиной кожей, да по телеге с деньгами. Шей, мастер, яви миру, а точнее говоря, войне – своё искусство!

И месяца не прошло, как сшил сапожный мастер две тысячи первоклассных сапог.

Надели их солдаты на поле боя, и пошли в атаку, друг на дружку. Но в первом же бою обе армии – все до одного солдата! – вывихнули себе лодыжки. Война, о которой мечтали два короля с их генералами, не состоялась.

«Ну и Сапожник! – рассмеётесь вы. – Ох, и мастер!..» – И будете неправы.

Сапожник наш, и в самом деле, был одним из лучших мастеров в Пруссии. А дело в том, что шил он… женскую обувь, в которой те дамы, кто имел счастье ходить в его туфельках или сапожках, будто по облаку летали!

А женская обувь, она какая? На высоком каблучке, с изящными застёжками. В такой только по театрам ездить да по паркам гулять, но никак не ходить в атаку!

Разозлились оба короля на «дамского мастера» и приговорили его повесить на кожаном ремне. А тот сшил себе сапоги-скороходы, и – поминай, как звали!

Прилетел в наш город и вновь продолжил работу, не покладая рук, для прекрасных дам и их, не менее прекрасных, ножек!

КЛАУС И КЛАУС

Жил когда-то в Вайсбурге портной Клаус Циммерманн, считаясь самым опытным мастером среди других портных в городе. Однажды в конце января, возвращаясь из бани, он сильно простыл и скоропостижно скончался.

Сражённая этим несчастьем – теперь уже его вдова Фрида Циммерманн – слегла в постель, твёрдо решив отправиться следом за своим супругом, как вдруг невероятное событие в корне изменило её планы.

В конце недели в дом вдовы кто-то постучался.

Фрида слышала за дверью, как служанка спустилась на первый этаж, как спросила: «Кто там?..», как отперла засов. И тут же до её слуха донёсся сильный грохот, словно упал платяной шкаф. Фрида поднялась с постели и вышла в коридор посмотреть, что случилось.

Внизу у лестницы она увидела лежащую без чувств служанку – грузную молодую женщину, а рядом, у входной двери стоящего… кого б вы думали? Почтальона? Врача? Молочника? Нет!.. Самого Клауса Циммермана – вот кого! Живого и здоровёхонького, в военной шинели, с дорожной сумкой на плече. Словно и не хоронили его вовсе.

Фрида тут же последовала примеру своей служанки.

Когда же пришла в себя, то поняла, что вновь лежит в своей постели. А напротив неё, в кресле, сидит её покойный муж, но уже без шинели, в форме морского капитана.

«Неужели я «на том свете»?», – подумала Фрида.

– Клаус… – тихим голосом произнесла она, думая, что умерла. – Как хорошо, что мы снова вместе…

– Ты рада этому?.. – недоверчиво спросил он.

– А ты ещё сомневаешься… – горько усмехнулась Фрида. – Что бы я делала одна на белом свете? Уж лучше быть «на том свете», зато с тобой…

– Ты совсем не постарела за эти годы… – произнёс Клаус, с теплотой в голосе и улыбнулся…

– А разве прошло много лет, с тех пор, как мы расстались? – удивилась Фрида, садясь на постели.

– Прошло четверть века, с того августа… – ответил Клаус.

Она недоумённо на него посмотрела:

– Неужели?.. – и тут же подумала: «Боже! Он свихнулся разумом!.. Вот потеха!.. Стоило было умирать, чтобы сойти с ума на том свете!..» – Но вслух сказала: – Ты, наверное, забыл, что умер неделю тому назад, 27 января…

Теперь он взглянул на неё с удивлением:

– Прости, Фрида… Но я ещё не умер… Да и ты, как будто жива и здорова…

После этих слов она тихо заплакала, потому что видеть своего покойного мужа безумным было ей не под силу…

Он присел к ней на кровать, крепко её обняв. И тут она почувствовала запах его волос – совсем чужой и, в то же время, давно забытый.

– Успокойся, – сказал Клаус. – Всё будет хорошо…

Фрида хотела возразить, что так хорошо, как было при жизни, здесь уже никогда не будет, но промолчала. Что спорить с умершим человеком, который, вдобавок ещё, не в своём уме!

– Откуда у тебя такая красивая форма? – внезапно спросила она. – Я никогда не видела её в твоём гардеробе…

– Эту форму я ношу больше десяти лет, – ответил Клаус. – В ней я проплавал по всем морям и океанам. В ней я отдавал приказы, когда на мой корабль нападали враги. Теперь я её повешу в гардероб, на «вечный отдых». Я продал свой фрегат и ушёл в отставку… – И тихо добавил: – Я давно хотел быть с тобой, Фрида… И вот мы опять вместе…

«Ах, бедный-бедный, – качала она головой. – Это ж надо так свихнуться! Наверное, всё случилось тогда, когда оборвалась верёвка, и гроб стукнулся о дно могилы…»

– Так ты сшил эту форму уже здесь?..

– Ты путаешь меня с Фридрихом… – ответил он и спросил: – Кстати, что с ним?

– Наверное, ты забыл, что он давно умер… – ответила Фрида.

– Жаль… – глухо сказал Клаус. – Я часто его вспоминаю…

– При жизни ты не вспоминал о нём вовсе… – с укором сказал она. – Я не знаю, что произошло тогда между вами, но после гибели Фридриха ты навсегда вычеркнул его из своего сердца.

– Разве?.. – он призадумался. – Я просто много лет ничего не помнил…

– Как это? – не поняла она.

– Потерял память. Когда же пришёл в себя, то оказалось, что прошли годы. Всё это время я жил в Гамбургском порту. Потом матросил. Стал боцманом. Закончил курсы капитанов, и десять лет проплавал на шхуне, которую купил.

– Откуда же ты взял деньги? – спросила Фрида, решившая с ним больше ни о чём не спорить, а только соглашаться.

– Войны, Фрида… Богачей они делают нищими, бедняков богачами. Но чаще всего, и тех, и других покойниками…

В этом она была с ним согласна. Она хотела ещё что-то ему сказать, как в дверь комнаты настойчиво постучали.

Клаус резко поднялся с кровати и отошёл к окну.

– Войдите! – разрешила Фрида, и в приоткрытой двери появилось испуганное лицо служанки. Она сообщила хозяйке, что в доме жандармы.

– Зачем они здесь? – не поняла Фрида.

– Я вызвала….

В комнату вошёл унтер-офицер местной жандармерии, с двумя полицейскими, которые тут же встали с двух сторон двери.

– Добрый день, фрау Циммерманн!.. – кивнул головой унтер и, с любопытством глянув на Клауса, сухо попросил:

– Ваши документы, пожалуйста!

– Какие могут быть документы у покойника? – торопливо ответила за него Фрида.

Унтер-офицер недоумённо на неё посмотрел, затем вопросительно повернул голову к Клаусу.

– Фрау Фрида немного не в себе… – тактично ответил тот полицейскому чину. – Это бывает, когда человек от горя теряет рассудок.

– Я в своём уме! – обиделась она. – Зачем вам его документы, господин офицер?

– Нам доложили о проникновение в ваше жилище неизвестного человека… – ответил тот, кинув взгляд на стоящую в полуоткрытой двери служанку.

Та тут же пропала в коридоре.

– Какой же он неизвестный?! – возмутилась Фрида. – Это мой муж Клаус! Ваша жена шила у него платье в прошлом году… Красное такое… В рюшечках…

– Простите, фрау, но я не интересуюсь делами своей жены. Тем более, её гардеробом…

Клаус уже достал из дорожной сумки нужные бумаги. Унтер прочёл их вслух:

– Клаус Циммерманн… Капитан шхуны «Фрида»…

– Бывший капитан, – уточнил Клаус. – Я ушёл на покой…

– Бывших капитанов не бывает, герр Клаус… – с уважением заметил унтер, возвращая бумаги. – Что ж, всё в порядке, господа… – он взялся за козырёк своей фуражки. – Честь имею! – И, кивнув сопровождавшим его жандармам, покинул дом вместе с ними.

– Какое равнодушие! – недовольно покачала головой Фрида. – Не интересоваться делами своей жены!.. Я всегда была в курсе твоих дел… Как и ты моих…

Клаус молча прошёлся несколько раз из угла в угол, наконец, снова присел рядом с ней, на кровать.

Она взяла его левую руку, погладила ладонь и вдруг увидела на тыльной стороне, между большим и указательным пальцами, едва заметные буквы: «F» и «Z». Они были вырезаны двадцать пять лет тому назад, острым ножом, в её честь – чтобы на вопрос всех, кто спросит его, что они означают, он мог с любовью и гордостью ответить: «Это первые буквы имени и фамилии моей любимой Фриды Циммерманн». Тогда, перед свадьбой, буквы исчезли самым загадочным образом, и на вопрос, где они – Клаус шутливо отшучивался, что «их растопило солнце и смыли дожди». Потом она забыла про них. И вот буквы появились на том же месте, где были когда-то. И Фрида вспомнила свою юность. Первые свидания… Поцелуи… Объятья… И вдруг поняла – откуда этот запах от его волос… Оттуда… Из юности… Из прошлых лет… И внезапно до неё дошло, что ничего на свете не забывается. Оно притупляется, прячется, скрывается в сумерках памяти. Но стоит лишь одному яркому лучу воспоминаний осветить их – и всё, что казалось забытым, тут же вспыхивает ярким светом и возвращает к истокам бытия…

– Как они опять появились?.. – с замиранием сердца спросила Фрида.

– Они были здесь всегда, – ответил Клаус. – Разве могут шрамы бесследно исчезнуть – на руке или на сердце?..

То ли туман, то ли сумерки пронзил яркий луч, и тут до Фриды дошло, что она не в Раю, а у себя дома. И этот человек, имя которого Клаус – он и не он. И вдруг она всё поняла…

– Это ты! – охнула Фрида.

…Жили два брата – Клаус и Фридрих. И влюбились они оба в одну девушку Фриду Майер. Но ответную любовь она подарила одному лишь Клаусу. Мстительный Фридрих всё лелеял в душе мечту погубить своего брата, и однажды, будучи с ним в Гамбурге, по делам отца, споил Клауса. Когда же тот опьянел, ударил по голове тяжёлым камнем. И когда он захрипел, а потом затих, Фридрих подумал, что убил его. Вернувшись в Вайсбург, Фридрих сказав отцу и, конечно же Фриде, что пьяный Клаус утонул в Эльбе. Сам же Фридрих навсегда стал Клаусом, и всю жизнь носил ненавистное ему имя, ради Фриды. И сердцем бы ей почувствовать это. Но глаза её ничего не заметили. Ведь братья Цимммерманны были близнецами…

…– Несчастный глупец… – горько молвила Фрида в адрес Фридриха. – Вот почему Бог не дал нам детей. Он сделал его бездетным… Как и меня… За то, что я не доверилась своему сердцу.

Они ещё долго молчали. Наконец она спросила:

– А как же ты всё вспомнил?..

– Это было в Калькутте, – ответил Клаус. – Индус-врачеватель излечил меня… Постепенно вернулась память… Медленно, по глотку… Вначале вспомнил, кто я… Потом имя матери… – И после паузы тихо произнёс: – Тебя я вспомнил последней… Прости….

– Обо мне ты мог не вспоминать вовсе, – ответила Фрида. – Я оказалась недостойной твоей любви…

…Вот и вся история о возвращении к самому себе Клауса Циммерманна. Он ещё долго прожил с Фридой, и умерли они вместе, в один день…

Хоронил супругов весь город. А эту историю рассказала их служанка, которая была с ними до последнего часа, закрыв навсегда глаза обоим…

КОЛОРАТУРНОЕ СОПРАНО

Эта загадочная история произошла в начале 19 века, с молодой оперной певицей Габриэллой Буркхард, из придворного веймарского театра, которым руководил в те годы великий Иоганн Вольфганг Гёте.

Пела г-жа Габриэлла попеременно с примадонной Каролиной Ягеманн, заменяя её во всех спектаклях, когда та уезжала на гастроли в Берлин, где выступала также с большим успехом. И партию Катарины Кавальери, в «Похищение из сераля», и Памину, в «Волшебной флейте», и дону Анну, в «Дон Жуане».

Надо сказать, что обе певицы обладали красивейшим колоратурным сопрано и пели до того замечательно, что трудно было определить – чей голос звучит лучше. Г-же Ягеманн исполнилось в ту пору уже тридцать лет, а г-же Буркхард всего 23 года. Обе были свободны от семейных уз, имели множество поклонников, а Габриэлла ещё и сына Эриха, семи лет.

Однажды перед Рождеством 1810 года, после премьерного спектакля «Оберон, царь эльфов» Враницкого, где Габриэлла блистательно спела партию Рези – дочери Гаруна-аль-Рашида, вместо г-жи Каролины, которая уехала в очередной раз, в Берлин, – за кулисами появился знатный иностранец, с большим букетом фиалок.

Спросив, как пройти в артистическую уборную к г-же Буркхарт, он поднялся на второй этаж и постучался в её дверь.

– Войдите! – раздался в ответ красивый женский голос.

Иностранец вошёл.

– Разрешите принести вам самый искренний восторг своей души и сердца! – сказал он в дверях, с лёгким акцентом. Затем представился, протягивая фиалки: – Джиани Бернарди – антрепренёр театра «Ла Скала».

Услыхав эти слова и увидев перед собой галантного господина, г-жа Габриэлла взяла цветы и предложила ему кресло, а сама попросила свою одевальщицу поставить букет в вазу, что та и сделала, после чего покинула гримёрную комнату.

Присев в кресло, синьор Бернарди поведал г-же Буркхарт, что специально приехал в Веймар, дабы убедиться в красоте её голоса, восторженные слухи о котором будоражат воображение миланских меломанов и, конечно же, Дирекцию самого театра. Убедившись в том, что красота голоса г-жи Буркхард вовсе не слухи, а настоящее чудо природы, он готов обговорить с ней все условия, а также подписать Контракт от имени «Ла Скала», на одномесячные гастроли (в июле или августе следующего года), с концертным репертуаром из оперных арий и вокальных произведений. Ещё сеньор Бернарди добавил, что приезд г-жи Буркхарт – в Италию и обратно – а также проживание в миланской гостинице с полным пансионом будет осуществлён за счёт театра. Сам же гонорар, после обоюдной договорённости, будет выплачен в любые, удобные для г-жи Габриэллы, сроки.

Услыхав о таком предложении, которое для любой певицы предпочтительней предложения рук и сердца, г-жа Буркхард тут же дала своё согласие и добавила, что с этого дня будет готовиться к поездке, шлифуя и так блестяще спетые партии, чтобы исполнить их в Милане ещё лучше, чем перед веймарской публикой.

Итальянец поблагодарил её от себя и от имени Дирекции театра за согласие и сказал, что послезавтра, в это же время, после того, как он подготовит все официальные бумаги, они подпишут два экземпляра Контракта, с выплатой г-же Габриэлле суммы задатка. А встретиться решили в небольшом уютном ресторанчике на Рыночной площади. На том и расстались.

Художественный руководитель и директор веймарского театра Иоганн Гёте не так бурно разделил её радость.

Мало того, что звезда театра Каролины Ягеманн часто уезжала в Берлин на гастроли, так теперь ещё и молодая певица, заменяющая оперную диву, позволяет себе такой же гастрольный демарш, тем более, что ни третьей Рези, ни новой донны Анны, ни ещё одной Катарины Кавальери в театре не было. Хотя, нужно заметить, что сам факт приезда антрепренёра из «Ла Скала», ради одной из его артисток, произвел на директора театра гораздо большее впечатление, чем официальные письма из Берлинского оперного театра. Что ж, придётся менять всю афишу на летние месяцы 1811 года, хотя именно в это время в Веймар приезжают «разъездные меломаны», чтобы послушать кого-то из двух талантливых певиц – как кому повезёт… Может быть, летом будущего года г-жа Каролина никуда не уедет, Бог знает… При своей жёсткой политике худрука и директора, Гёте потакал талантливых артистам, давая им возможность проявить себя за пределами Веймара. Мэтр никому не отрывал крыльев. Летите! Старайтесь! Если где-то прославитесь – пойдёт только на пользу, как вам самим, так и придворному театру. Гёте понимал талантливых людей, ибо сам был гений.

…Весь вечер и всё следующее утро молодая певица словно летала на крыльях. Ах, будь живы её родители, как бы они порадовались стремительной карьере своей дочери. Впрочем, за «красивые глаза» Судьба ничего никому не дарит – значит это была «благодарность Свыше» за тяжёлый и верный труд.

После завтрака Габриэлла отпустила гулять с нянькой своего сына, а сама присела к клавесину и стала подбирать репертуар для гастролей.

Знай она, что произойдёт сегодня вечером – ни за что не отпустила бы от себя Эриха. Но не отпусти его от себя, ещё неизвестно, чем бы закончилась эта история.

…Зима – время детских забав и проказ. И нет ничего лучше в это холодное время года, чем кататься с горы на санках, с радостным смехом и счастливыми возгласами или лепить снеговиков.

Тяжёлая это работа. Жаркий пар валит из-под зимней одежды, хочется сбросить с себя шубы, шляпы, меховые перчатки, чтобы не стесняли движения, не мешали катать снежные шары. А как хочется пить! Набьёшь снегом полный рот – а он лишь на один глоток. Зато вкусный, словно растаявшее облачко!.. А, главное, ни у кого из взрослых не нужно просить на это разрешения. Тем более, что никто его и не даст. Взрослые ужасно правильные люди – это нельзя, это не годится, а уж то, тем более, не сто́ит делать. Скучно! И когда они успевают превратиться из живых, замечательно непослушных детей, в таких зануд – вот загадка! И пока их нет рядом, ещё пару «снежных» глотков и – за работу. Шаг за шагом… Шар за шаром… Снеговик за снеговиком…

То ли отвлеклась старая нянька, то ли не заметила, как маленький Эрих, глядя на старших ребят, набил полный рот снега. Снег ледяной, жжёт язык, холодит зубы, и так похож на мороженое… Вот ещё раз зачерпнул снежную горсть, прямо из сугроба… Потом ещё и ещё…

Перед обедом Эрих расплакался – сильно разболелось горло, потом голова, потом стало трудно дышать.

Хорошо, что у Габриэллы в этот день был выходной. Перво-наперво она попросила няньку заварить чай с малиновым вареньем, но ребёнка от него вырвало. Испугались обе, и Габриэлла сама побежала на последний этаж, к доктору Канну, живущему в их же доме. Господин доктор, приникнув ухом к спине и груди мальчика, долго прислушивался к его дыханию и сказал, что похоже на «поветренную» болезнь – воспаление лёгких – и тут же принёс какую-то микстуру.

К вечеру мальчику стало хуже.

Всю ночь молилась Габриэлла, глядя, как нянька купает Эриха, который был уже почти в беспамятстве, в горячей ванне, настоянной на душистых травах, как обмазывает всего бараньим жиром. Хотели напоить микстурой, что принёс доктор, но ребёнок сразу закашлялся, продолжая тяжело и хрипло дышать, как маленький старичок.

К утру на женщин напало странное оцепенение – ни сон, ни дремота. Сворой бездомных собак выл за окном ветер…

Внезапно резкий звонок дверного колокольчика огласил квартиру. Габриэлла вздрогнула и глянула на стенные часы. На них было почти четыре утра. Нянька, окаменевшая у кроватки ребёнка, встрепенулась и побежала к входной двери. Она чувствовала свою вину, однако, не говорила об этом вслух. Через минуту вернулась.

– Кто? – спросила Габриэлла.

– Никого… – удивлённо ответила нянька. – Ветер, наверное… – Она подошла к кроватке Эриха, глянула на него и вдруг, громко взвыв, выбежала из комнаты, плотно закрыв за собой дверь.

Габриэлла взяла со стола подсвечник, с горящими свечами и подошла к сыну. Будто сквозь туман увидела, как его тонкие черты заострились ещё больше. Он уже почти не дышал, лишь глухо хрипел. И она вдруг ясно представила, что теряет Эриха.

Габриэлла не выдержала напряжения и нервно зарыдала. Затем вернулась, чтобы поставить подсвечник на стол и вдруг застыла на месте. За столом сидела незнакомка средних лет, укутанная в ярко-красную шаль, с рыжей копной кудрявых волос на голове и «горящим взглядом». Впрочем, в её карих глазах, скорей всего, отражалось дрожание огня от свечей.

– Кто вы?.. – с внутренним трепетом спросила Габриэлла.

– Саламандра… – ответила незнакомка.

– Как вы сюда попали?.. – не поняла Габриэлла.

– Я звонила… Мне открыли…

– Что вам нужно?

– Это нужно не мне, а вам… – ответила женщина. – Я здесь, чтобы спасти вашего сына…

И Габриэлла внезапно поняла, кто она и что имеет в виду.

– Спасите его! – она бросилась ей в ноги. – Возьмите, всё, что у меня есть! Деньги, драгоценности! Умоляю вас!

– Только не это… – усмехнулась незваная гостья.

– Хотите мою душу? Берите, я согласна! Оставьте лишь в живых моего мальчика!

– Хорошая у вас душа! Люблю, знаете ли, людей, с «огнём изнутри». В другое бы время взяла, не постеснялась. Но не сегодня.

– Чего же вы хотите?.. – растерялась Габриэлла. – У меня больше ничего нет…

– У вас есть то, чего я желаю сильней всего… – улыбнулась женщина, назвавшаяся Саламандрой. – Ваш певческий голос… Ваше колоратурное сопрано! Вот его бы я взяла..

– Мой голос?! – с изумлением воскликнула г-жа Буркхарт. – Зачем он вам?!..

– Я же не спрашиваю, зачем вам нужен сын, – сказала гостья. – Итак, делаем ставку! Ваше превосходное сопрано против здорового сына. Решайте!

– Я согласна, – тут же ответила Габриэлла, ни на секунду, не задумываясь. – Берите мой голос…

После её ухода Эрих тут же стал выздоравливать… Это было, как в сказке – только что умирал – и вдруг ожил! И сразу же попросил пить и есть…

«Живи вечно, о, Саламандра! – шептала счастливая мать. – И всегда твори добрые дела…»

…На следующее утро Габриэлла вдруг вспомнила, что должна подписать Контракт с синьором Бернарди и невольно расплакалась, понимая, что больше никогда не запоёт. И в то же время, слёзы были слезами благодарности Судьбе, что её мальчик жив и здоров.

Г-жа Буркхарт ещё не задумывалась о том, как и на что они будут жить с сыном. Правда, мелькнула мысль о «фрау Нищете», которая вначале робко стучится в дверь, затем, как водится, просит испить воды, потом садится на стул передохнуть, да так и остаётся навсегда.

«Ничего страшного, – сказала себе Габриэлла, – Буду понемногу продавать драгоценности и на эти деньги скромно жить с Эрихом. Правда, деньги имеют способность таять, куда быстрее, чем хотелось бы…»

…В полдень театр распрощался с прекрасной певицей.

Г-жа Буркхарт рассказала г-ну Гёте о потере голоса и настояла на своей отставке, хотя директор театра её не торопил. Он попытался пригласить Габриэллу в качестве драматической актрисы, но та решительно отказалась. Во-первых, она ничего не смыслит в драматическом искусстве. Во-вторых, актрисой драмы нужно было родиться так же, как и певицей.

Нет-нет, господин директор, спасибо! Она найдёт себе другую работу. В конце концов, в городе её помнят, и найти место педагога по вокалу не составит большого труда. Она даст объявление в городскую газету, и с этих пор будет учить других девушек искусству пения – с правильным дыханием и ритмом, с нужной силой голосовых связок. И, конечно же, с энергией вдохновения!.. Хоть кому-нибудь передаст силу и красоту своего пропавшего голоса.

Так думала молодая женщина, бывшая сопрано. Г-н Гёте молча выслушал её исповедь, дал немного денег, но больше ничего сделать не смог.

Веймар городок небольшой, всего-то 6 тысяч жителей, и страшная новость о Габриэлле Буркхарт в течение часа навсегда перечеркнула любое объявление в газете вместе с её бывшей славой. Разве станут родители учить своих дочерей у безголосой певицы?..

Вечером Габриэлла не пошла в театр, на встречу с синьором Бернарди – да и какой смысл был в этом? – и решила во всём начать экономить. Первым делом произвела расчет с нянькой – времени теперь оказалось вдоволь, чтобы самой воспитать сына. Нянька же была в полной уверенности, что г-жа Буркхарт каким-то образом узнала о причине болезни маленького Эриха, когда та не уследила за ним во дворе, и, собрав вещи ушла, искренне покаявшись в содеянном. За что была прощена.