Сквозь сон
Центральное место в жилой комнате занимала широкая тахта, с двумя спинками имеющая короб для постельных принадлежностей. Спинки, как и само спальное место, были обтянуты бежевого оттенка тканью. Тахта для меня оказалась незаменимой вещью – удобной для сна и занимающей мало места. Она поместилась возле стены (разделив саму стену на два пространства) противоположной дверному проему в комнату, можно даже сказать диагонально ему. Напротив тахты на стене висела плазменная панель диагональю 42 дюйма с отдельно купленным ТВ-тюнером, комплектом акустики и DVD-плеером. Отец мой был почитателем хорошей техники, поэтому не жмотился, приобретая ее и мне. Под плазмой располагался стеклянный столик под DVD и диски.
Тахта своим месторасположением, с одной стороны (и это возле окна) касалась темно-коричневого кожаного кресла, а с другой подпирала (втолкнув в сам угол) компьютерный стол с необходимыми полками и отсеками, в которых стояли монитор, системный блок, МФУ, колонки, сканер, мышь и клавиатура. Естественно, компьютерное кресло у меня было кожаное с эргономичной спинкой и механизмом качания.
Шкаф-купе я согласился иметь только в прихожей, благо она оказалась просторной. Впрочем, в комнате в параллельном компьютерному столу углу находился пенал, хранящий постельное белье, полотенца и личные вещи. Он по большей частью прятался за открытой дверью, точно боялся меня. Оно как я его не раз намеревался выставить из комнаты. Однако мать опять же неизменно настаивала на его присутствии возле меня, словно стража оберегающего мой сон, и я уступал. Зная наверняка, лучше уступить, чем бесконечно выслушивать поучения Анны Леонидовны. Именно по данной причине я согласился с дизайном самой комнаты, где обои цвета бамбука переливались бриллиантовым блеском за счет люрексовых нитей. Это были дорогие обои, как и натяжной, перламутровый потолок с дополнительным потолочным выступом, расположенным над тахтой со встроенными в него светильниками.
Ремонт в моей квартире делали родители, точнее за него платили, оно как в свой срок (после развода с Маринкой) покупали мне жилье. По этой причине ремонт и дизайн квартиры был выбран ими.
Впрочем, меня итак все устраивало.
Взгляд мой скользнув по обстановке комнаты, сейчас замер на окне, прикрытом плотными темно-коричневыми гардинами. Я резво поднялся с тахты, и, подойдя к окну, отдернул влево гардинное полотно. И мне в глаза мгновенно ударили широкие лучи солнца, прошедшие сквозь двойной ряд стекол металлопластикового окна и сетчатую тюль. И все еще поигрывающие отдельными снежинками, чьи собратья плотно укрыли землю и наш не больно крупный, хотя и почтенный город в средней полосе России.
Наверно, мне это показалось, но в сиянии желто-белого, солнечного сияния, изредка порхающие снежинки своими многогранными лучиками вызывали игру света, которая вспыхивала отдельными огоньками схожими с каплями росы или искорками костра. Их неспешное реяние, где-то там, в холодном потоке воздушных масс, чудилось таким отстраненным и неторопливым, как и сам этот миг моей жизни, в котором было даровано редкое душевное одиночество, не в смысле покинутости, лишь тишины.
Эту тишину, или возможную неторопливость хода жизни я как-то раньше не замечал, не потому что спешил жить, просто никогда о том не задумывался. Прожигая собственные годы частенько вечерами за компом в играх или с малознакомыми товарищами, девчонками в ночных клубах.
Развернувшись, я неспешно вернулся к тахте, и, наклонившись, поднял с пола пачку таблеток и чашку, внутри которой, также в преломлении лучей, колыхнулись и вовсе отдельными крохами света капли воды. От резкого того наклона в глубинах моей головы, что-то болезненно сжалось, а в животе тягостно качнулись остатки выпитого или переваренного. Мне, походу, лучшем было бы сейчас выпить, что-либо от головной боли и тошноты, а не снотворное. Но я экспериментировал, совершенно не задумываясь о собственном самочувствии, состоянии здоровья или побочных действия самих опытов. В том, не столько бравируя хорошим здоровьем, сколько ни о чем не размышляя. Оно как в тридцать два человеку присуще состоянии вечности самой жизни и мало кто думает о последствиях выпитого, выкуренного, съеденного. Я не говорю, конечно, о тех, кому со здоровьем не повезло, кого коснулась беда, в виде серьезного заболевания, или того, кто с этим заболеванием, болью, недостатком живет долгие годы. Говорю о таких выёживающихся лоботрясах, как я, которые косили от армии не по причине хвори, а потому как были слишком дороги своим родителям.
Медленно я принялся извлекать себе на ладонь таблетки из упаковки в количестве пяти штук. И количество, и сами действия я обмозговал уже давно. Думая, примерно так: «Пять или шесть таблеток, очевидно, сделают мой сон более крепким, и может я смогу запомнить происходящее со мной в теле Виклины. Потому как буду спать намного дольше».
Дело в том, что мне казалось, это именно из-за короткого промежутка времени нахождения во сне, я не запоминаю происходящее. Поэтому первоначально в эксперименте был предпринят алкоголь, затем таблетки.
Наконец, таблетки были отправлены в рот, я их заглотнул, даже не запивая, а после, подумав, добавил туда еще одну, и лишь потом выпил воду из чашки.
Полупустую пачку я, наклонившись, сунул под тахту, имеющую такие маханькие ножки, едва приподнимающие само дно над полом. Туда было сложно засунуть обертки от конфет, огрызки или шкурки от мандарина. Уверен, что мать в свой срок приобрела эту тахту именно из-за того, что я был и остаюсь большим любителем захламлять пространство под кроватью и креслами всякими отходами, порой дурно пахнущими, или мумифицирующихся. По этой причине в моей квартире отсутствовали какие-либо паласы, ковровые покрытия и даже малые половички. Чего там говорить, был я, так сказать, свином и не находил ничего зазорного в том, где спать – там потом есть и пить.
В этот раз я, однако, сунул пачку из-под таблеток под тахту, чтобы пришедшие ко мне (не важно, родители ли, друзья ли) не подумали, что я решил отравиться или там покончить с собой. Впрочем, по мне, конечно, не скажешь, что я могу даже подумать о прекращении жизни, не то, чтобы такое осуществить. Так как очень себя любил, будучи эгоистом.
Любил я не только себя изнутри, ну, там душу, личность, мысль, но и свое тело. Оно как был достаточно интересным. Как считали женщины обаятельным, красивым мужчиной.
Хотя ростом я не очень-то удался, по юности за то переживая, но потом вроде как смирившись. И мои метр сто семьдесят два меня не портили. У меня было крепкое телосложение, не атлетическое, конечно же, присущее людям занимающимся спортом всю сознательную жизнь, но и хлипким я не смотрелся. Эт, потому как в детстве занимался плаванием, подавал надежды и даже имел второй юношеский разряд, но когда почувствовал свое взросление (лет так в четырнадцать) решил, что спорт отвлекает меня от более насущных проблем (любви к девчонкам, болтовни и сидения с парнями на скамейке) и бросил его. И это только благодаря плаванию я не смотрелся щуплым дистрофиком, доходягой, а нравился женщинам своей крепкой, коренастой фигурой.
Мои русые волосы, отдавали легкой рыжиной и, чтобы пацаны в школе или во дворе не обзывались, меня с детства стригли очень коротко, оставляя лишь на макушке стоящие торчком их остатки. Лицо в отличие от матери у меня имело несколько ромбовидный вид, где скулы располагались высоко и сразу обращали на себя внимание собственной шириной. Притом лоб и несколько заостренный подбородок имели коническую форму. Дело в том, что я был очень похож на отца, взяв от него и короткие, густые брови и форму маленьких глаз с длинными и острыми уголками, и широкий с плоской спинкой и заостренным кончиком нос. От Анны Леонидовны я всего-навсего, что и унаследовал так это зелено-карие радужки глаз, да большой рот с выступающей верхней губой.
Однозначно, я себе нравился. Даже более того, я себя любил. А, как иначе, ведь если сам себя не будешь любить – никто не полюбит. Это я, таким образом, перефразировал знакомое изречение. Оправдывая собственное поведение, отношение к близким тем, что говорить самому себе комплименты полезно для повышения собственной самооценки и, одновременно, оправдывая грубость к родным. Точно забывая истоки традиций воспитания, поведения, где всегда почтение к старшему, родственнику, супруге считалось достоинством, и тем самым предоставляло возможность для нравственного, духовного и интеллектуального роста. И в том, походу, полностью становясь современным человеком. А проще говоря, избалованным эгоистом и бессовестным хамом, как правильно подмечала моя бывшая супруга, Маринка.
Допив воду, я направился к телевизору, и, поставив на расположенный под ним стеклянный столик под DVD и диски пустую чашку, нажал кнопку включения на дистанционном управлении. Запустив работу не только телевизора, но и DVD. Вообще я любил смотреть документальные фильмы, про природу, укладываясь спать. Под легкую и приятную музыку, неспешные и умные пояснения ведущего всегда быстро засыпая.
Быстро! Эт, верно, оттого, что как таковых проблем и не имел. А кредиты, налоги, да и чего там скрывать алименты мне всегда помогали уплачивать родители. Видимо, в этом слишком меня любящие. Не имел проблем и обладал чистой совестью.
Про совесть я пошутил, оно как несмотря на любовь к себе, еще какую-то подростковую, так и не повзрослевшую, понимал, что зачастую мои поступки к родителям, супруге, дочери, родственникам можно озвучить, как свинские, не благодарные. И, кстати, это понимание, во мне появилось не так давно. Как раз с тех пор, как мне стали сниться эти странные сны. Словно соприкасаясь с Виклиной, я черпал от нее нечто иное, не похожее на меня, не имеющее с моим поведением, отношением ничего общего. Походу, даже противоположное, антагонистичное моему.
Покуда я возвращался к тахте застеленной цветастой простынею, на которой лежала большая подушка и одеяло на пуху, плазменная панель разом явила картинку из фильма. Сероватость неба на которой с пухлыми, один-в-один, как вата бурыми тучами прикрывалась веткой дерева. Зеленая листва на ветке едва трепыхалась и легкие порывы ветра все поколь не могли сорвать и отдельные из них. Пусть и не молодых, но еще имеющих силу, а может даже и возможность роста. Их лощенная поверхность блеснув, ослепила мои глаза, в тот самый миг, когда я присев на тахту, глянул на экран.
От этого мощного сверкания у меня мгновенно зарябило в глазах, и вновь прострелила болью голова. Впрочем, я еще успел улечься на тахту, кажется, подсунуть под подушку левую руку, зажав ее угол в ладони и подумать, что мешать спиртное и снотворное было не лучшей идеей.
Еще раз или два я блямкнул веками, стараясь сообразить, что со мной происходит и почему на смену серо-бурому небу и сучковатой ветке с зеленой листвой пришло ослепительное бело-желтое сияние света, словно заглянувшего мне в лицо солнца. А потом свет также неожиданно сменился на плотную темноту, в которой я, кажется, утонул.
Глава третья
Темнота, черно-махровая такая, похоже, правила недолго. А может и долго, кто ж знает? И как это можно определить. С очевидностью, никак. Впрочем, когда она еще не прошла, а чуть поблекла, я внезапно стал ощущать себя целостным, живым. Вроде находясь в этой тьме, окончательно пробудился. Мне показалось, я даже стал озираться, стараясь понять, где нахожусь и что тут вообще забыл.
И тотчас, стоило мне немножко обвыкнуться, темнота сменила цвет с черного на серый, покрывшись сверху сетчатой тканью, по форме и рисунку напоминающей снежинку. И лишь я увидел снежинку, как моментально понял, что стою и притом четко смотрю вперед. Относительно, снежинки, представшей передо мной, она гляделась не ажурной, которую вырезали из бумаги, а была похожа на ледяной кристалл в виде звезды имеющей шесть лучей. Ее круглая середина была дополнительно графлена линиями, а сами лучи держали на кончиках еще более тонкие хвоинки. И каждая такая хвоинка в свою очередь завершалась яркой крохой света. И если снежинка, ее разлинованный центр, лучи и хвоинки переливались голубо-серебристым оттенком, то крохи света мерцали синими огоньками.
Как мне почудилось, немного погодя, эти мерцающие огоньки поддерживали определенный порядок подачи света. Вначале загорались огоньки, удаленные в отношении ко мне, и лишь на верхнем луче, степенно к ним присоединялись более близкие, неизменно спускаясь по часовой стрелке вниз. Время спустя, свершив, таким образом, круг, они вновь останавливали движение и сияние на верхнем луче.
Я смотрел, не отводя глаз на саму снежинку, и следил за движением огоньков, неожиданно для себя принявшись считать. Так, точно мой голос, подстраиваясь под танец огней, выбивал определенный ритм, переводя его в количественный порядок.
«Раз, два, три, четыре…» – повторял я, и как мне казалось, уже минутой спустя, опять начинал сначала. Этот головокружительный счет продолжался до тех пор, пока я не заметил, что поверхность снежинки перемещается ко мне, в частности к лицу, несколько сжимаясь в размерах. Будто подсчетом я ее приманил или только загипнотизировал.
Покрывало снежинки, зрительно колеблющееся, как при дуновении ветра, наконец, коснулось моего лица, и, пройдя насквозь кожу, мясцо, кости дернулось вверх, походу опутав мозг. Однозначно, я смог ощутить, как полотнище снежинки завернуло орган моей центральной нервной системы в кокон, а круглая середина (дополнительно графленая линиями) и вовсе впечаталась в заднюю поверхность моста и продолговатого мозга в задней черепной ямке, походу в сам мозжечок, несущий функции рефлекторной координации движения и распределения мышечного тонуса, а может чего-то еще, того, что поколь не выяснено учеными. Эт, почему я так сказал, оно как когда сформировалась данная оболочка, почувствовал жуткий холод. Вроде меня или мой мозг засунули в морозильную камеру, стараясь сохранить на более долгий срок, как душу, личность или только воспринимающую себя мысль.
В тот самый момент, когда возле моего мозга сформировался кокон, мерцающие огоньки внедрились в его нейроны, те самые электрически возбудимые клетки, которые призваны обрабатывать и передавать информацию, имеющие не только ядра (тело клетки), но и отростки. Наверно, потому как нейроны соприкоснулись с огнями, и тем впитали их в себя, на самой поверхности укутанного мозга проступил сетчато-ажурный рисунок снежинки, повторяющий нейронные связи, где отдельные лучи, хвоинки превратились в отростки.
Мгновенная и очень резкая боль пробила теперь все нейронные связи, отростки, линии снежинки, и видимо все тело. Так, что я, будучи в сознании сказал бы, судорожно дернулись мои конечности, и зябь боли прошлась внутри позвоночника.
Может, так и было на самом деле, но я и прежде не ощущал собственного тела, а когда мозг укрыла сетчатая оболочка, ни в чем не стал уверен. Вместе с тем, я все же почувствовал, как не то, чтобы просто мозг, а именно сомкнутое в оболочку вещество вздрогнуло, передавая электрический разряд нейронам (сменившим огоньки на поверхности снежинки) и вязкий поток плеснулся куда-то вперед, в черно-матовое пространство, схожее с ночным небом. Впрочем, в котором практически полностью отсутствовало мерцание, движение звезд или в целом небесных тел.
Мой полет, того самого, что составляло взаимосвязанные нервные клетки и их отростки, впитавшихся в полотно снежинки, происходил столь стремительно, что я едва заметил, как внезапно и, одновременно, болезненно воткнулся в сияющую радужными переливами овальную массу, покрытую глубокими бороздами и извилинами. Казалось нарисовавшееся тело, изнутри едва подсвечивают сами морщинки, ложбинки, пролегшие по всей поверхности, особенно густо пуская насыщенный алый цвет в местах стыка извилин.
Лишь немного погодя я понял, что вижу перед собой подобный мне мозг, точно разгоревшийся в яркости маяк, противоположный моим голубым огням-нейронам. И тотчас испытал острую боль, потому как резко вошел, вплыл в само полотнище связей, зараз дернув ногами, руками и ощутив зябь боли в позвоночнике. А после тянущее состояние в голове, которое вроде повлекло за собой веки. Так, что открыв их, я увидел над собой далекую синь небосвода, прикрытую слева кривой ветвью дерева, на которой росли продолговато-заостренные листочки, снизу смотрящиеся тускло-зелеными.
Это было высокое дерево с округлой кроной и свисающими вниз тонкими ветвями. Кору ствола вишнево-коричневую покрывало множество неровных трещин, а сама она растрескалась на толстые пластинки. Всем своим видом дерево напоминало березу, так любимую и почитаемую жителями моей страны. Лишь необычный цвет его ствола да местами черные трещины указывали на какой-то незнакомый мне сорт, а может даже и сам вид.
Легкий ветерок, едва коснувшись зеленых, гладких листочков, секундой спустя огладил мое лицо, кинув на щеку плоский, длинный лист притаившегося возле головы куста пырея. Ветер, как и само растение, были такими теплыми, нежными, будто перегревшиеся на солнце. Впрочем, в аромате, принесенном ветром, ощущалась свежесть, сохранившаяся от недавно прошедшего дождя, а что верней напитанная духом расположившегося совсем близко водоема: озера, пруда или реки.
Тишина, весь тот срок сопровождающая меня, сейчас мгновенно сменилась на множество звуков. Не только быстрый стрекот сороки и вторящий ему с разных сторон беспокойный тек-тив воробьев, но и совсем близкий чуть поскрипывающий треск кузнечика, будто взыгравшего на хорошо настроенных струнах своей скрипки. А потом до моего слуха донесся слегка воспринимаемый окрик, в котором я расслышал знакомое имя, Виклина.
И как только я уловил, распознал или осознал это имя, владевшее моими мыслями последнее время, как и та, что его носила, резко поднявшись, сел.
Сел.
Потому как до этого момента лежал, и смотрел на небосвод и ветку дерева его прикрывающую слева.
И вот только когда сел, я попытался осмыслить происходящее. Не только изменение самой обстановки, исчезновение квартиры и моей комнаты, но и смену зимнего времени года на летний период.
А взгляд мой уже исследовал местность, представшую как раз перед ним. Это была пересеченная небольшими оврагами и невысокими вытянутыми кряжами равнина, поросшая высоким разнотравьем так, что порой в зелени трав просматривались большущие голубые, белые, фиолетовые полянки луговых цветов. Покрытые столь мне привычными дубами, липами, березами и даже кленами, длинные с крутыми склонами ложбинки, разрезали равнину в основном в поперечном направлении, порой врезаясь в возвышенности, у которых очертания вершин, как и самих склонов, обрисовывались плавными, ровными линиями. Зелень травы по мере удаления от более возвышенного места, где я сидел, похоже, усиливала яркость и на самом горизонте входила, или всего-навсего смешивалась с тонкой ниткой лазурной реки, и вовсе оттеночным пятном сходясь с небосводом. На всем пространстве равнины, что раскинулась передо мной, как и видимо справа, слева не просматривалось каких-либо построек, технических объектов, линий электропередач. А огромный желто-белый, будто лощенный диск солнца нависал над линией горизонта сравнительно низко, касаясь лазурной поверхности реки своим нижним краешком, толь восходя на небесный купол, толь наоборот собираясь его покинуть.
Еще чуть-чуть я разглядывал этот края, соотнося его с тем местом, где жил, находя общее не только в рельефе, цветовой гамме земли, неба, понимая, что, однозначно, нахожусь в средней полосе России, когда внезапно вновь услышал раскатистый, далекий окрик: «Виклина!» Очевидно, прозвучавший зов был родственен этому месту, и доплыл из-за моей спины, слегка даже качнув меня вперед. Потому я резко оглянулся.
И увидел позади значительно более плоскую местность, словно нарочно и искусственно выровненную. Поросшая зеленью травы и цветущим Иван-чаем, равнина оказалась жилой. И я смог рассмотреть и насчитать на ней около двадцати двухэтажных частных домов и широких пересечений улиц, а также высящихся возле них линий электропередач. Сами дома стояли в три ряда на приличном друг от друга расстоянии, не имея знакомых мне оград в виде заборов, плетней, калиток.
Возле ближайшего ко мне и крайнего в первом ряду дома я сумел (несмотря на приличное расстояние) увидеть легковую машину голубого оттенка и стоящего рядом человека. Позади этого небольшого селения раскинулся еще более обширный участок суши без видимых повышений или понижений земли, покрытый травами и, где-то возле горизонта более темными пятнами леса. А может это мне всего-навсего показалось.
Показалось, что небосвод подпирали темно-зеленые, бугристые всплески почвы.
Эта равнинная часть местности в отношении той, которая раскинулась низменностью, пересеченной небольшими оврагами и невысокими вытянутыми кряжами, была отделена взгорьем, на котором сидел я. Точно вставшая стеной, цепь холмистого плоскогорья поросла отдельными деревьями, подобными тому, что высилось возле меня. Только они не всегда были рослыми красавцами, местами лишь юной молодежью.
К яркости зеленой травы взгорья также примешивались розовые соцветия Иван-чая, которые порой создавали плотные полосы, а в высоту едва достигали полуметра. Впрочем, на равнинном участке его высота вряд ли превышала двадцати-тридцати сантиметров, хотя растение сберегало прямостоячие стебли, линейные листки и кисти соцветий, не только розовых, но и красно-пурпурного, и даже белого цвета.
– Виклина! Лина! – вновь послышался зов. И теперь я сообразил, что он долетел от ближайшего ко мне и крайнего в первом ряду дома, оттуда, где стояла машина и человек. Вернее, будет сказать женщина. Это я понял, также немного погодя, когда сосредоточил на ней собственное, прежде рассеянное, внимание.
Мне, однако, не понадобилось много времени, чтобы я определил или распознал в этой женщине не раз отмеченную во сне Синю. Хотя сейчас женщина виделась не сквозь дымку, а в живую, точнее говорить очень четко. Поэтому даже из такой дали я сумел определить в ней человека пожилого. Видимо, не правильно будет сказать старика, но однозначно, женщину преклонного возраста. Скорей всего она была ровесницей моей матери, а может и постарше. Невысокого роста и в отличие от Анны Леонидовны очень подтянутая, сухощавая, живая. Очевидно, ведущая здоровый образ жизни, занимающаяся спортом или чем таким подобным. Из этой дали черты лица Сини смотрелись несколько расплывчатыми. Однако я заметил, что длина ее лица больше, чем ширина. Притом на лоб, скулы и челюсть приходилась одинаковая ширина, а подбородок наоборот казался очень мощным, угловатым. У нее, определенно, спинка носа имела плоскую форму и большой, выпуклый кончик, а рот был не большим и не маленьким, а каким-то средним с заостренными, тонкими розоватыми губами. Такими же длинными, тонкими в виде бумеранга просматривались брови, под которыми располагались щелевидные, близкорасположенные глаза. Вроде Синя щурилась или принадлежала не к белой расе, а как пример к желтой, хотя чуть розоватый отсвет ее кожи говорил об ином. Впрочем, на то, что она все-таки являлась представителем белых, указывали соломенные недлинные волосы, передние пряди которых доходили до ключиц, а рваные кончики создавали впечатление небрежности или только модную стрижку боб. И тем обозначали, что женщина все еще следила за собой, вероятно, стараясь не отставать от веяний моды или молодых.
На это также обращала внимание одежда Сини, в виде белых свободного кроя бермуд (длиной чуть выше колена) и розовой с длинным рукавом рубашки. Ткань даже отсюда, которой смотрелась очень мятой, имеющей какой-то неряшливый вид, будучи походу льняной. Подчеркивающая фигуру, рубашка имела удлиненную модель, и покроем походила на мужскую, с маленьким отложным воротничком, пышными рукавами и широкими манжетами. Однако и тут ее подол, верхнюю часть рукавов до локтя, грудь, ворот украшала какая-то символическая вышивка или рисунок.
Я на миг представил себе в таком экстравагантном виде свою мать и гулко дыхнув, засмеялся. Воссоздав ее фигуру и то количество складок, которые залегли бы под тонкой тканью рубашки, на талии прихваченной последней клепкой. Не то, чтобы подумав о матери с теплом…
Просто подумав.
И в том, опять явив собственный эгоизм и неуважение к самому близкому человеку.
Впрочем, стоило смехом ответить на воспоминание о матери, как мгновенно внутри меня возникла горечь, осознание собственной гадости и жалкости, что ли. Так, что от тех пренебрежительных сравнений себя с гавнюком, сам собой прекратился мой смех, а на лбу выступил обильный пот. Сейчас я отчетливо ощутил не просто мокрую полосу на поверхности кожи лба, но, похоже, почувствовал каждую отдельную капельку пота. И тотчас вскинув руку, отер им лоб. И также резко замер, остановив движение правой руки возле лица, к собственному изумлению приметив, что кожа на ней не имеет привычного мне золотистого оттенка смугло-белой, а в сиянии солнечных лучей переливается розово-белым цветом.