Легенда о Пустошке

– Ты, Тоська, итить твою макушку, того, прости, что так вышло, – виновато произнес Афанасий, – Немного, не в себе был.

– Ладно, – махнула она рукой, – Бог простит. Скажи почтальону, чтобы пенсию скорее нес. Деньги кончились. На продукты денег не дам. Вы мне и так должны, – крикнула старику в след

– Скажу, – облегченно вздохнул дед.

Элеонора Григорьевна встретила старика настороженно. Узнав о цели визита, книги заказывать не стала. Попросила купить снотворного и что-нибудь успокаивающее, от нервов.

– Это зачем? – поинтересовался старик.

– Спать плохо стала, – сухо пояснила она.

– Так я же в Селки иду, не в район. В Селках это не купишь. Разве что на почте спросить, – озадаченно поскреб пятидневную щетину на щеке.

– Спроси, – сдержанно молвила бывшая учительница и добавила на прощанье, – Булки купи свежей. Сто лет не ела.

– Куплю, – пообещал старик, хотел было уйти, но вернулся и произнес, – Ты, Элька, того, зла на меня не держи. Прости, если можешь.

– Ступай. На больных зла не держат, – буркнула и ушла в дом.

Темнело. Марью Петровну посетить времени не хватило.

«И не пойду, – подумал дед, – От нее одни неприятности. Хотя, надо бы спросить. Человек все же. Ладно, утром, по дороге зайду. Она встает рано».

* * *

Не успел Афанасий утром в Селки уйти, хоть и поднялся раньше обычного, еще до рассвета. Долго, видимо, прособирался. Пока чая горячего в дорогу напился. Рубаху новую одел. Обул сапоги прочные резиновые, высокие. Вместительный заплечный мешок брезентовый от грязи отчистил. Составил длинный список покупок. Пока паспорт нашел, в карман сунул. Пока жена письмо сыну Федьке дописала, в конверт запечатала – солнце взошло, повисло над горизонтом во весь светлый свой диск. Только с крыльца спустился, Анастасия Павловна кубарем, вся растрепанная во двор вкатилась.

– Верка! Верка! – закричала на ходу, промчалась мимо старика, словно не замечая его, и снарядом влетела в дом. – Беда, Верка!

– Что случилось? – встрепенулась хозяйка, одевавшая в сенях свою красную куртку следуя проводить мужа.

– Покойница из могилы вышла, – выпалила на пороге запыхавшаяся Тоська.

– Как вышла? – открыла рот Вера Сергеевна.

– Натурально. Вчера. Ночью.

– Не может быть!

– Богом клянусь. Сама видела. Что б мне пусто было.

– Что за глупости, – произнес сзади Афанасий, из чистого любопытства вернувшийся вслед за гостей.

– Вчера вечером я в Красной избе осталась, – начала волнительный рассказ бывшая доярка, присаживаясь в сенях рядом с хозяйкой на длинную скамейку, – Вещи кое-какие собрать не успела. Думаю, дотемна соберу. А завозилась. Темно стало. Домой топать далеко. Волки. Сама знаешь. Решила остаться. Переночевать. Печку стопила. Ужин сготовила. Продукты там кое-какие остались. Не успел твой старик их слопать. Опять же с собой пару картофелин взяла. Печка опять же не дымит. Не в пример моей. Дом у Надюхи – сама знаешь. Хороший. Не моя лачужка. Вот я ужин сготовила, поела, выпила немного, сижу в горенке, вещи собираю, спать собираюсь. Ночь на дворе. Какой час не знаю. Часов нет. Думаю полночь. Нечисть всегда в полночь выползает. У меня свечка в стакане горит. Тут вижу, из спальни свет белый льется. Не как от свечи, больше на электрический похожий. Откуда в доме электричество, думаю. Никак в окно кто фонариком посветил. Заглядываю, а она на кровати сидит. Пишет что-то. «Надежда, ты, что ли? – спрашиваю, – Так, ты же померла». Она голову подняла, на меня посмотрела сердито и отвечает: «Что же вы волю мою не исполняете? Почему с Лениным меня не похоронили?» Я так и обомлела. Слова сказать не могу. Стою, как дура вкопанная. Спиной к косяку прислонилась. Ног под собой не чую. А она пальцем вот так погрозила, – рассказчица покачала перед носами замерших слушателей толстым указательным пальцем, – и говорит: «Письмо в Политбюро пишу. Чтобы вас всех расстреляли». Тут мне совсем худо стало.

– Господи, страсти какие, – схватилась за сердце Вера Сергеевна.

– И все. Ничего больше не помню. Под утро только в себя пришла. Голова болит, сил нету. Гляжу, лежу на полу, вся, простите меня, мокрая.

– От чего мокрая? – скептично усмехнулся дед, – Обмочилась, что ли?

– Все тебе знать надо. Не твоего ума дело, – зло отрезала Тоська, – Рассолу выпила. Мокрым полотенцем обтерлась. Переоделась, во что было, и бегом к вам. Чего делать-то будем? Есть у тебя что от головы, Верка?

– К Эльке пойдем, – предложила хозяйка, – Пусть она растолкует, что к чему.

– Приснилось, – махнул рукой Афанасий.

– Какое приснилось? Я сама видела! – горячо воскликнула Анастасия Павловна.

– Ну, я и говорю, пойдем. Чует мое сердце, не к добру это, – заключила Вера Сергеевна, – Таблетку сейчас найду. Дам. Мне помогает.

* * *

Элеонора Григорьевна ранних гостей встретила бледная, с посиневшими от волнения губами. С первого взгляда стало ясно, что ночь она провела отнюдь не спокойно.

– Чего вам? – сухо поинтересовалась бывшая учительница.

– Страсти то какие у нас творятся, знаешь? – начала издалека Вера Сергеевна.

– Что такое?

– Надежда из могилы вышла. Ночью по деревне ходит, – приглушенно сообщила самогонщица, – Тоську до смерти напугала. Расскажи, Тоська.

Анастасия Павловна еще раз коротко поведала свою жуткую историю.

– Слава Тебе, Господи, – облегченно перекрестилась бывшая материалистка, – Я думала, что с ума схожу. А это и в самом деле есть.

– Что есть? – поинтересовалась деловая самогонщица.

– То чего говорили, что нет, – ответила Элеонора Григорьевна, – Она ко мне уже второй раз приходила. Сегодня ночью тоже была.

– Да ты что?! Правда?! – воскликнула в один голос односельчанки.

– Ленина, говорит, мне дайте, и все тут. Ленина, говорит, хочу. Представляете? И руки ко мне тянет, будто душу вынуть хочет, – поделилась бывшая учительница.

– Господи, страсти какие, – дважды перекрестилась Вера Сергеевна.

– В первый раз я книги в нее бросила, сочинения ее любимого вождя. Она сразу ушла. А сегодня, ночью, сознание от страха потеряла. Она ко мне в туалете явилась. Я, простите, сижу, книжку про любовь читаю, вдруг дверь открывается и она на пороге стоит. Вся белая, прозрачная, злая. Смотрит на меня черными глазами и говорит: «Ленина мне отдай!» Я очнулась – ее уже нет. Я думала, у меня галлюцинации. Расстройство психики. Думала, что я на старости лет умом тронулась, а это – просто необъяснимое явление! – радостно заулыбалась Элеонора Григорьевна, – Это просто чудо какое-то! Ведь не могу же я одна видеть то, чего другие видеть не могут. А если другие видят тоже, что вижу и я, значит это уже не галлюцинация, не расстройства моей психики, а объективная реальность. Это научный факт! Это значит, что Оно есть! Значит, я заблуждалась. Вы понимаете? Заблуждалась. И не только я. Так ведь?

– Ага, – согласно кивнули пенсионерки.

– А если это так, то, следовательно, Оно есть. Оно существует. Оно есть на самом деле. А если Оно есть, то… что нам теперь с этим делать? – вопрос вытек как-то само собой и поставил бывшую учительницу в весьма затруднительное положение. Она не могла на него ответить, ибо впервые столкнулась с таким необъяснимым явлением природы, какое, по существу, разрушало все ее давно и окончательно сложившиеся представления об этом мире. Одно дело не замечать этого, ходить каждый день проторенной дорогой, отрицать то, что не могло установить ни одно научное сообщество. Другое – осознавать себя в мире, где перестали работать все ранее открытые физические законы. Не могут мертвые возвращаться. Не могут бестелесные субстанции говорить и двигаться. Не может человек жить после смерти. Но если это происходит, значит, права любая религия. Значит, есть Бог, долгим отрицанием которого занимались научные коммунисты. А если есть Бог, то… как же она до сих пор жила без Него?

Объяснить это все односельчанкам за пять минут, стоя перед ними на пороге в ночной сорочке с накинутым на плечи шерстяным платком, просто невозможно.

– И что нам теперь делать? – прервала затянувшуюся паузу Вера Сергеевна.

– Что нам теперь делать? – переспросила погруженная в задумчивость Элеонора Григорьевна.

– Да. Что? – подтвердила Анастасия Павловна.

– Не знаю, девочки. Я с этим первый раз сталкиваюсь, – призналась бывшая материалистка, – Может, Марья знает?

* * *

Совещание у Марьи Петровны состоялось волнительное, длинное. Призраки по деревни отродясь не бродили. Что с ними делать, никому неведомо. А тут еще такой, как сама Надежда Константиновна, собственной неугомонной персоной дома посещать стал. Невозможного требовать.

Вера Сергеевна, как самая по природе энергичная и пока еще непосредственно приведением не потревоженная, а потому объективная, поведала народной целительнице все подробности жутких видений своих односельчанок.

– Господи, – перекрестилась она в заключение своего рассказа, – За что нам такое наказание?

– Может наказание, может испытание, может искупление. Ни кто не знает. Мы ничего сделать не можем. Раз оно есть, живи с ним, – предположила Марья Петровна.

– Какое может быть нам искупление? Какие у нас могут быть грехи? – возразила Элеонора Григорьевна, – Прожили всю жизнь тихо. Никого не обижали. Никого не убили, никого не грабили. Блудом не занимались.

– Не нам об этом судить. Тихая жизнь без толка, хуже любого греха, – пояснила знахарка, – Ошибка – не большой грех, если душа Бога ищет. Плохо, конечно, грешить. Но живая душа, по глупости, ошибиться может. Потом кается и страдает. Ей это прощается, ибо Бог все видит. Но если саму душу от Бога прятать, то это все одно, что убивать ее. Душить. Против ее природы идти. Это душегубством называется.

– О, как у тебя, Марья, лихо выходит, – возмущенно воскликнула бывшая учительница, – Живешь, никого не трогаешь, законов не нарушаешь и еще хуже самого последнего убийцы оказываешься. Здорово. Вот не знала, что можно воровать, а после покаяться и все с рук сойдет. Давно бы какой-нибудь банк ограбила. Поставила бы после этого свечку, и все мне бы простилось.

– Все у вас образованных, не как у людей, – обижено проворчала Марья Петровна, – Все вам надо перевернуть. По-своему вывернуть. Будто слов не слышите. Будто не понимаете, о чем речь.

– Что это мы не понимаем? Поясни нам, непонятливым, – усмехнулась Элеонора Григорьевна.

– Прямо, не понимаешь? – скептически покачала головой знахарка, – Мне бояться нечего. Я женщина простая, не грамотная. Могу говорить свободно. И я, Элька, скажу. Если ты захочешь услышать, то услышишь. Никакие слова не помешают. Потому как слова только путают. Словами объяснить сложно. Ученых слов я не знаю. Говорю простыми. И эти слова сердцем услышать надо. Потому как правда из сердце выходит. Ухом одну ложь слышишь. А ты сердцем слушай. Открой его. Научись слушать. Освободи сердце от шелухи. А то спрятали его за словами. Завесили наукой. Придумали забот разных. Обросли жадностью, запретами, мелочами. В панцире ваше сердце. Захочешь открыть, не достучишься. И так закрыли, что душа в нем задыхается. Кричит, внутри скорлупы бьется. Только кто же ее слышит?

– Ну, завелась опять: душа, душа, – не выдержала Элеонора Григорьевна, – Да кто ее душу твою видел? Где она обитает? Где прячется? Сколько медики мертвых тел не поперевскрывали, нигде никакой души не нашли.

– Ты Надежду два раза видела? – спросила Марья Петровна, – Это и есть душа. Не вся конечно, но душа. А тело, как ватник, что вон на крюке висит. Сколько не рви его, человека не сыщешь. Вышел. Что толку его там доискиваться?

– И в чем мы, по-твоему, провинились, что она нам во искупление послана? – наседала бывшая учительница.

– Я не говорила – провинились, – уклонилась знахарка, – Я про душу сказывала. Про то, что слышать ее надо. Станешь слушать, правда тебе и откроется.

– О чем правда?

– О том, как жить. Что делать, – пояснила Марья Петровна, – Если не знать этого, то и жизнь невесть как пройдет. Как тихо ни живи, все зря получится. Одна бессмыслица. Станешь ходить неприкаянно. Хвататься за все подряд. А что не сделаешь, выйдет бездушно. Мертво. Холодно. Это и есть душегубство. Большой грех. Потому, как за тихой жизнью душа помирает. У бездушного человека жизнь безрадостная. Тишина и человека губит, и людей, что живут рядом. Вот как.

– Что же мы, по-твоему, бессмысленно жизнь прожили? За это нам теперь наказание? – уточнила Элеонора Григорьевна.

– Разве я так сказала? – ответила знахарка, – Я про это ничего не знаю. Про это каждый сам ответ держит. Зря жизнь прожил или не зря. Достиг цели или не достиг. Исполнил желание души или нет. Дело благое сделал, или нет. Сотворил на Земле что или не оставил никакого следа. Не я судья. Нечего меня спрашивать. Себя спросите.

– Ладно. Лирика это все. Пустые разговоры, – сделала общий вывод бывшая учительница, – Что нам с Надеждой, скажи, делать?

– Да, – поддержала Вера Сергеевна, которую эти длинные разговоры явно утомили, – Как от Надежды избавиться?

– Я же говорила: оставьте ее пока, – упрекнула односельчан знахарка, – Поспешили похоронить, теперь она не успокоится. Ходить будет, пока все, как она хочет, не сделается.

– Что же нам обратно ее выкапывать? – испугалась самогонщица.

– Не знаю, – развела руками целительница, – Сами решайте: будете тревожить, или не будете. Я с маетными душами дел не имею. Помочь не могу. Они сами ходят. Одно скажу, если она осталась, значит, держит ее что-то. Не пускает. Если она Этого просит, значит без Него не уйдет, пока Его не получит. Не успокоится. Будет ходить, пока всех не замучает. У нее времени много. Время у нее длинное. Она может лет сто ходить. Ходят и более. Каждую ночь. Особенно на большую луну.

– Что же ее теперь в Москву везти, что ли? – спала с лица вера Сергеевна.

– Не пустят ее в Москву, – убежденно выдала Элеонора Григорьевна, – Если каждый начнет по своему желанию на Красной Площади захораниваться, что же это у нас получится? Не Столица, а сплошное кладбище.

– Всяких не пустят, а Надежду пустят, – не менее убежденно возразила Анастасия Павловна, – Таких как наша Надежда, нет больше.

– Это чем же она так уникальна? – поинтересовалась бывшая учительница.

– Она была истинным коммунистом, – ответила ей бывшая доярка.

– Этого добра в Советском Союзе было – хоть отбавляй. Это не аргумент, – отмахнулась Элеонора Григорьевна.

– Нет, аргумент. Таких, как она, нет больше, и никогда не было. Ведь все что делали? Говорили одно, а все под себя гребли. А она что? Она, что говорила, то и делала. Потому ей и прохода не дали. Туда, – показала Тоська пальцем вверх, то ли в Небо, то ли ниже, на чердак, – Потому что за народ была. Как Ленин. Как народ жила. Погляди, что после нее осталось? Ничего. Ничего за жизнь свою не нажила. Не наворовала миллионов, как другие. Хотя все помнят, работала весь день, без выходных. Нет больше таких, как Надежда.

– Это еще не повод в мавзолей ее класть. Подумаешь, не наворовала. Сколько таких, которые не наворовали? Считай половина России. Все в один мавзолей не влезут, – возразила бывшая учительница.

– А я считаю, что повод. Вот ты, имея возможность своровать, взяла бы? – сощурила на спорщицу глаз бывшая доярка.

– Нет, – уверенно ответила та.

– Врешь. Прихапала бы, и не задумалась.

– Я?

– Ты, – разошлась Анастасия Павловна, – Кто по чужим домам шарил, книжки там разные собирал? Я скажешь?

– Так они брошены были, – возмутилась Элеонора Григорьевна, – Ничьи.

– Откуда ты знаешь, что ничьи? Может они оставленные. Специально. На сохранение. На них написано, что ничьи? Дом закрыли, не значит бросили. Нет, надо было открыть. Отперла и книжки все сперла. Как это называется? А может и еще что прихватила, не только книжки!

– Да ты сама, оставленные дома чистила, как помелом мела! – воскликнула возмущенная бывшая учительница.

– Обо мне речи нет, – остановила ее бывшая доярка, – Я дело другое. Я баба простая. О себе не говорю. Я вон даже в тюрьме сидела. Ты не сидела? А я сидела. Но вот Надежда по чужим домам не шарила. Даже дрова в леспромхозе на пенсию покупала. Не ходила по дворам промышлять. Даже зимой. Заборы с чужих участков не снимала, как некоторые, баньку топить. А могла бы? Могла. Вот я и говорю. Достойна она в мавзолее лежать. Потому как нет больше таких людей. Зря мы ее на нашем кладбище похоронили. Она человек российского масштаба.

– Ну, совсем вы со всех сторон меня заклевали, – возмутилась Элеонора Григорьевна, – Да делайте вы, что хотите. Хотите – выкапывайте, хотите – в Москву везите, только оставьте меня в покое. Что я вам кабинет министров за всех вопросы решать?

– Откопаем и повезем, – решительно заявила Анастасия Павловна.

– Как это повезем? Кто повезет? Мы что ли повезем? – воскликнула Вера Сергеевна.

– А кто? – вытаращила глаза Тоська.

– Пусть её партийные её товарищи возят. У них на это целая Партия есть. Партийные деньги в миллионах. Мы тут причем? – высказалась самогонщица, – У нас денег на это нет. У нас возить её некому. Мы на гроб еле наскребли.

– Вспомнила! Партия! Где ты слыхала про такую Партию? Нет больше такой Партии. Распалось давно Партия. Сгинула КПСС, – напомнила бывшая учительница, – Надо внимательнее, голубушка, следить за политическими процессами в стране. Тогда бы не оставалось больше неоправданных иллюзий. Теперь это наше дело. Деревенское. К нам она по ночам приходит. Нам и решать проблему. Их она ни о чем не просит. Некого просить. Никого не осталось. Она нас терзает.

– Что же нам тогда делать? Как ей этого Ленина дать, гадине? – расстроилась самогонщица.

– Придется везти, итить твою макушку, – тяжело вздохнул Афанасий.

– Правильно. Откопаем и повезем, – поддержала его бывшая доярка.

– Здравствуйте, проснулся, – оценила выступление мужа расстроенная супруга, – Тебя только здесь не хватало. Вылез со своим предложениями. Ты подумал, о чем говоришь? Как ты её повезешь? Куда? Это тебе не дохлого кота зарыть в огороде.

– Откопать откопаем. Дело не хитрое. Кто вот гроб понесет, итить твою макушку? – словно соглашаясь, добавил старик, – До Москвы далеко…

– Я не поеду, – решительно заявила бывшая учительница, – Стану я там позориться на старости лет.

– И мы не поедем, – присоединилась Вера Сергеевна, – Это же расходы какие… На кого хозяйство оставить? Кто корову кормить будет? Мы и так сильно потратились.

– Я тоже не поеду, – сбавила обороты Анастасия Павловна, – Страшно оно как то в Москву ехать…. Далеко…

– Вот и образовали команду, итить твою макушку, – заключил дед, – Я гроб один не стащу.

– Куда это ты намылился, черт лохматый, на старости лет? Здравствуйте, – сделала вывод супруга, – Я тебе покажу, один гроб стащу. Даже думать не смей. Везти он собрался. Команду сколачивает. Ишь удумал, черт лохматый! Никакой Москвы. Это их дело, партийное. Мы свое сделали. Дома сиди. Дома дел много.

– И чего мы тут тогда обсуждали? – робко напомнила Элеонора Григорьевна.

Односельчане посмотрели с тоской друг на друга и едва не разрыдались от безысходности. Ленина то в деревню тоже привезти невозможно. Кто ж его выдаст?

– Неужели так и будем жить с приведением? – расстроилась Вера Сергеевна, – Страшно то как, а?

– Ты ее еще не видела. Страшно – не то слово, – протянула Анастасия Павловна, – Мурашки по коже вот такие бегают, – показала свои пухлые кулачки, – Еле с головой справилась. Так заболела – сил нет. Ужас.

– Хоть из дома беги, – присоединилась Элеонора Григорьевна, – Как вспомню, так вздрогну. Только куда мы сбежим? Было бы куда, давно бы сбежали. Обречены мы здесь на погибель. Остается одно: или мы в Москву к Ленину ее отвезем, или она нас здесь всех передушит.

– Мы тут с волками живем. И ничего. Привыкли. Чего нам Москва? Подумаешь, Москва! Чего там бояться? В Москве волков нет, – едва всхлипывая, тихо произнесла бывшая доярка, – Надежда достойна того, чтобы в Москве лежать. Если таких людей не в Москве хоронить, то для чего тогда революцию делали?

– И то верно, что с волками живем. Всю жизнь боялись. То одного, то другого. От каждого шороха вздрагивали. Жизнь уже кончилась, а мы все боимся, – вздохнула Элеонора Григорьевна и добавила после непродолжительной паузы, – Чего боимся? Будто от этого наша жизнь краше станет. Может в этом и есть промысел Божий.

– Чего, чего? – насторожилась Вера Сергеевна.

– В район ехать надо. К участковому. Бумагу получать. Без бумаги все равно не пустят, – заключила бывшая учительница.

– Надо – съездим. Отчего, итить твою макушку, не съездить? – согласился старик, – И так туда собирался. Завтра и съезжу. Сейчас уже поздно. Не обернусь.

– Я предлагаю у нас пообедать. А после заночевать, – пригласила Вера Сергеевна, – Вместе не так страшно.

Радушное предложение встретили общим одобрением. Засидевшиеся гости медленно тронулись к выходу.

– А ты как, Марья, с нами или нет? – робко поинтересовалась на прощанье озабоченная на остаток дня хозяйка.

– Спасибо. Я у себя останусь, – ответила знахарка.

– Не боишься? – удивилась Анастасия Павловна.

– Бояться мне нечего, – улыбнулась знахарка, – Мне она ничего не сделает. Я душу не закладывала. С меня и спрос не велик.

– Кто ж ей закладывал? Я тоже не закладывала. Она сама ко всем в душу лезла. Учила, как надо жить правильно. До сих пор угомониться не может, – тут же возразила с порога Элеонора Григорьевна.

– За то, верно, и мается, – согласилась с ней Марья Петровна, – Возложила на себя тяжкую ношу. Спудом этим и придавило. Прости ее Господи.