Волшебный камень
Комиссар стоял на крыльце и умывался из рукомойника, над которым стоял плотный шар пара. Сережка остановился перед комиссаром, не зная, с чего начать. Комиссар вытер лицо твердым холщовым полотенцем, взглянул на парнишку, спросил:
– Ты чей? – Потом, припомнив, потрепал его по плечу. – А, знаю. Ну как, не умер твой старик? Ты что, свойственник ему?
– Нет, – торопливо сказал мальчик, стараясь точно ответить на все вопросы комиссара. – Я не свойственник, я Нестеров, а старик говорит, что всему народу уходить надо за Урал, а ему не дойти, он умрет.
Больше он не мог выдержать и при мысли о том, что сказочник, которого он так любит, должен умереть, заплакал. Слезы катились по его грязным щекам, он растирал их кулаком и смотрел на комиссара – единственного, кто мог помочь его горю. Комиссар все еще стоял с полотенцем в руках, пар шел от его рук и лица; он был красный, крепкий, молодой, но такой суровый, что Сережку брала оторопь.
– Это тебя старик послал? – спросил комиссар.
– Нет, я сам, – ответил Сережка. – Они опухли все, у них есть нечего, – сказал он, съеживаясь под строгим взглядом комиссара.
– Так, – сказал Саламатов. – Ну что ж, пойдем в избу… гость будешь, а если водки поставишь – хозяином будешь, – пошутил он, и лицо его стало совсем добрым.
В горнице Сережка стоял у порога и смотрел, как комиссар одевается. Его занимали ремни. Ремень на поясе, и еще ремень через плечо, и третий ремень от револьвера к поясу. Он совсем забыл, зачем пришел к комиссару, как вдруг тот подтолкнул его к двери и сказал:
– Ну, веди!
– Куда?
– К князю.
Сережка выскочил из горницы и побежал впереди, оглядываясь, на самом ли деле идет комиссар или только пошутил. Спустившись в лог и пересекая наискось крутой взвоз к выселкам, Сережка увидел, что у избы князя стоит олений обоз и низкорослые люди в малицах выносят из избы пожитки старика. Каркудинов стоял в стороне, глядя на дом, в котором прожил почитай сто лет.
Увидев Сережку, старик обрадовался, всхлипнул вдруг, сказал:
– Пришел, Сергунька, не обидел старика. Я так и знал, что придешь…
– Я не один, дедушка.
– С кем ты? Не признаю я, глаза тоской выело.
– Это товарищ Саламатов.
– Здравствуй, здравствуй, комиссар!
– Здравствуй, князь! – сказал Саламатов.
Он постоял немного, приглядываясь к остякам. Цинготные лица. Воспаленные глаза… Несут легкую ношу, а сами качаются, как от ветра.
Противоположный берег реки исчерчен оленьей ископытью, мелькают маленькие фигурки женщин и детей, собирающихся в дальнюю дорогу.
– Н-да!.. – сказал комиссар.
– Вот так, – сказал князь.
– Куда же вы теперь?
– На Обь.
– Да ведь туда и дороги нету…
– Тайная дорога, темная, трудная дорога, – печально сказал Каркудинов.
– Вот беда мне с вами, – сказал Саламатов. – Ну куда вы пойдете? Детей поморозите, оленей поморите, сами совсем ослабнете. Оставайтесь.
– Нельзя здесь оставаться: голодно, – сказал князь. – Раньше меха купцу дал, меха чиновнику дал – они муку дадут, сахар дадут, мануфактуру дадут, вино дадут. У тебя жены нет, тебе меха не нужны.
– Нужны, – сурово сказал Саламатов. – И ты меня этим не дразни. Не мне нужны, так другим. Это я глупость сказал. Оставайтесь. Из-под земли достану!..
Старик вдруг покачнулся к комиссару и обнял его. Саламатов смущенно отвернулся.
Потом Каркудинов закричал что-то тонким, похожим на птичий, голосом остякам, и слова эти вдруг понеслись от одного к другому, заставляя людей вскрикивать, бросать вещи, которые они грузили на нарты, смеяться, ликовать.
– Пойдем, Нестеров, – сказал Саламатов Сережке. – Пойдем, парень, государственное дело делать. Будешь мне помогать?
– Буду, – сказал Сережка счастливым голосом.
В тот же вечер Саламатов выехал в уезд.
Там он уговорил членов ревкома оказать помощь остякам. Из скудных запасов, которых Саламатов не трогал даже для нужд своего обносившегося и изголодавшегося отряда, он взял для остяков и мануфактуру и сахар. Муку получил из гарнцевого сбора бывшей земской мельницы. Так, по крохам, он насобирал для охотников почти всего. Не было только водки. Но, полагая, что водка нужна остякам для лечебных целей, – так усиленно просил ее Каркудинов, – он отдал приказ милиции объехать всех окрестных самогонщиков. Через два дня ему доставили десять ведер самогона и две бочки барды. С того дня как комиссар вернулся из своей отлучки, Сережка испытывал блаженное волнение. Целыми днями сидел он у Саламатова, если тот бывал дома, что есть духу бегал по его поручениям, а вечерами приходил к Каркудинову. Старик снова стал весел и рассказывал самые замечательные сказки из тех, что знал. Так мальчик приобрел двух взрослых друзей – сказочника и комиссара. Он не мог бы сказать, который из его друзей лучше. С одинаковым вниманием выслушивал он и сказки князя, и рассуждения Саламатова, говорившего с ним, как со взрослым, о всех своих больших делах, особенно если они требовали долгого и медленного обдумывания. И для Саламатова Сережка стал необходим. Одинокий человек, застрявший в холодном и неуютном северном крае, не мог обойтись без слушателя.
Самый счастливый день был для Сережки тот, когда Каркудинов принял по описи от Саламатова все добро. Мешки с мукой и тюки с мануфактурой, лагунки[9] с самогоном и сахарные головы, обернутые в синюю бумагу, были аккуратно погружены на нарты. Погонщики угнали обоз. А к вечеру они вернулись обратно. Теперь нарты были нагружены мехами. Остяки сгрузили меха на дворе у Саламатова и потребовали расписку в том, что долги купцам уплачены сполна. И Саламатов дал требуемую расписку.
С этого дня у Саламатова стало два постоянных гостя. Старый князь приходил с утра, присаживался у стены и покуривал трубочку или строгал какую-нибудь палочку охотничьим ножом, а рядом с ним сидел Сережка, ожидая, когда из-под ножа старика выйдет занятная игрушка – деревянный бог с рыбьей головой или бегущий олень, а то и целая упряжка с нартами и погонщиком. Когда к Саламатову заходил кто-нибудь из отряда или приезжий комиссар из города и в горнице начинался разговор о чем-нибудь секретном, – Саламатов коротко бросал:
– Эй, князь, поди-ка взгляни на погоду.
Старик брал Сережку за плечо, и они выходили на улицу. Там Сережка исправно оглядывал улицу и морозные облака на западе, смотрел, в какую сторону дует ветер, и рассказывал об этом старику, который стал совсем плохо видеть. Но как только гость, которого слушал комиссар, уходил, оба они снова возвращались в теплую горницу и занимали свои места. И старому и малому доставляло одинаковое удовольствие сидеть у главного начальника.
3
День Николы зимнего был престольным праздником. Хотя и голодно было в селе, однако сельчане пригласили к себе бойцов, и каждый дом гордился своим гостем. По улицам ходили веселые группы людей с гармошками и балалайками. Несмотря на раннее утро, было шумно и людно. В церкви только что окончилась служба. Подвыпившие мужики и бабы вышли на взвоз ожидать запоздавших гостей.
С горы был виден обоз из пяти саней, медленно подвигавшийся по реке. Женщины запели величальную песню, приветствуя поезжан, прибывших на праздник:
Уж ты, сад, ты мой сад,Виноград зеленый!А и чей же то садЛистом зеленеет?Листом зеленеет,Цветами играет…[10]Вдруг песня оборвалась. Послышался чей-то протяжный, испуганный крик. Затем странное молчание повисло над толпой. По главной улице уставшие лошади тащили возы. На розвальнях лежали тела бойцов, державших заставу против белых в деревне Ксенофонтово. Трупы были раздеты догола и закоченели в самых невероятных позах. Колотые и рубленые раны темнели пятнами на синей, оледеневшей коже. Каждый воз сверху был стянут веревками, чтобы трупы не выпали во время долгой дороги. Вожжи были привязаны к передку, лошади чувствовали их и могли идти без ямщиков. Саламатов выскочил из избы на женский плач, покачнулся и закрыл глаза руками. Сережка, выбежавший вслед за ним из горницы, увидел, как комиссар бросился к реке, будто хотел один, вот так, в чем был, догнать врагов, что убили и изуродовали его товарищей. Сережка закричал, потом захлебнулся слезами и, слепо глядя в небо, побежал за ним. Каркудинов, шедший навстречу от реки, схватил комиссара за руку и что-то заговорил быстро и прерывисто. Саламатов опустил голову и пошел вслед за ним в избу.
В эту ночь Каркудинов и два лучших охотника племени повели красноармейцев тайными тропами на Екатерининскую канаву.
В екатерининские времена была сделана попытка связать реки каналом вместо волока, по которому обычно перетаскивали суда на руках и при помощи лошадей. Канава пересекала водораздел, но уже давно никто ею не пользовался из-за мелководья, и в зимнюю пору служила она теперь лыжной дорогой для охотников. Старый остяк вывел отряд Саламатова в тыл белогвардейцам, воспользовавшись этой тропой.
К отряду примкнули все взрослые остяки, имевшие оружие. Кострами и дымовыми сигналами созвал их Каркудинов на речку Волосницу. Оттуда, разделившись на две группы, отряд Саламатова ударил ночью на белогвардейские заставы.
В ночном бою белогвардейцы были разбиты и рассеяны. Но старый остяк попал под картечный выстрел из шомпольного зырянского ружья и был тяжело ранен.
Саламатов исполнил последнюю просьбу князя. Он увез его на Чувал, где еще сохранились каменные боги остяцких племен. Там собралось все население Каменного Пояса почтить умирающего князя. Потом старика повезли обратно в село. Он верил в своих богов, но хотел обезопасить себя и от мести христианского бога.
Последний остяцкий князь вынес и это путешествие, но уже не мог говорить. Однако он чувствовал отсутствие Саламатова, и тому пришлось все время быть с ним. Сразу после причастия князь умер. Его похоронили на сельском погосте. И среди провожавших гроб, может быть, больше всех скорбели об умершем два человека – маленький Сережка Нестеров и комиссар Саламатов.
Дом князя разобрали на дрова для сельсовета. Бумаги, найденные в доме, передали в музей. Остяки откочевали обратно за Пояс. Саламатов снабдил их еще продовольствием и мануфактурой со складов, захваченных на Печоре у белых.
На всю жизнь запомнился Сергею Нестерову старый остяцкий князь. Мальчик взрослел, и тем занимательней становилась для него жизнь. Но он то и дело возвращался к воспоминаниям детства, хотя бы потому, что долго еще рядом с ним был Саламатов.
Итак, в Красногорске его ждут Варя и старый друг. А это уж не так мало.
Глава третья
Орлам случается и ниже кур спускаться.Но курам никогда до облак не подняться.И.А. Крылов1
Преодолевая последние полтораста километров до Красногорска на разбитой грузовой автомашине, которая раскачивалась и словно плыла по грязной осенней дороге, кое-где уже затянутой ледком, Сергей вспоминал прощание с Варей перед разлукой.
Может быть, знакомая дорога, звонкий осенний ветер, похрустывание ледка на мягкой еще грязи да надсадное хрипение старого мотора напомнили ему эту разлуку. Тогда так же хрипел мотор машины, только шла она на запад, увозя его все дальше и дальше, а Варя все бежала вслед, пытаясь догнать и сказать еще что-то, чего не успела или не посмела вымолвить при прощании.
Полтора года разлуки… И вот он встретит Варю все в том же глухом лесном городке…
Когда машина остановилась возле большого деревянного дома экспедиции, собралась, как бывало и раньше, толпа встречающих: очень уж редки были новости в этом маленьком городке. Сергей не вдруг узнал Варю в этой толпе. Стоя в кузове, он оглядывал людей взволнованно и недоверчиво, как бывает, когда старые впечатления с трудом пробиваются сквозь многослойные отложения новых, нанесенных временем в неверном течении памяти. Варя, увидев его, вскрикнула, протягивая к нему руки, не таясь в чувствах, не пряча их. А ведь было время, когда она ото всех скрывала свою любовь, чтобы кто-нибудь не заподозрил ее в легкомыслии. Он спрыгнул с машины и прижал Варю к себе.
Она стояла перед ним одухотворенная, освещенная изнутри ясной радостью, но в то же время в ней проглядывал облик строгой руководительницы, какой она оставалась во все время их знакомства. Она, не сказав ни слова, уже допрашивала с пристрастием, одним только взглядом, как он жил, что он успел сделать, и он весь подобрался, чтобы точно и правдиво ответить ей.
Варя всегда считала, что призвана вести его по большой дороге жизни, а он подчинялся ей, только изредка позволяя себе легкую усмешку, когда Варя пыталась руководить и там, где ей самой дорога была неясна. Но он прощал ей эту самоуверенность, справедливо или нет, но полагая, что именно в силу подчинения одной из сторон любовь и бывает счастливой.
– Сережа! Приехал! – медленно проговорила она, и столько восторга и любви прозвучало в ее голосе, что она и сама смутилась, боясь взглянуть на посторонних зрителей. Он держал ее холодные руки в своих руках и не мог сказать ни слова, только вглядывался в это милое, дорогое ему лицо.
– Совсем? Навсегда? – все с той же непосредственностью первой встречи спросила она и вдруг осеклась. В толпе, окружавшей машину, стояли женщины да дети. Лица их были тусклы, губы сжаты, словно они, увидев, что их близких нет среди пассажиров, решили остаться здесь и ждать, ждать, ждать, пока не придет та главная машина, на которой приедут наконец и к ним…
На них глядели глаза с такой нечеловеческой тоской и укором, что Варя, схватив Сергея за руку, испуганно прошептала: «Идем! Идем!» – и быстро повлекла за собой в широко распахнутые двери, словно боялась, что кто-то остановит его, задержит и он снова исчезнет на долгие месяцы.
Сергей шел следом, чувствуя себя ребенком, который наконец-то нашел ласковую руку, под защиту которой можно отдаться.
Оказавшись в большой передней нового, перед самым отъездом Сергея заселенного дома, Варя облегченно вздохнула, словно только тут почувствовала себя в безопасности, и, оглянувшись на Сергея, вдруг прижалась к нему и мягко прикоснулась к его губам своими. Тело ее как-то сразу обессилело, и Сергей обнял ее, боясь, что она сейчас выскользнет из его рук и упадет. Но она уже справилась со своим внезапным волнением, осторожно высвободилась из объятий, тихо, извиняющимся тоном сказала:
– Подожди минутку, я только уберусь немного! Я ведь тебя не ждала сегодня! – смутилась, должно быть вспомнив, какой в ее комнате беспорядок, и взбежала по лестнице на второй этаж. Там она перегнулась через перила и крикнула ликующим голосом: – Я тебя позову! – И исчезла.
Нестеров остался один. Некоторое время он разглядывал большую двухсветную комнату – переднюю, в которую выходили двери жилых помещений первого и второго этажей, заставленную большими деревянными ящиками с коллекциями проб. Потом с удивлением заметил, что в передней царит полный беспорядок. Деревянные ящики с образцами пород стоят среди комнаты, чемоданы сложены горкой у стены, переметные мешки навалены беспорядочной грудой поближе к дверям. Похоже, что здесь все подготовлено к отъезду…
В эту минуту отворилась дверь черного хода и две девушки внесли еще ящик и поставили его у стены, одну из них, коллектора Юлю Певцову, он узнал. Вторая девушка, в ватнике и штанах, присела на ящик, отирая пот, и сказала, выговаривая слова с открытым «а»:
– Не сильна я в литературе, никак не могу вспомнить, какому это гордецу бог приказал в наказание камни ворочать. Только и мне та же доля досталась. Узнать бы хоть – за что?
Юля сердито сказала:
– Глупости ты, Даша, говоришь! То называлось сизифов труд. А наш труд героический!
– Подумаешь, ка́менье…
– Ничему ты у нас не научилась, – насмешливо сказала Юля. – Оставалась бы уж лучше лесорубом. Ну зачем ты к нам перешла? За женихом погналась?
– Перестань! – сердито крикнула девушка. Потом медленно повторила: – Лесорубом… Много ты знаешь о лесорубах! – И сказала так проникновенно, что у Нестерова невольно защемило сердце: – Ты знаешь, как страшно убивать деревья? Режешь, режешь его лучковой пилой, а оно стонет, дрожит, потом упадет и вытянется, как солдат. Я столько смертей видела, пока уходила из Минска, что до сих пор опомниться не могу. Вот и в лесу… Опять стала о смерти думать. Лучше уж камни ворочать…
Нестеров кашлянул, и девушки оглянулись. Юля наклонилась вперед, чтобы разглядеть, кто стоит здесь.
– Сергей Николаевич?
– Я, Юленька, я…
Девушка подбежала к нему, протянула руку, потом быстро и крепко поцеловала в губы. В это время Варя показалась на лестнице и, смеясь, сказала:
– Ничего, ничего, Сережа, в такой день не грешно и поцеловаться. А вот Дашу не целуй, у нее жених есть. Ревнивый. Да ты и сам его знаешь… Лукомцев…
Нестеров протянул Даше руку и весело сказал:
– Ну, если Лукомцев, то поздравляю. Он чудесный парень!
– Чудесный? – Тут девушка вспыхнула и сердито сказала: – Да что он мне! Это же они все смеются…
Но Варя подала какой-то таинственный знак подругам, и девушки исчезли, только их смех еще слышался где-то в дальних комнатах. Варя взяла Сергея под руку и повела наверх.
– Теперь уже можно!
Они остановились посреди комнаты, и Варя, положив руки на его плечи, пытливо заглянула в глаза.
– Нет, ты совсем не изменился. А я так боялась…
– Почему я должен был измениться? – скрывая легкую горечь, возникшую от ее вопроса, спросил он.
Она не слушала.
– Нет, все-таки изменился. Стал каким-то суровым. Даже голос такой, будто сейчас станешь командовать. И этот шрам… – Она отвела рукой волосы с его лба и погладила шрам кончиками пальцев. – Но это все пройдет! Погоди, я тебя буду так беречь, что ты и не заметишь, как выздоровеешь! И, извини, командовать теперь буду я! – Она вдруг закрыла лицо руками и с трогательной тоской, голосом, ставшим глуше и женственнее, сказала: – Как я тебя ждала! Полтора года тоски! И только твои письма, такие короткие-короткие…
Он прижал ее к себе, с трудом дыша от стеснения в груди, словно ему не хватало воздуха. Боясь, что она вот-вот расплачется, он нашел в себе силы пошутить:
– Разве я короткие письма писал? А мой командир все бранился, что я много тебе пишу и мало занимаюсь с людьми. Сам он признавал только телеграфный стиль: «Жив. Здоров. Целую». И жену приучил так же коротко писать.
Она не приняла его шутки. Медленно и нежно касаясь пальцами шрамов на его голове, она повторила как будто про себя:
– Нет, ты все такой же, и я очень рада…
Она ждала чего-то с тихой веселостью, и Сергею стало стыдно, что он еще до сих пор не поцеловал эти милые чуть сморщенные губы, не сказал всех давно найденных и тщательно сохраненных в тайниках души слов.
За эти полтора года она стала не то чтобы старше, – для нее еще не существовало постарения, – а умудреннее, женственнее. И опять-таки это было не очень точное определение: прибавился не столько опыт жизни, сколько опыт понимания, рассудительность, умение размышлять. Вероятно, теперь Варя чаще перебирала в памяти разрушенные мечты, нежели сочиняла и загадывала новые. Но это преждевременное взросление сделало ее более нежной, мягкой, и новые эти черты отразились на ее лице особым выражением глаз: они стали темнее и как будто глубже, прорезались первые мельчайшие морщинки у глаз, придавая им выражение горечи и усталости; даже волосы потемнели, и укладывала она их уже не валиком, а стягивала пучком на затылке, словно и в такой малости проявлялись новые черты ее характера – ей не хотелось больше быть красивой и нарядной…
«Но все это вернется к ней!» – подумал Сергей, глядя, как оживают краски на ее лице, как дыхание переполняет грудь. И благодарный судьбе, позволившей им снова встретиться, сжал ее в объятиях, ожидая ее ответного движения, той силы страсти, которая переполняла его. Она ответила на этот поцелуй рассеянно, прислушиваясь к шуму за дверью. Там громко переговаривались девушки, пробегая по коридору. Судя по обрывкам фраз и звону посуды, готовилось праздничное торжество.
– Потом, потом, – сказала она, когда Сергей, огорченный ее холодностью, попытался снова коснуться ее губ. – Когда мы поедем?
Он, слишком взволнованный, чтобы уловить скрытое торжество, которым были переполнены ее слова, недоуменно спросил:
– Куда ты хочешь ехать?
– Как – куда? Конечно, в Москву? Ведь пропуска на возвращение дают даже эвакуированным! А мы все еще числимся в командировке!
Что-то все-таки насторожило его в этом тоне, взволнованном и торжественном, будто она каждым словом прощалась с тем, что окружало ее. Он осторожно сказал:
– Но я приехал работать в экспедиции…
– В экспедиции?
Она протянула это с таким удивлением и даже с недоверием, что Нестеров пожалел, – почему не написал еще из Москвы, чтобы подготовить ее. Теперь все получилось куда труднее. Нестерову вдруг стали понятны и эти сборы, и рассеянность, которая владела Варей, и ее какое-то выжидательное настроение, словно он должен был что-то сделать и все не делал этого, а она и не хотела торопить его и все больше недоумевала и даже начинала сердиться на его недогадливость. Теперь он понял – Варя ждала торжественного заявления, что он приехал только из-за нее и только за нею.
Губы у нее задрожали, словно у ребенка, которого обидели. Она вскинула на Сергея недоуменные глаза, в глубине которых ему сразу померещились слезы. С обидой, с болью она сказала:
– Мы закончили все работы и ждем только разрешения на выезд.
– А алмазы? – тихо спросил он. – Ведь вы не нашли их?
– Неужели ты нам не веришь? Мы с Палеховым обследовали все твои заявки, пересмотрели сотни кубометров породы, каждую песчинку чуть ли не под луной рассматривали… – Она вдруг пристально вгляделась в его лицо, отклонилась назад, провела рукой по лбу и медленно отступила к окну. – Неужели ты хочешь сказать, что мы должны остаться здесь еще? По твоей просьбе экспедицию задержали? Так? Да?
– Да, – признался он.
– Зачем? – сурово спросила она.
– Я находил здесь алмазы!
– Я не спорю, может быть, они и есть, но они перемыты морями и реками древних времен и разбросаны так, что их нельзя даже обнаружить, не то что собрать! И из-за такой неосуществимой затеи ты задерживаешь здесь сотни людей, которые нужны в другом месте?
– Это не затея, а необходимость, Варя!
Он вынул из кармана пакет, адресованный ей и Палехову. Она машинально вертела пакет в длинных пальцах и не глядела на него. Ей, как видно, хотелось еще что-то сказать, но в его голосе, когда он заявил, что это необходимость, было нечто такое, против чего она побоялась протестовать.
– А я-то думала… – медленно начала было она и тут же разорвала пакет. Развернула предписание, присела на стул и прочитала, стягивая свободной рукой у горла кончики косынки, словно ей стало холодно.
– Что же ты думала? – спросил он.
– Поговорим потом, – вдруг став совсем спокойной, ответила Варя. – Ты еще ничего не ел, а там ждут к столу, готовятся к встрече. Так, значит, ты снова старший геолог? – И, словно отвечая себе, решила: – Нет, это небольшой чин… Я бы не согласилась на такой.
Он смутился, тем более что вспомнил, как она гордилась в письмах его храбростью, подвигами и даже ранениями, считая, что теперь перед ним, орденоносцем, командиром, открыты все пути, везде нужны деятельные, активные люди и что все прочие должны это понимать. Тогда его не столько рассердило, сколько рассмешило письмо – на фронте и в госпитале подобного рода высказывания звучали совсем по-другому. И вот вдруг опять: «Нет, это небольшой чин… Я бы не согласилась на такой».
Но он не успел и слова сказать, как Варя встала и вышла, громко крикнув за дверью:
– Девушки, поздравляю вас с новым старшим геологом!
Сергей поморщился, не такой он ждал встречи. А впрочем, что же, у Вари есть некоторые основания огорчаться. Привезенный им приказ задержит их еще на год. И хорошо, если только на год, – это Варя поняла сразу же. Но зачем же теряться и отчаиваться?
Он утешил себя, однако, тем, что теперь времени впереди много: часы, дни, недели, – со временем Варя все же поймет, какое почетное задание дано ему, и, поняв, примет это задание с такой же готовностью, как если бы оно было дано ей.
Он вышел из комнаты, и в ту же минуту раздался удар гонга, призывавшего на обед.
Все-таки прекрасное это ощущение – вернуться в родной дом, к своим привычкам, к своим друзьям. Досадно только, что до сих пор не пришел Палехов. Неужели он все еще не знает о приезде Нестерова? «А может быть, он чем-нибудь занят?» – подумал Сергей с волнением, прислушиваясь к чуть надтреснутому бою гонга, – когда-то он сам придумал повесить в столовой этот старый медный таз и тремя ударами в него созывать работников экспедиции к столу. Эта мелочь как-то по-родственному соединяла их всех в одну семью…
Но смутное ощущение беспокойства не проходило.
2
Во время обеда все были веселы, но Сергею так и не пришлось поговорить с Варей: его неожиданно вызвал к себе Саламатов.