Капканчики. Домыслы и враки вокруг приключений Бениовского
Ларшер снова неопределённо покачал расслабленной кистью правой руки, к коему жесту Пуавр, наверное, успел привыкнуть, ибо с радостным покрякиванием откупорил бутыль, присел к столу, и разлил ром в бокалы.
«Не подумайте, мой родной Ларшер, будто я заядлый поклонник Бахуса. В этих жарких краях – питие вина становится тяжкой и изнурительной работой, к тому же вредной для организма. Порой моё отвращение перед алкоголем достигает столь невероятной степени, что я готов так же, как и вы трясти рукой. Как это у вас изящно выходит! Не сомневаюсь, что рапорт вы напишете так же изящно!
В молодые свои годы я, знаете ли, баловался литературным творчеством. Был такой грешок. Бывало, ночами не спал, а всё прикидывал – как бы эффектней подать фразу. До пятисот вариантов одного и того же выражения накарябывал, а всё было не то. Оставалось внутреннее недовольство. Кабы я не женился вовремя, да не взялся за ум, наверняка свихнулся бы на писательской почве.
Так и вы не переусердствуйте. Отнеситесь к делу легко, как если бы вам не надо было ставить пред собой неких целей, а только лишь излагать всё, приходящее на ум. Пейте, Ларшер! Чего вы всё стоите столбом? Да присядьте уже, или я подумаю, будто вы очумели от чтения мемуаров нашего проходимца».
Ларшер сел к столу, предварительно громко двинув стулом по полу, нарочито грубо и как бы по-военному взял бокал в кулак, выпил залпом. Пуавр с интересом наблюдал за ним, и кажется, чувствовал, как огонь напитка впитался капитанским пищеводом, а затем промчался приятной волной расходящегося по телу тепла.
Эмпатический взгляд губернатора показался Ларшеру благосклонным, и Ларшер произнёс: «Благодарю вас, губернатор, за заботу. Я – простой солдат его величества, а не знаток изящества. Читать приходилось не особо, а про писательство мне и думать не положено. Ваша книга, которая вот эта, в тиснёном кожаном переплёте, которую вы создали, она… – Ларшер хотел привычно пошевелить кистью, но в кулаке оставался бокал, и пришлось помахать пустым бокалом, от чего Пуавр понимающе кивнул, и подлил рому – …она великолепна! Но мне вредно её читать» – и капитан выпил.
«Интересная мысль – сказал Пуавр, пригубив из своего бокала – действительно, избыток информации может и помешать» «Никакой информации там нет – мотнул головой Ларшер – там написана сущая глупость про какие-то дожди, про незнакомых людей с труднопроизносимыми именами, а главное, когда я читаю эту галиматью, то словно сам оказываюсь в непонятных обстоятельствах и фантастичных странах, коих не может быть на земле. Откуда у мошенника такое умение заморочить голову?»
«Странно – пожал плечами Пуавр – я не замечал такого эффекта. Порой описанные там события выглядят сумбурно, но не настолько, чтобы вовлекать в какие-то фантастичные страны. На беднягу… то есть, на мерзавца изрядно повлияли туземцы.
Он, представьте себе, считал их за людей! Возможно ли такое? Сами посудите, если мы начнём воспринимать этих каналий за ровню себе, то утеряем осознание своей миссии, как миссии белого человека, созданного господом. Мы обязаны нести цивилизацию, знание, истинную веру в Христа, и в конечном итоге – добродетель. Но как мы сможем нести добродетель, если уподобимся варварам? Тогда вместо добродетели – мы начнём преумножать варварство! Вот, именно этим и занимался наш противник. Убив его, мы совершили богоугодное дело!»
«Вы самый добродетельный политик, из всех, с кем сводила меня судьба!» – воскликнул капитан, незаметно пододвигая пустой бокал к Пуавру. «Благодарю вас, Ларшер, за приятное наблюдение» – улыбнулся губернатор, и так торжественно плеснул ром в его бокал, словно вручил правительственную награду.
Ларшер заглянул внутрь бокала, ощутил трепещущими ноздрями крепкий запах рома, но с питием повременил, считая нужным подчеркнуть сложность не только миссии белого человека, но и своей личной миссии: «Мне очень трудно, губернатор! Я должен писать кратко и доходчиво, а притом не могу даже с точностью утверждать, кем этот бунтовщик был по национальности. Что-то дикое, славянское… но не писать же – дикарь. Насколько я помню, подлеца даже принимал его величество!» – тут Ларшер неожиданно поднялся со стула, как бы салютуя короне, и выпил ром торжественно.
Пуавр не поддержал ритуала, а задумчиво произнёс: «Существует два пути внесения в это дело какой-нибудь ясности. Первый путь – самый сложный. Следует внимательно изучить эту мою книгу. Второй путь… а давайте-ка я вам подолью, дорогой Ларшер, поскольку вы свой бокал уже опустошили. Сразу чувствуется военная хватка!»
Ларшер согласился: «Да! Вы правы» – и вновь пододвинул бокал. Налив Ларшеру, Пуавр вернулся к обсуждаемому вопросу: «Второй путь метафизический по своей сути. Посмотрите, чем занимался Бениовский. Он вносил варварство и дикость в мир цивилизованных людей. Он разрушал основы тех империй, которые оказывали ему милость. Попробуйте посчитать – Пуавр стал отгибать пальцы из свёрнутого кулака – Австро-венгерская империя, Русская империя, наша великая Франция, Британская империя. Разве этого мало? Все простирали над ним руку покровительства, и всем он неизменно гадил. Пожалуй, Российскую империю следует исключить. – Пуавр загнул обратно все пальцы, кроме среднего. Ларшер поинтересовался, с какой это стати Россию следует исключить, на что Пуавр возмущённо ответил – Да потому что это и есть империя варваров, дикости и людоедства. Через неё сам дьявол низвергся на голову цивилизованного мира!
Я не уважаю англичан, но в Лондоне издали его книгу. Чем он им отплатил? Он снюхался с Франклином, этим отъявленным масоном, и разжёг войну, в результате которой британцы потеряли 13 своих колоний. Только вдумайтесь, Ларшер, в это дьявольское число!
Только представьте, сколько высокопоставленных французов покровительствовали ему! Князь д'Аквиллон, министр иностранных дел герцог д'Эгийон, морской министр де Буайн, и даже сам Людовик – XV, но чем варвар отплатил за покровительство? Он чуть не лишил Францию Мадагаскара! Он ввёл пошлины, он собирал деньги с негоциантов, а потом пускал собранное на растление кабинета министров. На взятки! И наконец, он письменно предлагал русской царице присоединить Мадагаскар к России! Такова его благодарность!»
«Письменно?» – уточнил Ларшер. «Именно так! – воскликнул Пуавр – В этой книге есть копия прошения, которое мерзавец отправил в Россию. Мало нам того, что их дикая царица захапала всю Евразию и север Америки, мало того, что ей отошёл весь Кавказ, Каспий и уже её солдаты стоят на границе с Индией. Мало нам того, что Греция с Балканами просятся под русскую корону, так ещё и тут!»
«Тогда нам срочно необходимо выпить» – констатировал капитан. Он хотел сказать это раньше, ещё в тот момент, когда Пуавр призвал его задуматься о дьявольском числе, да только не видел повода, а выпить было необходимо для того, чтобы вдуматься, потому как ром и вправду вносит ясность в сознание, словно омывая засорённый от усердия мозг.
Пуавр не стал скупиться, налил из бутылки всё, и пока Ларшер выпивал, завершил изложение идеи: «Так что, не могу с точностью вам указать – кем он был. Для ясности в докладе называйте его бунтовщиком, и на том ограничьте полёт фантазии. Никто не заинтересован в раздувании нашей виктории за пределы границ маленького колониального недоразумения. Как говорят русские: «Не выноси мусор из апартаментов».
«Это пораженческая идея! – вскинулся Ларшер – Вместо объявления великой победы над опасным противником, я должен принизить батальные достижения отечественной стратегической мысли. Сегодня мы умолчим свою победу, а завтра она сама не пожелает приходить. Франция нам этого не простит!»
«Да вы пьяны, мой друг! – благодушно заметил Пуавр – В таком расположении к рапорту лучше не подступать. Наваляете там чёрт знает чего, и попусту перемараете бумагу. Поверьте старому бюрократу! Дельные документы пишутся чернилами, а не слюной патриотизма. Оставьте эмоции рабам и животным. Вы же стратег!»
Ларшер не услышал мягких увещеваний, и глядя сквозь губернатора помертвелым взглядом, горестно спросил: «Что ты понимаешь в патриотизме? Ты не маршировал по выжженной пустыне с ружьём на плече. Ты не видал размалёванных боевой раскраской дикарских рож, не слыхал их ночного воя! Всю грязную работу за тебя делают простые парни, отважные солдаты Франции…»
Пуавр понимающе кивнул несколько раз, и даже как бы поддержал капитана: «Да, мой друг, империя держится на таких как вы. Хотелось бы, чтобы король как можно скорей оценил ваши заслуги. Не исключено, что по прошествии некоторого времени вы будете блистать в Париже. Внимание высшего света, дамы, кареты, всё такое. А я так и просижу остаток жизни на чужбине, в этой колониальной дыре. А ведь я помню Париж! Мои молодые годы остались там. И моя любовь, и полнокровная жизнь…»
Печальные слова и покаянный тон Пуавра произвели на капитана самое кумулятивное действие. Он резко переменил настроение с воинственного на сочувственное, и готов был даже всплакнуть, когда Пуавр огорошил его самым нелепым вопросом: «А знаете ли вы историю про парижского булочника, который проснулся не до конца?» От нового поворота в разговоре Ларшер переместился в растерянное состояние ума, и даже хотел отрицательно мотнуть головой, но успел загасить плебейский жест путём неопределённого шевеления кистью руки.
009
«О! – воскликнул Пуавр – Та замечательная байка гуляла по Парижу, когда я был так же молод и одержим благородными амбициями, как вы теперь. Жил такой булочник, который во глубинах своей души увлекался архитектурой. Сам он ничего такого не возводил, но любил смотреть на дворцы, замки и прочие строения, прикидывая, чего бы он сделал иначе, и где тот, или иной мастер допустил изъян.
Он увлечённо этим занимался, и порой, в беседе с друзьями – сапожником и цирюльником – делился мнением на то, либо иное здание. Оба его друга слушали с наслаждением, поскольку другие темы для разговоров были скучноваты. Потом они хвалили булочника своим друзьям и клиентам, и так жители всей улицы, даже целого квартала, имели представление о тонком вкусе и глубоких познаниях булочника в архитектуре. Некоторые даже говорили друг другу: «Вот, если бы этот дом строил наш булочник, было бы куда краше! Но кто же даст настоящему таланту проявить себя?» Порой доходило до настоящего свободомыслия и фрондирования. Булочник был очень даже в моде, пока однажды не произошёл досадный случай.
Началось с большой усталости, которая настигла уважаемого булочника во время очередного винопития в компании друзей. Так он притомился, что сапожник с цирюльником были вынуждены тащить его домой на руках. Там и оставили спать. Спал он замечательно глубоко, и во сне своём улучшал с архитектурной точки зрения угол дома, где находилась его булочная. Он воздвигал великолепную башню, настоящий шедевр, способный войти в состязание с Лувром и прославить булочника в вечности.
Сон и есть сон. Мало ли кому приснится нечто величественное, либо никчёмное? Только пустоголовые бабы имеют наклонность трещать о своих нелепых снах. Нам это ни к чему, и не стал бы я упоминать про сон булочника, если бы тот проснулся полностью. Вся-то и заковыка в его неполном просыпании.
Все булочники мира привыкли просыпаться затемно, пока остальные граждане мирно храпят. Так надо булочникам, чтобы с самого утра начать продавать свежие булки и рогалики. Кругом ночь, а булочник уже трудится в поте лица, готовит нам хлеб наш насущный и постепенно этот ритм становится у булочников естественным.
По профессиональной привычке тело хлебопёка подпрыгнуло, едва пробило два часа ночи, напекло машинально всяких разных изделий, а сознание тем временем продолжало находиться в том прелестном сне, где творилось чудо домостроения.
Вот и стал булочник складывать башню, используя вместо кирпичей свежие круассаны. Утром побежал народ за булками, да и наткнулся на хлебную стену и того самого пекаря, который всё не проснулся до конца и продолжал творить зодчество.
Попытались его образумить, да куда там? Никому не дано проникнуть в сон другого человека, даже если сон захватил его не целиком. Даже если во внешней вселенной польётся дождь и размоет стену, это никак не повлияет на внутренний мир спящего строителя. Дождь – неуправляемая стихия, но и сон ничуть не послушней дождя.
Так что, вы, друг мой ситный, ложитесь-ка бай-бай, да постарайтесь выспаться как следует, чтобы с полной остротой мысли и пронзительностью ума пойти на штурм нашего с вами документа…» – тут губернатор взглянул на Ларшера, и заметил, что капитан, уронил голову на стол и давно уже прилежно следует прозвучавшему только что совету.
010
Ларшер продирается через джунгли Мадагаскара, раздвигает гибкие ветви и выходит на открытое поле. Лишь высокая трава кругом, и нет ни пня, ни колоды, чтоб укрыться. Присядешь в той траве, и станешь невидим со стороны, да мало с того проку, поскольку пули да картечь пролетают сквозь траву, подрубая нежные стебли. От людей спрятаться можно, а вот от смерти – никак. Влетит в череп картечная пуля, и помрёшь в этих травах незаметно для всех остальных солдат.
Остальные солдаты – вот они, маршируют рядом, гнут и топчут высокую траву, с трудом выполняя приказ Ларшера. Что за приказ? И когда он успел его отдать? Вроде бы и не отдавал, а может и отдал. Забылось уже, и потому, для верности, Ларшер повторяет снова: «Сомкнуть штыки! Держать строй!»
Впереди, из буйных джунглей, которые чуть левей этого дикого поля, несётся многоводная Антайнамбалана, пересекает долину, чтобы исчезнуть справа, в такой же буйной растительности, из которой выскочила, растечься там промеж древесных корней, расплескаться непроходимым болотом, а потом собраться вновь из последних сил, чтобы медленно и мутно доползти до разгромленного Луисбурга.
Прямо перед Ларшером, загораживая вид на реку – стоит форт Августа, приземистые стены которого сложены из булок и рогаликов. «Подумать только, сколько хлеба ушло на стены! – восклицает Ларшер – Годовой запас, если рассчитывать на мой отряд. Следовало бы прогрызть в стене дыру. Солдаты! Приказываю грызть!»
Не успев крикнуть экспедиционному отряду, что именно следует грызть, Ларшер думает: «Сейчас начнётся. В предыдущий раз, началось именно сейчас!» – и, словно откликаясь на его мысль, оно начинается. На стенах одна за другой – беззвучно вспыхивают огненные снопы, и тут же сменяются дымными шапками. Не до шапок Ларшеру. Траву вокруг выкашивает картечь, а Ларшер марширует к стенам Августы, как полагается офицеру, не падая, и даже не пригибаясь. Нельзя офицеру прятаться, иначе армия потеряет ориентир, потеряет моральный стержень, потеряет пример, и побежит назад, в джунгли, где страшные дикари строят зверские рожи!..
Зверская рожа старого солдата, который Жан, или Поль, или как его там, появляется впереди, между Ларшером и булочной стеной. Рожа улыбается широко и кричит: «Молодец, Ларшер! Настоящий офицер! Смелый капитан! Ать-два! Ать-два! Ещё пару шагов!» – и улыбается ещё шире одной стороной рта, всеми зубами до последнего. Ни один зуб не прячется за кожей, потому что вся кожа сорвана с щеки как скошенная картечью трава.
Ларшеру хочется упасть. Ноги его заплетаются в траве, он пытается нырнуть вниз, спрятаться хоть бы за этой, бесполезной травой, но мёртвый солдат уперся в него рукой, поддерживает, не даёт рухнуть и кричит: «Ать-два! Ать-два! Тут ступени! Осторожней!» «Какие ещё ступени? – спрашивает Ларшер – Откуда ступени на поле битвы? Ах, да! Я понял! Мне удалось прогрызть стену Августы! Не мудрено. Стена-то из хлеба! Болван Бениовский! Нашёл из чего строить форт!»
«Конечно, болван!» – отзывается мёртвый солдат, ведя Ларшера по ступеням крепостной стены. В голосе его Ларшер слышит издёвку, а это неправильно. Солдат, даже если он мёртвый и без щеки, всё равно не имеет права издеваться над офицером, даже если офицер хотел спрятаться в траве. Ларшер вглядывается в солдата, и видит, что никакой он не солдат, а тот самый Бениовский, о котором шла речь. Бениовский ведёт Ларшера по лестнице и говорит: «В моём доме не положено валяться где ни попадя. Идите смелей, Ларшер! Что вы упёрлись?»
«Теперь понятно – говорит Ларшер – солдат не издевается над начальством. Это вы, бунтовщик и мерзавец, издеваетесь надо мной! Вам нравится сопротивляться властям? Вам нравится устраивать хаос? Зачем стена из булок?» Бениовский молча идёт рядом, и становится ясно, что он мёртв. Глаза трупа закатились под лоб, и нет в них зрачков. Одними бельмами пялится Бениовский на Ларшера, не то разглядеть его желая, не то напугать.
«Зачем вы на меня глядите, если у вас нету зрачков?» – спрашивает Ларшер, наблюдая за красным пятном, которое расползается по белой рубахе Бениовского. В центре красного пятна чёрная дыра, и вовсе не исключено, что это и есть та самая чёрная дыра, в которую улетает всё прошлое.
«Дурак ты!» – говорит мёртвый Бениовский, и кидает Ларшера себе в грудь, в ту самую чёрную дыру, у которой нету дна, и значит, полёт в ту пропасть, за тройной слой мрака, продлится гораздо дольше всего времени, которое отведено миру до конца веков.
Древние греки называли этот бесконечный тоннель страшным словом Тартар. В нём живут сторукие гекатонхейры. Сто рук – больше, чем две, но даже такого количества маловато, чтобы охранять поверженных титанов. Титаны бунтуют! Они не желают пропадать невидимо, среди мусора и хлама. Им не по нраву становиться забытым прошлым, не существующим ныне. Титаны лязгают железными зубами. Ритмично лязгают, как часовой механизм. Гекатонхейры не дремлют! Они больно стегают Хроноса, главного из титанов, ломают все его хронометры, перетирают пыль в нечто несусветное, и даже время низводят в ничто.
По краям воронки – одноглазые циклопы пытаются выбраться из пропасти и стонут от бессилия. Буйные вихри, переплетаясь меж собой, несутся к неведомой цели, корёжат предметы и тела, скорченные в неистовой безысходности. Вокруг скрежета вихрей, сломанных хронометров и стонущих циклопов – замкнутые в длинную трубу железные стены…
011
Попробуй, выберись из чёрной дыры, когда вокруг железо! Хоть стены и с окнами, но всё едино, помещение замкнутое и гремит металлическим скрежетом. Железное это вместилище с жёсткими лавками, оканчивается железными воротами, которые периодически разъезжаются в разные стороны, впуская внутрь новых мучеников.
Мученики входят уныло, садятся на жёсткие лавки по трое в ряд, обратившись к сидящим напротив беспросветными выражениями лиц, словно специально для того, чтобы их затурканность и утомление вступали в резонанс и растили друг друга. Некоторые мученики беседуют друг с другом, иные дремлют, или смотрят в непроницаемые окна, где проносятся мимо заборы и гаражи, изрисованные невнятными граффити.
Большинство надписей на латинице, хотя и невозможно разобрать, какие такие инициалы скрыты за художественно искривлёнными буквами. Подобие смысла проскочило в одной из надписей. Замысловатая вязь латинских символов сложилась в английское ругательство: «FUSC», а дальше опять пошло бессмысленное, написанное вопреки первоначальному назначению алфавита. Надутые аляповатые буквы на заборах кажутся единственными цветными пятнами в сером пространстве тартара, а может и не тартара, но мира явно загробного, лишённого солнечного света.
Чем дальше ехал вагон, тем реже, строже и содержательней становились надписи, словно жалкие остатки цвета уступали полной монохромности, выдыхались и гасли с каждым километром.
Вон уж видны и словеса на кириллице, которая ближе и понятней, хотя, не все аббревиатуры из трёх букв хранят старинные традиции заборописания, изобретённого в России задолго до появления самих зачатков модного западного поветрия под названием Граффити.
Пронеслась выполненная чёрными буквами, без примесей художественности, надпись: «РНЕ», а чуть позже призыв: «Будь сильным, будь русским!» «Как это мне стать русским? Я же француз! – подумал Ларшер, и тут же осадил себя – Какой нафиг француз? Был бы я французом, с какой бы стати понимал кириллицу?» Всё ещё находясь в полубредовом состоянии, Ларшер прочёл очередной лозунг, выполненный на заборе неизвестным пропагандистом: «Русский значит трезвый» – и удивлённо оглянулся, пытаясь осознать, как его занесло в столь непонятное место.
Припомнилось, как давеча бросил его мёртвый Бениовский самому себе в грудь, в чёрную дыру, которая тут же оказалась древнегреческим тартаром. Полёт в тартаре дольше вечности, а значит, не имеет пределов, но только не полёт уж происходит, а езда. Впрочем, жить в этой железной езде предстоит неизвестно сколь долго. Значит, нет особой разницы меж полётом и ездой. Ритмично гремят железные колёса, покачивается вагон, убаюкивая путников.
Через раздвижные двери вошли двое молодых людей. Один с гитарой, а другой с флейтой. Гитарист завёл басовую партию, а флейтист заиграл мелодию, печальную, хоть ты плачь. Музыка организовала рассеянное сознание: «Да это же ламбада! Нормальный такой музончик, ничего печального. Мелодия даже модной была лет 15 назад. Гитарист довольно смешно повторяет один и тот же перебор. Вон, и лицо сделал до крайней степени тупое. Наверное, недоумевает от собственного однообразия.
Бывает такое состояние: делает человек какую-нибудь глупость, и сам себя спрашивает: «Чего это я такое делаю?» Вот и я только что был каким-то неадекватным. И с чего мне пришло в голову, будто я не я, а кокой-то Ларшер? Что за Ларшер-торшер? Наверное, я задремал, вот и примнилось…»
Сидящий невдалеке пассажир вполголоса рассказывал другому пассажиру бородатые анекдоты. Его прокуренный баритон был тёплым и успокаивающим как у древнего сказителя, который не байки травит, а излагает мудрости веков: «Как-то зимой пошла бабка на помойку, вылить ведро помоев. Махнула ведром, поскользнулась, шлёп на лёд. Ногами, руками дрыгает, хочет встать, а ноги-то разъезжаются на льду-то. Ну, никак не встанет бабка. Шёл мимо солдат. Видит, старуха на льду елозит. Он не будь дураком, живо на неё прыг, и давай пятить. Знамо дело, им, солдатам, без женщин… дело такое. С голодухи на кого хошь вскочишь. А там люди мимо шли, и кричат: «Вот, насильник! В тюрьму его надо!» Солдат им в ответ: «Это вас надо в тюрьму! Бабку еть можно, а вы её на помойку выкинули!»
Пассажир напротив рассказчика мерзко заржал, а тётка с соседней лавки возмущённо заявила: «Тут дети едут, а вы гадости говорите!» Баритонистый юморист сделал вид, будто замечание направлено не ему, и вознамерился было рассказать чего-то ещё, но в это время музыканты закончили играть ламбаду, и флейтист объявил: «Перед вами выступала инструментальная группа «Мрачные щи» – после чего оба артиста пошли вдоль вагона, протягивая пассажирам полиэтиленовый пакет для сбора подаяний.
Женщина с соседней лавки возвысила голос: «Даже музыканты называются чёрт знает как! Почему такой кошмар? Жизнь в реальном времени – ужасна и неприглядна, а вы тут ещё и сквернословите. Рассказывали бы истории, которые приличные. Мало ли хороших и поучительных историй? Я, например, покупаю на станции журнал: „Волшебство и жизнь“ – там сами читатели описывают события, которые им приходится пережить. Очень тяжёлая жизнь, очень, но никакого сквернословия. Наоборот, если позитивно относиться, то из любой ситуации можно найти выход! Вы говорите гадости, а потому и живёте так пошло!» – и тут она потрясла маленьким журнальчиком, не более школьной тетрадки.
Баритонистый рассказчик обернулся к назойливой тётке, и внезапно отнял цветастую брошюру, вякнув ещё: «А ну-ка, дай сюда!» Тётка изобразила жест, похожий на попытку возразить наглецу, но потом вдруг передумала, и даже махнула рукой: «Если вы такой нахал, то уж почитайте лучше. Вдруг, поумнеете» Нахал раскрыл журнал наугад и громогласно прочёл: «Свиное рыло!»
012
Свиное рыло. Я не тракторист вам какой-то, а вполне интеллигентный мужчина. Даже, можно сказать, руководитель среднего звена с достойным окладом. Ко внешности своей всегда относился с должным вниманием. Никогда не позволял себе приходить на работу в бороде, или дешёвых очках. В бухгалтерии, где я тружусь, все женщины ко мне относились с пиететом, потому что я пах мужским одеколоном удобоваримого качества за 1240 рублей и дороже.
С возрастом мой идеальный организм начал подспудно портить внешние данные экстерьера. Упало выделение мужских тестостеронов, и фигура стала оплывать. Выпучился характерный для пятидесятилетия живот, а на груди образовались немужественные титьки. Хорошо ещё, существует дресс код, заставляющий людей моего уровня наряжаться в пиджаки и галстуки. Это спасало положение, но вне рабочего пространства, например, на курорте, я выглядел не совсем пригодным к романтичной брутальности.
Такое состояние меня огорчало, как огорчает многих мужчин за сорок пять, и я пробовал бороться с печальным положением всеми известными методами. Дошёл до того, что стал принимать рекламируемые препараты для поддержания тонуса и имиджа, например, импазу по 320 рублей 80 копеек.