Северная Федра

Сама Инга была верна мужу, и не столько из соображений порядочности, сколько потому, что некие внутренние надзиратели наложили замки на ее мысли и чувства, они же сделали из нее образцовую, правда, скрежещущую зубами от злости жену. Честная жизнь требует от людей сил и отваги. А где же их взять-то? Так ли уж необходимо хранить верность тому, кого не любишь? «Да и зачем ее хранить? – спрашивала себя Инга. – Чтобы еще сильней озлобиться?»

За последнее время супруг ее сильно сдал, хотя сам он этого не замечал, но Инга видела это отчетливо и не переживала по этому поводу. Подробности мужского старения не вызывали в ней особого интереса, гораздо прискорбнее было осознавать, что уже много лет она не ощущала сладости прикосновения молодого мужского тела (рабочие объятия с потасканным ловеласом Димой Смайликом, разумеется, в расчет не идут).

Инге стало холодно в ее школьном платьице, захотелось спрятаться, но не в шелковой спальне-шкатулке, а в горячих человеческих объятиях, захотелось согреться, укрыться, чтобы поскорее забыть прелестный загородный дом вместе с его обитателями, дом, в котором она прожила целых девять лет. И если раньше Инга не позволяла себе сетовать на одиночество, то теперь она имела полное основание себя с ним поздравить. С болью Инга осознала, что жизнь со стариком лишила ее многих радостей женской доли.

Внезапно тишина заполнила уши Инги Берг. Этот разговор ее доконал, и у нее достало сил лишь для того, чтобы выдавить из себя банальность:

– Как бы там ни было, к чему драматизировать? Лично я по натуре оптимист и жизнелюб. Остальное мелочи, ведь так?

– О, разумеется, дорогая, разумеется, – Таисия несколько раз утвердительно и более чем равнодушно кивнула головой. – Только не забывайте, когда женщина утрачивает свое великолепие, оптимизм исчезает сам собой. А теперь, если не возражаете, я вас покину.

«Все это так же оптимистично и жизнерадостно, как гравюры старика Доре», – довольно сдержанно подумала домработница, выходя из столовой на террасу через стеклянную дверь. Там она все также равнодушно и буднично подхватила волосы платком, надела резиновые перчатки и, вооружившись садовыми ножницами, принялась усмирять разметавшиеся кусты сирени.

IX век. Эфанда

Избушка дряхлого сгорбленного Трезара находилась в лесу, далеко от княжеской усадьбы, и была словно укутана мхом и плесенью. Трезар предпочитал жить одиноко, в глухом буреломе, подальше от мирской суеты, от людских глаз и шума. Жил он там, где сухие стволы древних дубов и вязов растрескались от времени, а их могучие переплетенные корни на два с лишним локтя выступали из земли и преграждали путнику дорогу к избушке. Сам Трезар был слишком стар, вшив, хромоног, подслеповат и много повидал в жизни, а потому не пугала его мертвая тишина леса, дикие звери, густые заросли, не боялся он разной поганой нечисти, как живой, так и мертвой. По тайным лесным тропам, поросшим мхом и перепутанными высокими травами, ступал сгорбленный Трезар с пастушьей сумкой, ловко приволакивая свою хромую ногу. Из избушки он выходил на восходе и на закате, с привычной проворностью лесного жителя, опираясь лишь на палку.

Он разбирался в разных травах и кореньях, знал толк в соцветиях в пору созревания пыльцы и в пору отцветания. Длиннобородый, седовласый, с обвислыми усами Трезар понимал, как лечить колики и бородавки, от каких трав можно почувствовать внезапный прилив сил, какие снимают боль с тела, а какие с души, какие туманят голову или усыпляют, а какие, наоборот, разжигают страсть. Имелись у него и травы, которые могли призвать чудесное видение, но были и травы, от которых впадали в безумие. Колдовал Трезар над мускусом и амброй, привезенными из-за морей, готовил ароматические масла для женщин и лекарства для больных лошадей. Многие ходили к нему за советом и за снадобьем, да не всякому помогал дряхлый телом Трезар. Все, что он делал, – делал бескорыстно, то ли из благожелательности к людям, то ли от страха прогневить богов и утратить свой дар.

Рано утром, едва первый луч небесного светила коснулся высокой сочной травы, едва заслышалось первое хлопотливое птичье чириканье, новгородский князь Рюрик с низким просительным поклоном переступил порог избы Трезара. Сразу за порогом, в сенях лежали старые облезлые шкуры да раздробленные черепа и кости, в самой же избе стоял терпкий, удушливый запах гуттаперчи и какого-то варева, под потолком в вязанках висели сухие травы. Стреха же так прохудилась, что сквозь нее просвечивало небо, у бревенчатой стены была земляная лежанка, устланная старой прогнившей соломой. Князь едва заметно ухмыльнулся, поправил замысловатую металлическую фибулу на своем багряном плаще, неглубоко вдохнул и гадливо поморщился – вонь стояла невыносимая. На большом потрескавшемся пне, поеденном жучками и служившем хозяину столом, лежали ветки крушины, волчьего лыка и засушенные лапки куропаток.

– Это что у тебя тут за тын из черепов? – с порога начал князь, стараясь дышать пореже, чтобы скоро не задурманивалась голова.

Князь был уже в зрелых летах, но выглядел молодцом. Его внешность в аккурат подходила к его характеру. Это был настоящий властитель – мужественный и сильный, ширококостный, с хорошо развитым телом, как у многих славян, с умным взглядом под кустистыми светлыми бровями, карими глазами и темными ресницами. Уверенные очертания его волевых губ прятались под моложавой бородой и усами. Длинные с проседью волосы прикрывали небольшие остроконечные уши. Правый глаз князя слегка подергивался – отчасти оттого, что он когда-то повредил его в битве с викингами на драккарах, но отчасти и оттого, что князь злился – правда, иногда, время от времени он это проделывал нарочно, когда хотел показать кому-нибудь свою злость или нерасположение. Много власти имел князь в своих руках, много воинов состояло у него на службе, и все подчинялись ему беспрекословно. Что-то было такое в его наружности, что мешало его ослушаться.

– А ты зачем ко мне пожаловал, князюшка хольмградский? – спросил старик, и его черные глаза лукаво сверкнули из-под заснеженных обвислых старческих бровей. – Али сердцушко твое что-то гложет? Али так, погутарить?

– Поворожи-ка мне, Трезар, – без малейших колебаний, честно и твердо ответил князь. – Тебе дано заглядывать в будущее, вот и погляди, чего там.

– Дано-то, дано, да к чему тебе ведать грядущее-то? – замялся сгорбленный старик.

– Хочу знать, суждено ли народиться сыну моему на свет? Али на мне все и оборвется?

– К чему заботы такие, да еще на заре?

– Ты, старик, дело говори, а не вопросы задавай, – грозно сказал Рюрик, насупив кустистые брови и поджав волевую нижнюю губу. – Расширились земли, мне подвластные, нет больше вольности на моей земле в племенах, нет ослушания, есть защита моя надежная от врагов пришлых. Ужо много зим, как основал я городище Новгород, да крепость возвел вокруг селения. Забыл я про вече, потому князь я самодержавный, а не посадник. Много земель у меня теперь, много. Ильмень и Волхов, и Белоозеро теперь мое, и Муром, и Полоцк, и Ростов. Правлю я разными народами, и приильменскими славянами, и кривичами, и весью, и мерею, и муромою. Разрослось Новгородское княжество.

– Разрослось княжество, говоришь? – переспросил старик, будто бы не услышал. – И что ж с того, что разрослось?

– Так немолод я ужо – вот что! Потому вижу я, как зимы губят мои волосы. Вот и боюсь, что кости мои скоро заболят, – исподлобья глядя на старика, отвечал князь, – дух захворает, впаду во мрак безумия, ноги мои согнутся, сила уйдет из рук… Вместе со мной отойдет и мой род… И что тогда? Кто землю беречь станет? Многие стремятся завоевать мои земли, забрать у меня Ильмень, чтоб иметь выход к морю. А коли чужеземцы набегут? Чужеземцы станут господствовать, облагая мой народ данью?

– Э, владыка, – натужно вздохнул Трезар, – все человеческие хвори, все страхи, вся немощь от слабости духа. Ты не бойся их, хворей-то, гони от себя прочь мысли дурные.

– И что же дальше будет?

– А вот то и будет, – сказал старик. – Хорошо будет. Под счастливой звездой ты родился, князь, ты духом-то вон как силен. Еще долго сердце твое будет биться любовью к юным девам, не скоро еще остынут ласки твои мужские.

– Чего разболтался-то зазря, старый? Я про сына тебя спра шиваю, а ты куда лезешь?

Само собой разумеется, у князя было много детей от рабынь и наложниц, но худородные да приневольные женщины в расчет не идут – они не могут производить на свет княжеское потомство, потому о продолжении рода тут и речи нет.

– Ох, и горазд же ты кругом командовать, князюшка хольмградский, – замялся старик, почесывая вшивую голову. – Не волнуйся ты так и норов свой буйный попридержи покамест. Мы и не таких молодцов видали. Нас не застращаешь. Вот прогоню тебя под зад мешалкой, так будешь знать.

– Ну, ладно-ладно, – уже более миролюбиво сказал князь.

– Говорю тебе: сын твой на свет народится, и будут тебе покровительствовать и небесные и земные законы, и будут долго потомки твои в грядущем княжить. Силен твой род, князь, и будет он пользоваться неограниченной властью. Будут потомки твои, в соболях да горностае, неумолимо вершить судьбы человеческие.

– Ты поведай лучше, древний старик, откуда ему взяться, сыну-то моему? – невесело спросил князь. – Ведь две жены отдалились от меня, сделались мне чужими. Сыновей они мне не принесли и уже не принесут. Давно я не наведываюсь в их светелки. Нет во мне больше прежней жажды, потому нечего и утолять. Есть у меня пасынок – Аскольдушка, но пасынок – это чужая кровь, чужое семя, это не наследник.

Князь сказал правду, он действительно охладел к женам, к этим некогда восхитительным всадницам, стремительно ворвавшимся в его жизнь. В свое время они были красивы и плодовиты, но сыновей зачать не смогли. Первую жену он никогда не любил, взяв ее за себя будучи восемнадцати зим от роду. Теперь же она вошла в преклонные лета, совсем иссохлась и уже более не занимала его помыслов. Свою вторую жену князь любил крепко, но и она раньше срока износилась, поблекла, да и к тому же тронулась умом от ревности. Князь хоть и освободился от чувств к ней и в клеть ее уже не захаживал, однако оставил в доме при себе на полных хлебах и, как мог, заботился о ее благополучии.

Охладел князь и к наложницам: одни его постаревшие наложницы быстро подурнели и превратились в теремную прислугу, другие же ушли на поселение в деревню. Это, конечно, не означает, что князь остался совсем один. Вовсе нет. В доме жили и молодые наложницы, к которым он нередко наведывался, и они знали, как его ублажить, но теперь и они мало интересовали князя. По правде сказать, Рюрик и сам был удивлен безразличием своей плоти. Как это ни странно, но, несмотря на довольно большой жизненный опыт в сердечных вопросах, ему хотелось совсем иного, не обычного безропотного рабского подчинения… Хотя он и понимал, что у женщины не может быть ни мужской силы духа, ни мужских мозгов. И все равно ему хотелось говорить с женщиной глаза в глаза, о сложном и простом, о сокровенных тайнах природы и своих собственных, воспламеняться и остывать, и снова воспламеняться.

Его огромная усадьба была наводнена женщинами, и все они были в его распоряжении, и тем не менее князь был одинок. Постельные утехи лишь поначалу вызывали в нем жажду откровений, со временем же эти утехи приедались ему и порождали устойчивое внутреннее спокойствие, а потом и вовсе переходили в отчужденность. Возможно, оттого-то князь и охладел ко всем своим женщинам.

– Погоди ты, молодец решительный, раньше времени на прошлое оглядываться. Ты лучше вперед погляди.

– Что ты хочешь сказать?

– С приходом новой жены расцветет в тебе жизнь, князь, вот увидишь. Как родниковые воды вырываются на поверхность высохшей реки, заполняют ее своим торопливым бурлением, затопляют своей горячностью. Так и ты…

– Новой жены? – перебил его князь.

– У урманского конунга Кетиля, говорят, дочь-красавица в самый возраст вошла, – старик лукаво засмеялся. – Подумай, князюшка, подумай. Породнишься со скандинавами, станешь им свояком, возьмешь царевну юную за себя, двух зайцев враз убьешь: и сыном обзаведешься, и положишь конец набегам варваров-викингов. Глядишь, уймутся ненасытные их пасти, не станут они нападать по ночам, горящими стрелами землю твою терзать, рубить дружину твою, брать пленников, да делать из них рабов подневольных, не будет твое богатство к ним перекочевывать. Да и люди престанут исчезать в кровавом кошмаре. Лучшую жену трудно себе и вообразить.

Задумался князь, нелегко было слушать речи эти. Урманская княжна! Видел он эту княжну в прошлом году на празднике урожая и даже перекинулся с ней парой словечек. Что сказать? Действительно красавица из красавиц, к тому же из видного рода, но только стар он для нее. Она еще цветок нетронутый, едва из детского возраста вышла, а он уж весь заскоруз давно, зашершавел да инеем покрылся, не сегодня – завтра зубы терять начнет. Как ему, такому тучному и старому, свататься к дитю малому?

– А ежели я ей противен буду, что тогда?

– Это ничего, владыка, это не страшно, что противен. Стерпится – слюбится.

– Ну, вот, я тебе правду говорю, а ты меня обухом по голове, – князь вперил в старика суровый взгляд.

– Правду, кривду… – вздохнул старик, – я ему дело, а ему хоть кол на голове теши… Ты женщин-то сердцем постигаешь, а ты бы, молодец, почел их умом. Говорю тебе: хороша девка, и приданое за дочерью конунг даст, не в одном исподнем женку-то возьмешь.

– Не след тебе подстрекать меня к новой женитьбе, старый ты колдун.

– А ты не прогневайся, князюшка, а вот послушай: угоден твой род богам, как въяве вижу – угоден. А чтобы продлить его, чтобы сына-то прижить, надобно…

– Ладно-ладно, – Рюрик повысил голос, и правый глаз его начал слегка подергиваться, – я и без тебя знаю, что для того надобно. Воля богов – для меня первейший закон. Не хочу, чтобы на меня пало проклятье Одина. На все я готов ради будущего своей земли, ради власти своего рода. Ладно. Поживем-увидим.

– Кто рожден в последний день полнолуния – тот любимец богов, – не отставал старик. – И не пасынок, а сын родной – плоть от плоти твоей, семя от семени твоего – явит миру свою власть и будет им править. Умрет тело твое, князюшка, но дух твой, подобно зоркому соколу, всегда будет над землей славянской парить.

– Мой дух над землей парить будет, говоришь? – Рюрик задумался. От тяжелых зловоний начинала кружиться голова. – Не хватил ли ты через край, а, старый? И надо ли мне верить твоим предсказаниям?

– Верить али нет – это твое дело, ан все они над тобою исполнятся. Разные времена грядут впереди – и разорения, и набеги, и густые клубы дыма будут клубиться над твоей землей, и лязг оружия она услышит, и опустошения испытает. И будет биться народ твой с врагами не на живот, а на смерь, будет биться и победит. Но и вижу я в тумане грядущего, как будет крепнуть земля твоя, как будет она цвести, как будет сильна духом, грозна, богата и широка. Никого на свете сильнее родины твоей не будет, князь. Все заклятые враги забоятся славянской силы духа.

– Слава могучему Перуну, – задумчиво шепнул князь.

– Твой род будет великим… – старик запнулся, будто подбирая слова, – но и великим не все дозволено. Запомни это, князюшка хольмградский.

– Что не дозволено? Чего это мне не дозволено?

– Единый иудейский бог-миротворец говорит нам о добродетели…

– Да не заводи ты эти песни, старик, – шикнул на Трезара Рюрик. – Это бог иудейских нищих, а у нас свои боги, и мы их любим, и им поклоняемся, и будем только им поклоняться. И никто не смеет нарушать заветы старины, даже ты, колдун. Понял?! С этими заветами мы народились на свет, с ними же и помрем.

– Уйми свою гордыню, князюшка, и спесь свою сбей, а головой своей подумай: возможно ли сердцу человеческому жить без добродетели, – снова затянул Трезар.

– Отрадны речи твои для сердца моего, старый ты колдун, – не обращая внимания на последние слова Трезара, сказал Рюрик. – Расскажи, старик, как ты это делаешь?

– Э… – хитро улыбнулся колдун, тряся длинной жидкой бородой, – Дух человеческий имеет свои священные тайны, и не всякому, ох, не всякому они открываются.

– А тебе? Тебе открываются?

– Зачем тебе это знать, владыка? Я долгий век прожил, поживи с мое, и ты будешь видеть многое насквозь.

– Зачем ты в лесу живешь? – неожиданно спросил князь. – Не страшно ли?

– А чего мне пужаться-то? Я пуганый-перепуганный, и лес не враг мне, а союзник. Мы с ним едины – я часть его, он часть меня.

– Говорят, ты с нежитью водишься, с шишигами разными знаешься. Говорят, что змей приваживаешь, как собак, их с руки кормишь.

– Пусть себе говорят, владыка, – усмехнулся беззубым ртом Трезар, – мало ли кто чего скажет, что же теперь – всякому слову верить?

– А зачем людей дичишься?

– Покой… покой…

– Что покой?

– Стар я ужо, князюшка, глаза мои слепнут, клей из них сочится, а покой, он ум мой очищает, силы мне упорядочивает. Не для меня вся эта ваша жизнь суматошная. Тишина да размышления – вот что мне треба. А где их взять-то, коли не здесь, не в лесу?

– Здесь, в диком лесу, в жалкой хижине? – усмехнулся князь.

– Молод ты еще, князюшка, глаза твои зрячи, а потому многого и не видят они. В диком лесу и есть все чары… – он взял ветку крушины и помахал ею перед глазами князя. – А силой мечты, силой духа хижина может превратиться в прекрасный раззолоченный храм – вместилище сосредоточенности, замкнутости и покоя; недовольство же духа способно любой храм разрушить, превратить его в хижину. Запомни, князюшка, не все то золото, что снаружи сверкает, а есть то золото, что и внутри…

– Научи меня! – загорелся князь, притопывая ногами по влажному земляному полу. – Научи меня, чудак-отшельник! Я еще силен и несколько лет жизни готов отдать, лишь бы понимать то, что…

– Охолони трошечки, князюшка, – перебил его согбенный старик, подняв вверх иссушенную руку с чудовищно длинными черными ногтями, – чтобы познать лишь некоторые тайны бытия, и целой жизни недостаточно. А что касается силы… – старик нарочно помедлил, как бы усмиряя княжеский пыл, – то на свете есть кое-что могущественней, чем сила богатырская да палица в человеческий рост.

– Что же именно? О чем ты говоришь?

– Мудрость, – спокойно ответил старец, – мудрость, князь. Супротив нее богатырям не бороться, и кулаки супротив нее и копья острые будут бессильны.

– Обучи меня мудрости, старый ты кудесник! Научи, как истребить всех врагов? – вскричал князь взволнованно.

По сморщенному иссиня-желтому лбу Трезара скатилась крупная капля пота, но Рюрик этого не заметил.

– Я тебе вот что скажу: береги ты себя, князь, и береги род свой. Истребить всех врагов невозможно, запомни, один издох – двое других появилось, – старик судорожно хрустнул пальца ми. – Береги себя, князь. Ядовитые травы вянут в самую по следнюю очередь, а благородные травы быстро чахнут на солнце. Подумай о сыне своем кровном, хорошенько подумай и о княжне молодой. А не надумаешь – так пеняй на себя.

Как долго князь пробыл в избушке кудесника с ее одуряющими запахами, он не имел понятия, но, когда вышел от Трезара и затворил за собою дверь, от ночи не осталось и следа, давно занялся день. Негромко посыпая ругательствами, князь стал выбираться из лесных чащобных зарослей на свет. Голова его шумела, как хмельная, он все никак не мог прийти в себя от зловоний. Однако под плащом играло крепкое молодецкое тело, и князь чувствовал, что рожден на свет, чтобы вершить судьбы, чтобы его воля беспрекословно выполнялась. Рюрик и его род станут повелевать другими, и никогда, и никому не позволят повелевать собой. И не то чтобы бредни старика запали ему в душу, но сейчас князю казалось, будто бы он знал про это всегда. «Ладно, – подумал князь, – женюсь, а там видно будет». На самом деле князь давно держал в уме да на примете ту маленькую княжну с белоснежной кожей и рыжими бровями, и его сердце почему-то все чаще и чаще екало. Одно воспоминание о ней вызывало в нем странное смятение, а сейчас Трезар своими черными перстами лишний раз все разбередил. «К чему такие неудобства?» – недоумевал князь. В прошлый раз эта малышка вроде бы говорила о Боге, и в ее словах сквозила мудрость не по летам. «Ладно, – вновь сказал себе князь, – уж коли того требует род и боги, то нечего и артачиться».

Небо тем временем совсем побелело, небесное живительное светило уже вовсю радовало землю длинными теплыми лучами, верхушки деревьев купались в их отблесках, небесно-синие воды Ильменя струились между песчаных и каменных берегов. Было видно, как по золотистому дну промеж солнечных бликов снует мелкая проворная рыбешка – головастики-заморыши, а сама гладкая поверхность отражает сочную зелень пушистых сосновых ветвей, растущих вдоль берега. Где-то невдалеке слышался шелест лиственницы, раскатистый крик каких-то птиц, а от самого воздуха и земли исходило что-то такое едва уловимое, что заставляет почувствовать, как жилы наливаются этим самым воздухом, соком земли, что-то такое, что заставляет поверить в бессмертие славянского духа, соединенного воедино с величием, с вечной силой родины.

Избушка вещуна Трезара осталась далеко позади, и князь убедился, что голова окончательно прояснилась от ее варева. Теперь он поспешно двигался вдоль берега к своей усадьбе. Рыбаки в небольших стругах буднично удили рыбу. От быстрой ходьбы у князя горели щеки, а душа горела от осознания своего высокого предназначения.

Князю действительно врезался в память тот праздник урожая. Тогда отец урманской княжны, конунг Кетиль, принимал новгородского князя Рюрика с почестями, как дорогого гостя, потчевал его напитками да угощениями. День был погожий, посреди двора стоял огромный пожинальник, как и положено в такой праздник. Молодые ладные девушки с тугими косами и подкрашенными углем бровями держали в руках своих мотанок да крупеничек-зерновушек из ячменных колосьев и водили с ними хороводы. Мужчины тут же бражничали, сдували пену, пили медовуху, притопывали ногами, затягивая быстрые плясовые. Хороводы то нарастали, то постепенно распадались: одни молодые девушки вставали парами, гуськом друг за дружкой, скрещивали над головами березовые ветки, а другие девушки в пояс склонялись, приподнимали подолы, обнажая тонкие красивые щиколотки, быстро пробегали под этими ветками и становились парами. Юная урманская княжна Эфанда тоже была среди них. Игрецы звонко затягивали древнюю сагу:

Рюрик подошел ближе, чтобы получше разглядеть княжну. Совсем юная, рыжеволосая, стройная и грациозная, подвижная, как лисица. Как тут не залюбуешься? Князь любовался девушкой, глядя на ее ровную осанку и природное изящество. Она была ослепительно хороша, а Рюрику казалась настоящей красавицей. Эфанда же, заприметив, что новгородский князь безотрывно на нее смотрит, сама набралась смелости, вышла из цепи девушек и встала в сторонке, чуть поодаль от князя. Запыхавшись от волнения и хороводов, она выглядела особенно милой. На ней было новое платье зеленого цвета, расшитое мелким речным жемчугом, такого же цвета головная повязка с височными кольцами и деревянные башмачки без каблуков с суконными завязками. Поверх платья красовалась короткая накидка, отделанная мехом куницы, которая скрывала тонкие руки чуть ниже локтя. Юная княжна видела, что князь хочет поговорить с ней, но не решается, оттого-то сердце ее взволнованно всколыхивалось, сжималось в комок, словно ему угрожала опасность.