Северная Федра

На обложке – Лаура Пицхелаури, фото Оксаны Ивлевой

© Н. Н. Халикова, 2019

© Фонд развития конфликтологии, 2019

Нина Николаевна Халикова

Вместо предисловия

Одна известная героиня романа Франсуазы Саган говорила: всеми человеческими поступками движут два чувства – любовь и одиночество. И «Северная Федра» именно об этом. Уставшая от сытой рафинированной жизни актриса Инга влюбляется в своего пасынка Ипполита – юного музыкального гения. Он, как чистое вдумчивое существо, не смеющее ответить взаимностью, оставляет героиню в расстроенных чувствах – в одиночестве. Душный мир роскоши и глянца, где существует главная героиня, – это мир без истории, без прошлого, где всегда есть только настоящее, и только за деньги. Любовь выбивает Ингу из капиталистического безвременья: ее страсть связывает ее судьбу с двумя женщинами из прошлого – дочерью древнегреческого царя Федрой и урманской княжной Эфандой. С этой встречи и начинается подлинная история проживания любви главной героиней…

Любить и обладать – вот наш девиз сегодня. В мире «Северной Федры» любовь – это то, что переносит вас из мира профанного, будничного в мир сакральный, в мир тонких эмоций и чувств. Вжиться в историю женских трагических судеб прошлого, начать снова замечать красоту природы, ощущать мягкость земли и вкус хлеба… Эта книга – как окно в подлинную реальность, о которой мы совсем забыли. И неважно, наблюдаем ли мы жизнь сквозь окно комфортабельного автомобиля класса люкс, как главная героиня, или сквозь запотевшее окно маршрутки, как ее домработница. Мы рискуем всю жизнь провести в состоянии сна по отношению к реальности, если сами не найдем повод проснуться.

Екатерина Наумова

доктор философских наук

Северная Федра

К вечеру небо зарычало как прогневанный, разъяренный зверь, предвещая грозу. Вот-вот долгожданный шум тяжелых дождевых капель обрушится на запыленную летнюю листву, на разогретые крыши и автомобильные капоты, но пока воздух накален до предела.

В съемочном павильоне вовсю работал кондиционер, но все равно было довольно душно, стоял резкий запах пыли и теплого линолеума, и царила скука, а это уже было из рук вон плохо. Скучали все: и декораторы, и гримеры, и осветители, и костюмеры, и операторы, – скучал и сам режиссер Илья Горский. Все словно слегка недоумевали, будто не понимая толком, что они, собственно говоря, здесь делают.

– Господа, господа, прошу, не расслабляйтесь, мы еще не закончили! – громогласно, но не слишком строго напомнил всем режиссер, откинувшись на спинку стула. Однако его безобидные слова прозвучали как издевательство.

В свои неполные сорок лет Илья Горский был уже известен не только скверным характером, но и рядом приличных фильмов. Фильмы, действительно, были неглупые, из тех, что не стыдно показать пресыщенной образованной публике, а характер режиссера был и впрямь непрост. Илья Горский вел себя таким особым образом, имел такие странные манеры, что производил на окружающих нередко двоякое впечатление: то его принимали за элегантного эстета, а порою он вполне мог показаться воплощением грубой мужской силы и даже невежества. Зато он никогда не позволял себе критиковать отсутствующих, что в артистической среде было редкостью.

Многие актеры жаловались на его эксцентрические выходки, оскорбительные замечания, на дикую необузданность во время съемок, но, когда съемки заканчивались, они с изумлением и грустной тоской мечтали вновь сниматься у него. Илья Горский был своевольный, темпераментный, далекий от политики холостяк, высоченный, с умными, широко поставленными глазами и очками в золотой оправе, сдвинутыми на высокий лоб. Этот человек умел настоять на своем, молодежь не развращал, к красивым женщинам был равнодушен, впрочем, к мужчинам тоже. В свет выходил крайне редко и в самой неожиданной компании, поэтому про его личную жизнь всегда ходили самые разнообразные слухи и слушки, по большей части не имеющие отношения к реальности. Горский и здесь производил парадоксально-двоякое впечатление: одинокого казановы и распутного однолюба. И никак не наоборот. По крайней мере, так могло показаться со стороны.

Зарабатывал Горский быстро и легко, и так же легко и быстро просаживал заработанное. Роковые красавицы очертя голову в него влюблялись, а когда он давал им отставку, долго и безутешно проливали слезы. За глаза, почти шепотом его называли «Козленком», и вовсе не потому, что он вел себя каким-то особенным образом, а из-за его длинной жиденькой бороденки, заплетенной в две немыслимые косицы. Он походил бы на Рильке, если бы не его ужасная борода. Словом, Илья не оставлял равнодушным никого: кто-то относился к нему с беспредельным уважением, кто-то с ненавистью, а некоторые даже с симпатией.

– Инга, ты готова? – прогремел Горский. – Всем внимание! Через паузу можно!

– Я не готова, – зазвенел хрипловато-медовый женский голос с легким скандинавским акцентом.

Горский бросил быстрый, но внимательный взгляд:

– Что-то не так?

Инга Берг, молодая, рыжеволосая актриса, исполнительница главной роли в сериале «Фиалки в шампанском», была чем-то недовольна. Когда-то давно, чего греха таить, у Горского и Инги произошел краткосрочный, но непростой роман, к сегодняшним капризам вряд ли имевший какое-то отношение. Горский знал, что в глубине души Инга слишком разумна, деликатна и хорошо воспитанна, чтобы позволять подобные вольности на работе. Он знал, что у всех профессионалов есть глубоко укоренившая привычка не мешать работу с… с… словом, не мешать ее черт знает с чем. А Инга – истинная правда – профессионал.

Инга стояла в брючном шелковом костюме цвета беж рядом со своим партнером по фильму, высоким и статным брутальным плейбоем Димой Смайликом. По сценарию Инга испытывала пылкую страсть к этому обворожительному прожигателю жизни, а на деле, как это не редко бывает, – устойчивое отвращение. Сегодня снимали любовную сцену с затяжными объятиями и поцелуями, а Дима, как назло, был всклокочен и помят больше обычного. Кроме того, от него так воняло застоявшимся перегаром, что Ингу начинал медленно, но верно скручивать тошнотворный спазм.

– Мне нужен перерыв, – Инга сказала это с упрямством в голосе и чуть громче, чем следовало бы.

– Тебе нехорошо?

– Меня тошнит.

Ее действительно тошнило и не только от Димы.

Она устала от пошлости и глупости текста, от растворимого кофе в бумажных стаканчиках, от крохотных порционных сливок в пластике, от обветренных бутербродов с сыром, и еще от того, что ей приходилось воспроизводить плоды чьей-то дебильной фантазии. Вдобавок ко всему, ее мутило от дурацкого самодовольства, написанного на потасканном лице Димы, от его рук с полированными ногтями, от его выщипанных бровей, от необузданных проявлений его животной чувственности, от безразличия и неискренности. И от собственной никчемности ее тоже выворачивало. Вот. На этом, пожалуй, можно и остановиться.

Дима покорно стоял тут же, делал вид, что силится что-то уразуметь, но не понимал ровным счетом ничего. Почему Инга Берг привередничает? Почему в кадре она не отвечает на его сногсшибательные поцелуи и не воспламеняется в его объятиях, как все нормальные женщины? Он тут изо всех сил старается быть понежнее, а ей хоть бы что, ей словно на него наплевать. Почему, в конце концов, от его предложения переспать она вежливо отказалась? Как это прикажите понимать? Что вообще здесь происходит? Дима был скорее удивлен, чем возмущен такой необычной женской реакцией. У него даже возникло подозрение, что он сегодня плохо выглядит, правда, всего лишь на одно мгновение, ибо он, Дима Смайлик, безупречен и имеет все основания приходить в восторг от собственной персоны. Итак, Дима стоял рядом с Ингой, тщетно прислушивался к своему внутреннему голосу в надежде на какие-то разъяснения, но тот молчал, видимо приходил в себя после вчерашнего.

– Ладно, Инга, мы примем в расчет твою чувствительность, – понимая, что ей невозможно сопротивляться, сказал Горский с явным усилием, которого, кроме Инги, никто не заметил. – Перерыв десять минут.

Инга повернулась ко всем спиной и, оставив после себя тающий аромат жасмина, провожаемая недоумевающими взглядами, исчезла в темной глубине павильона. Горский лениво поднялся со своего стула и пошел за ней в гримерку.

– Ну что? – спросил Горский, заходя в крохотную комнатушку, заполненную зеркалами, киноафишами и плакатами, гладильными досками, стойками с развешенными на них костюмами и ослепительно ярким светом.

– Насчет чего?

– Утешит тебя это или расстроит – не знаю, и знать не хочу, но снимать сегодня будем долго.

Инга хладнокровно промолчала. Она пыталась открыть свою переполненную косметичку, чтобы извлечь оттуда пудреницу и на всякий случай припудрить и без того идеальное лицо и шею.

– Тебе что, не нравится предмет твоей страсти? – равнодушно спросил Горский.

– Он слишком слащав, а я не люблю сладкое, – так же равнодушно обронила Инга. Еще она хотела добавить, что ей осточертело прижиматься к потной шее этого провинциального соблазнителя, потной, да еще к тому же покрытой какими-то дурацкими татуировками.

– Ну, знаешь ли, моя умница… Мне неинтересно, что ты любишь, а чего нет. Здесь ты на работе, так что изволь работать, а не стоять с таким видом, будто делаешь благое дело или оказываешь любезность целому миру, – по-прежнему равнодушным тоном сказал Илья. Он прекрасно понимал, что каждая приличная и красивая актриса капризна. Это право красоты и молодости.

– А мне неинтересно здесь работать, Илюшенька, – Инга демонстративно пропустила его колкость мимо ушей, рассчитывая немного подразнить режиссера.

– Где это «здесь»? – беззлобно прошипел Горский, и Инга увидела его приподнятую бровь и насмешливый взгляд. – На что дают деньги, то и снимаем. Ты думаешь, мне это нравится? Ни боже мой! Я бы и сам, может, предпочел Вертера или Рюрика, но… – он хотел было развеселить Ингу и для пущей убедительности закусить губу, но передумал. – Сам себя чувствую как баран в загоне. Ну и что? Вот и приходится растрачивать свой «талантище» в погоне за куском хлеба. А что делать?

– Илюшенька, зачем мы снимаем этот бред, кому он нужен? – скромно спросила Инга, изображая наивность в золотисто-зеленых глазах.

– Людям нужен, моя умница, людям он нужен, – теперь его голос неприятно и уже нетерпеливо заскрипел.

– Но ведь все это искусственно и неправдоподобно. В жизни так не бывает.

– Не бывает? Ай-ай-ай. А ты не заботься о внешнем правдоподобии, – Горский возвел глаза к потолку. – Людям нужен отдых, а красивая наивная сказка про любовь, про верность – это и есть тот самый долгожданный релакс. Тут тебе и бескорыстный восторг, и надежда на лучшее будущее, если хочешь.

– А как же реальность?

– Ты сегодня решила меня добить? – еще беззлобно спросил режиссер. – Ну, вот скажи, на кой хрен уставшему человеку после рабочего дня смотреть кино про реальность? А? Одолела его эта реальность. Он эту говенную реальность каждый день большим ковшом хлебает, он сыт по горло этой реальностью. Налоги, пьянство, разврат, предательство, болезни, немощность… и прочие реалии нашего мира… а потом человек приходит домой, включает телевизор, а там ему показывают фильм про пьянство, разврат, налоги, нищету, болезни. И каждый режиссер ведь, как назло, считает своим долгом изображать пороки как можно правдивее, а то и безобразнее, чем они есть на самом деле. А? И что это? Скажи, моя умница, какая польза простому человеку от этой реальности?

– Илья! – немного наигранно попыталась возразить Инга, но Горский это принял за чистую монету.

– Пусть, девочка, народ лучше посмотрит «Фиалки в шампанском», полюбуется твоей прелестной мордашкой, отдохнет хоть часок-другой, нервы свои истрепанные успокоит. От сказок люди не устают, сказками люди лечатся, а от реальности… – Горский безнадежно махнул рукой.

– Но я ведь актриса, – Инга начала словно оправдываться, при этом нарочито нервно поправляя на шее зеленый шарфик от «Луи Витон», чудесно контрастирующий с ее чистыми зелеными глазами, – я могу сыграть любую роль, я могу придать себе любую форму, и то, что ты говоришь, не имеет никакого…

– Что у тебя в голове? Послушай, умница моя, – не дал ей договорить Горский. Все-таки она его зацепила за живое. Он хотел было сказать, что даже если она с изящной непринужденностью промотает все состояние мужа, пытаясь добиться определенного статуса, то все равно останется в плену своей невыносимой неврастении и одиночества. А желание царить и блистать так и останется нереализованным. Но он взял себя в руки и сдержался. – Еще годик-другой, и на смену тебе придут сотни других, тех, что посвежее. Так что умерь свой пыл, «Фиалки в шампанском» – это не самое худшее, что может с тобой приключиться.

Эти слова показались Инге на редкость бестактными, и ей стоило больших усилий сдержаться и не влепить ему пощечину. «Все-таки, – подумала она ехидно, – Козлом его нарекли отнюдь не за косички на бороденке. Так ему и надо. Пусть чувствует себя волком в овчарне, но я-то знаю, кто он на самом деле».

– Сердечное спасибо, Илюшенька, за чудесный разговор, – ее голос прозвучал чуточку насмешливо, с прохладцей.

Инга не улавливала логики ни в его словах, ни в его поведении: если она так уж плоха, то зачем он ее снимает? А если предположить, что она не совсем бездарна, то зачем он ей все время хамит? Или это отголоски тех самых ушедших отношений? Хотя для Инги выпады Ильи не имели особой остроты, однако настроение ей портили. Почему она не бунтовала в ответ? А зачем ей было бунтовать? Пусть она не разглядела в нем мужчину, но пренебрегать им как режиссером было бы ошибкой. Общение с ним избавляло ее от необходимости заботиться о рабочих контрактах. Очередь из режиссеров к ней не стояла, а на безрыбье, как говорится, и рак рыба. Ладно, пусть показывает характер. Она еще раз поправила свой шарфик и направилась к выходу.

– А ты чего же ждала, безудержного потока похвал? – язвительно спросил Горский.

– От тебя? Ни боже мой, – передразнила его Инга.

– Я слишком уважаю тебя, чтобы лицемерить, – он улыбнулся, как Кларк Гейбл в «Унесенных ветром» во время сцены в библиотеке. – А теперь иди, красавица, на свое место, и перестань строить из себя уставший Голливуд и страдать из-за мелодраматических придумок. Работать надо, а не фигней страдать. А впрочем, смотри сама, я тебя не принуждаю.

Инга невозмутимо улыбнулась и подумала, что можно иметь какие угодно оскорбительные мысли, но воспитанные люди не высказывают их вслух. Это происходит, скорее всего, от бессилия или неуверенности. Уверенные в себе мужчины так себя не ведут, особенно с бывшими. Откуда у нее взялась такая мысль? Когда-то Горский был к ней внимателен и нежен. После расставания все поменялось, превратилось в прах и пепел. Ладно, прошлое – прошлым, а работа есть работа. Здесь Инга Илью не всегда понимала, да и не пыталась понять.

– Ты просто невозможен, – сказала Инга бесцветным голосом и вышла из гримерки.

Домой Инга Берг возвращалась в испорченном настроении. Она жила в местечке, слишком живописном, чтобы грустить, но настроение Инги было хуже некуда.

Ее белый трехэтажный дом с отполированным мраморным цоколем стоял совсем недалеко от кромки воды, на некотором возвышении, и был развернут фасадом к открытому морю и овевался пряными ароматами осени и всеми настойчивыми северными ветрами. А что может быть прекраснее, как не дом у моря?

Дом был на удивление хорош – скромный, без вычурности, с арочными окнами и расстеленной под ними ухоженной лужайкой. Он скромно прятался от любопытных глаз за березами и старыми коричневыми соснами, стоявшими полукругом.

Вдоль всего каменистого побережья раскинулось много красивых домов, как по-настоящему роскошных, так и с претензией на роскошь. Но Инге же больше всего нравился ее белый дом, с белым мраморным камином, множеством гостевых комнат, доведенных до совершенного блеска, с обилием картин, скульптур, закутков с диванами, с двумя лестницами – широкой основной с одной стороны и узенькой винтовой с другой – и баснословно дорогим современным лифтом, которым, правда, никто не пользовался.

Инге доставляло особое удовольствие время от времени бросать взгляд из окон своей спальни на серебристо-зеленую необозримую рябь, разглядывать необустроенный пустынный пляж, ей нравилось наблюдать, как тугой порывистый ветер гнет старые деревья вдоль безлюдного побережья. Побережье всегда оставалось пустым. И даже в самые жаркие дни здесь никто не купался – из-за скользкого каменного дна, колющего ноги. Песчаная полоска была совсем узкой и начиналась где-то далеко, за много метров от пляжа. Здесь не было ни причалов для яхт, ни скамеек, ни зонтиков, ни наблюдательных вышек, словом – ничего, самый настоящий первобытный пляж. Инга умела любоваться ленивым спокойствием своей загородной жизни… но не сегодня.

Замуж Инга выходила уже будучи актрисой, правда, с весьма посредственными ролями. Когда-то она даже имела счастье служить в театре, но крайне недолго, хотя надеялась остаться там на всю жизнь. Не сложилось. Когда ее приняли, она, разумеется, была на седьмом небе, и ей казалось, что теперь судьба ее окончательно определилась и никаких помех для счастья быть не может.

Однако все оказалось не так безоблачно, как нафантазировала себе юная Инга Берг. На тех подмостках уже имелись свои примы и музы, вдохновляющие режиссеров и художественных руководителей, и примы эти быстро указывали новичкам их место. Молодых и близко не подпускали к приличным ролям. Словом, после нескольких весьма прозаичных закулисных сцен, однако очень неприятных для Инги, она покинула театр, унося с собой тоску по несыгранным ролям. И эта тоска еще долго преследовала ее. Поэтому почти каждый вечер, прежде чем лечь в постель, она вставала перед крохотным зеркалом в своей квартирке и зачем-то вслух читала монолог Федры.

Ее артистическая карьера началась скромно, была перенасыщена несправедливостями и еле-еле давала средства к существованию. Хотя трудолюбивая Инга Берг бралась за любой проект – масштабный или мизерный, театральный или откровенно коммерческий. В то время Инга не страдала профессиональным высокомерием, и любая работа казалась ей подходящей. Однако платили ей так смехотворно мало, что бюджет постоянно балансировал на острие ножа, и даже самые простые покупки иногда затрудняли. Состоятельных поклонников ей почему-то не попадалось, и она чувствовала себя затерянной, затертой в глянцево-бурном кинематографическом мире искрящихся красок, а на деле так и обдающим ледяным холодком.

Так, в сладких мечтах и менее сладком безденежье, прошло несколько лет. Вокруг ничего не менялось, но некоторым образом переменилась сама Инга. Если юная актриса Инга Берг стремилась к одной-единственной на свете цели – к славе, то на двадцать пятом или двадцать шестом году жизни ее постоянно возбужденное воображение стало рисовать ей нечто совсем иное и не менее ценное – деньги.

Теперь Инге очень хотелось разбогатеть, и причем неважно каким способом. «Можно ведь зарабатывать жалкие крохи тяжким трудом, – рассуждала Инга, – а можно отважиться на рискованный прыжок, и тогда финансовые трудности решатся одним махом». Вот только какой это будет прыжок, и каким именно махом, она долго не могла сообразить, но от своих притязаний на роскошь отказываться не собиралась. Она создана для праздника, а безденежье и трудности – это не ее стихия.

Поэтому замуж она вышла не колеблясь, вышла, можно сказать, от нужды (а не от гипертрофированной алчности, упаси боже), вышла оттого, что ей надоело экономить каждую каплю духов, считать мелочь ради чашки кофе в каком-нибудь затрапезном кафе, надоело ездить на дешевой старой развалюхе, дурно пахнущей и без конца ломающейся.

Инга была бедна, и бедности своей стыдилась. Она ее прятала, скрывала, как непристойную болезнь, и втайне надеялась рано или поздно от нее исцелиться раз и навсегда. Ведь хотелось-то Инге совсем иного, хотелось блистать в обществе, видеть вокруг себя восхищенные взгляды, производить как можно больше шума, хотелось давать пышные званые обеды, – неспешные обеды за огромным овальным или круглым столом карельской березы или мореного дуба, столом, сервированным тончайшим фарфором, старинным серебром и непременно подсвеченным бронзовыми канделябрами. Хоть Инга и не была провинциалкой, но замашки имела самые что ни на есть провинциальные. Она любила дорогие вещи. Маленькая фантазерка мечтала, как после обеда она станет развлекать своих гостей, наигрывая им на белом рояле несложные сентиментальные вещицы.

Она закрывала глаза и буквально все видела: и картины на стенах, и статуэтки на ампирном камине, и дорогую сумочку от Louis Vuitton, до отказа набитую крупными купюрами, стодолларовыми банкнотами и, разумеется, кредитными картами, она видела, как после многочисленных вечеринок будет возвращаться на побережье, в свой роскошный дом с лифтом, как устало закутается в норковый или соболий плед, как будет дремать на заднем сидении дорогого автомобиля, прислонившись головой к кожаной обивке салона, такой приятной и такой уютной.

Хотелось не только подражать известным богатым женщинам, которых Инга разглядывала с плебейским благоговением, но и самой задавать тон. Кто-то сказал, что не в деньгах счастье, ну и на здоровье, Инге Берг деньги нужны вовсе не для счастья. Они ей были нужны для удобства и комфорта, чтобы их тратить, а против этого нечего возразить. О морали и нравственности в этом смысле она старалась не думать, поскольку считала, что такие рассуждения – праздный способ проживания времени, и позволить себе его можно лишь тогда, когда у тебя есть надежный ежегодный доход. И толковать тут не о чем. Поэтому будущего мужа Инга рисовала в своем воображении с некоторым опьянением, возлагала на него самые честолюбивые надежды, видела в нем то крупного бизнесмена, то министра, и очень рассчитывала на его протекцию и финансовые возможности.

Будущий муж, Алексей Иванович Сотников, оказался старше Инги почти на тридцать лет, но для нее не имел значения его возраст. Подумаешь, возраст! Его возраст ни в коей мере не умалял ни его престижа, ни его денег, а Инга как раз и стремилась к благам, которые дают деньги, и к возможности ими пользоваться. К тому же Сотников был щедр и необыкновенно мил.

В глазах Инги Алексей Иванович выглядел приятным и вежливым мужчиной, предупредительно уступающим ее разнообразным женским прихотям, ухаживающим с некоторым старомодным изяществом, а в силу возраста уже не требующим слишком пылкой физической любви. Ну чем не жених?! Он ей понравился.

В сущности, она к нему неплохо относилась, а через некоторое время даже по-своему привязалась, как к близкому человеку. Становиться матерью Инга никогда не хотела, и муж не укорял ее за то, что она отказалась подарить ему рыжеволосых детишек. У Алексея Ивановича уже был взрослый сын от предыдущего брака, а Инге и самой нравилось играть роль маленькой беззаботной девочки. Эту роль она хорошо отрепетировала и с блеском исполняла. Короче говоря, супруги не нуждались в продолжении рода, и это их объединяло.

Будучи необыкновенно красивой женщиной, Инга Берг красотой своей пользовалась только на съемочной площадке, а в жизни была верна Алексею Ивановичу. Девять долгих лет супружества Инга внимала лишь голосу своего расчетливого рассудка и подавляла даже самые легкие всполохи неукротимой женской фантазии. Все девять лет она нежилась в ленивом безмятежном гнездышке, укрытом от жизненных бурь, и жила словно во сне. Инга пребывала в уютной сытости, в затишье и покое, она не уставала наслаждаться равномерно-мягким климатом своего долгожданного семейного счастья, и более ничего не хотела.

Тридцать с лишним лет тому назад Алексей Иванович Сотников запрятал подальше диплом геолога и, вместо того чтобы дышать себе на здоровье свежим воздухом в геолого-разведочных экспедициях, обратил пристальный взор к пыльному, хлопотному и довольно суетному городскому строительству. Да, именно так, Алексей Иванович был строителем. Он хорошо знал этот рынок со всеми его законодательно установленными правилами, со всеми тайными подводными течениями, со всеми тяготами и неразберихой между заказчиками и подрядчиками. Сотников был знаком со всеми крупнейшими застройщиками страны (да и сам, по правде говоря, был среди них), он принимал участие в любом предприятии, выигрывал большие тендеры, а те, что помельче, организовывал сам; он буквально подстерегал любой удобный случай нажиться, однако ж нельзя сказать, что был жаден до денег. К этой стороне жизни Алексей Иванович относился спокойно, но не без уважения. Скорее всего, делал он свое дело ради самого дела, и делал его превосходно, а потому получал от этого немалое удовольствие, а заодно и немалый доход. Помимо всего сказанного, был Алексей Иванович и уполномоченным по защите прав предпринимателей, и членом совета Торгово-промышленной палаты, и председателем Центра общественных процедур и т. д. и т. п.