Собрание сочинений. Том 1. Ранние стихи. С этого началось

Сочувствие

Старая воробьиха сидела на крылечке скворечника, когда на ветке напротив неслышно появились скворец и скворчиха.

– Фь-ю-ю-ть! Фь-ю-ю-ть! Откуда это толстое чучело у входа в наш дом? – раздражённо спросил скворец.

– А ты будто и не знаешь. Ведь это повторяется каждой весной: только мы улетим, нахалы-воробьи вселяются в наш дом. У них есть свой, но он им, видите ли, не нравится!

Воробьиха, почуяв неладное, заволновалась: «Это, наверное, хозяева-скворцы, а Чик ещё очень плохо летает. Куда я с ним денусь? И, как всегда, нет растяпы-отца! Вот и тогда, в месяце вьюги, в дом лезла кошка, дети не оперились ещё, а его нет как нет… Что было бы, не клюнь я тогда кошку в глаз? Так и ссыпалась хищница с шеста.

Но надо переезжать… Не драться же со скворцами. Хорошо, что молодой хозяин не снял старую скворечню, ведь летом в ней даже лучше: не душно, а соломки и пуху я туда натаскаю загодя», – подумав так, она сердито позвала:

– Чик! Чирик! Чиф! Чек! Марш на улицу! – и, как только показалась голова самого любопытного и самого неопытного Чика, она перелетела на северную сторону ветлы, к старому скворечнику.

Всё обошлось хорошо: перепуганный Чик помчался за матерью, братья не отставали от него.

Воробьиха пересчитала детей, внимательно оглядела каждого, попросила откликнуться и, услышав их голоса, совсем успокоилась: «Все в сборе, теперь с ними можно поговорить».

– Весной мы будем жить в этом доме. Не вздумайте по забывчивости залететь к скворцам, у нас с ними неважные отношения. Поменьше попадайтесь на глаза скворцу: он не любит, когда ему пересекают дорогу. Особенно ты, Чирик, учти это, ты вечно мешаешься под ногами у старших, даже отец на тебя жаловался. А сейчас займитесь своими делами…

Юные воробьи были не на шутку перепуганы всем происходящим, поэтому никто не пожелал заняться своими делами. Тесной кучкой сидели они вокруг матери, им очень хотелось узнать, откуда взялись эти чёрные серьёзные скворцы и почему им, воробьям, пришлось покинуть свой родной дом. Воробьиха же не желала объяснять всего своим сыновьям. Поживут – поймут, не обязательно много знать в их возрасте. К тому же у неё не было зла против скворцов. «Летели из такой дали, – думала она, – голодали, наверно, мёрзли, и вдруг дом занят! Поэтому так быстро я с ребятами перебралась в старый дом, другая сидела бы, пока её за шиворот не выкинули».

В тот же час на южной стороне старой ветлы шёл разговор двух скворцов.

– Убрались… А кто чистить за ними будет?

– Да не ворчи ты. Отдохнём немного, и я наведу в доме порядок, – примирительно рассуждала скворчиха.

– Вот и прилетели – сказал скворец как-то очень торжественно.

– И день удачный выпал, – вторила она ему, – ветер тёплый. Талым снегом пахнет.

Скворчиха вскоре принялась за уборку, а скворец остался на ветке до поздних сумерек. Он то принимался петь, то молча вспоминал многое, связанное с родной ветлой. Здесь каждая ветка, любой сучок знакомы. Здесь он учился летать, здесь поймал первую в своей жизни букашку…

Воробей-отец большой любитель поболтать о том о сём с друзьями. Вот и в тот день, когда прилетели скворцы, он сидел среди приятелей, знакомых и незнакомых воробьёв на большом кусте сирени, перед домом бабки Авдотьи. Воробьёв собралось видимо-невидимо. Куст был увешан ими так густо, как не сидят листья на сирени летом. Разговор идёт шумный. Особенно всех волновало поведение скворцов.

– Прилетают и грубой силой выкидывают нас на улицу, а ещё неизвестно, для кого люди строят домики? Вряд ли для скворцов! Да, что они значат? Посвистят, покружатся три весенних месяца, и жди их до следующего года. То ли дело мы, воробьи, круглый год здесь и все переносим на своих плечах: и жару, и страшный осенний ветер, и голод зимой, – так говорил серьёзный голосистый воробей, и все с ним были согласны.

Страсти распалялись от вида двух пострадавших воробышков. Одному из них скворцы пустили пух с боков, второму наполовину выбрали хвост, видимо, очень упирался, когда его выселяли из скворечника.

Постоянный шутник – чернявый воробей, только появились пострадавшие, ехидно спросил: «Что, друзья, пожертвовали из своих запасов на утепление квартир уважаемых скворцов? Шутника одёрнули, а ощипанных воробьёв посадили на самом видном месте так, что их материальные потери возбуждали «справедливый» гнев против скворцов у всего воробьиного сборища.

Воробьи перебивали друг друга, каждый хотел что-то сказать первым, и поэтому от куста шёл такой треск, писк и скрежет, будто пришёл июнь и парни по дороге на гулянье завернули на огороженную ветхими жердями усадьбу бабки Авдотьи, чтобы нарвать с того самого куста пахучей, влажной от садящейся росы сирени.

Наш воробей несколько раз порывался вставить своё слово, его перебивали – слишком много здесь было молодых горластых воробьёв. Но все же он улучил момент затишья и громко сказал: «Пора пустить пух из самих скворцов!» Ещё громче зашумели воробьи.

На порог из дома вышла бабка. Куст теперь уже звенел. «Весна, – подумала старая, – ишь как стараются, с самого утра сидят…» И она, подойдя к кусту, беззлобно махнула рукой: «Кыш-ш-ш-ш, оголтелые!»

Воробьи поднялись круглым облачком и рассыпались в разные стороны, как горох по полу.

Подлетая к дому, воробей увидел свою семью у старого скворечника и всё понял. Это был старый воробей, испытавший на своём веку всякое. Горько сделалось ему, но он сдержался. Когда уснули дети и они остались вдвоём с воробьихой, он глухо проронил:

– Выжили… Где тут ждать справедливости?

Он собирался ещё долго проклинать скворцов, но воробьиха охладила его пыл:

– А зачем мы вселялись туда? Могли ведь жить в старом доме? Утеплили бы его, обжили. Всё ты уговаривал: и выше там, и дом новый, и речку видно.

Воробей как-то сразу сдался:

– Что ж, поживём здесь…

Но слова о справедливости запали в душу воробьихи, разбудили воробьиную гордость.

«Нас, воробьёв, унижают, нас ни во что не ставят. Да разве мы…» – закипала в ней обида, и её доброжелательность к скворцам пропадала так быстро, как тает падающая звезда в синем ночном небе.

А жизнь шла своим чередом. Вот уже какой день скворчиха высиживает птенцов, а скворец?! Скворец поёт. Только солнышко глаз чуть приоткроет, а уже на своей любимой ветке. Кругом – тихо-тихо. Неслышно исчезает сиреневая дымка утра в первых солнечных лучах. Стоит звонкая апрельская тишина. Солнце и нежность слышатся в скворчиных «фь-ю-ю-ю-и-ть, фь-ю-ю-ю-и-ть» и вдруг, словно на ветке рядом с ним оказались все птицы-певуньи: защёлкал соловей, зазвенел серебром жаворонок, затренькала синица. И это всё он – скворец! Любил птичьи песни и знал их все.

Когда старая ветла запушилась нежной зеленью лопнувших почек, в домике у скворцов появились беспомощные, крикливые дети. Они доставляли множество забот своим родителям. В их постоянно раскрытые рты скворцы весь день носили мушек, жучков, гусениц, червячков. Подует холодный ветер – скворчиха спешит согреть их своим теплом.

Уставал к вечеру скворец и роптал:

– Не могу понять, как это всё у них выходит? Прямо машины какие-то!

– Растут они, поэтому и аппетит хороший. Потерпи немного, скоро полетят – будут сами кормиться. Лето большое – отдохнём ещё.

– Да я шучу. Ребята у нас хорошие растут, крепкие, красивые – настоящие скворцы будут, не то что какие-то там воробьи.

Но случилось несчастье – погиб скворец… Улетел однажды пасмурным майским днём и не вернулся. Ждала его, горевала скворчиха, но мало слёзы помогают в беде, ведь у неё детишки. Думалось ей: «Вдруг не справлюсь? Кто мне теперь поможет? Время горячее – у всех свои ребята не выхожены».

И вот то, что с трудом делали они вдвоём, легло на неё одну, убитую горем и ослабевшую. Потух для скворчихи май и все дни казались душными и серыми. Она очень старалась накормить детей, голодала сама, теряла силы.

Старая воробьиха целое утро просидела на крыше своего домика и всё поняла. В час смерти помнится доброе. Пожалела о скворце воробьиха, вспомнила его чудесные песни и заботу скворца о детях, подумала: «Каково-то теперь скворчихе, достанется ей горя…» И сама не заметила, как стала приглядываться воробьиха к жизни соседей. Однажды среди дня улетела скворчиха и долго не появлялась. Надрывались в гнезде голодные скворчата, не по себе стало воробьихе от их крика, не смогла она улететь прочь с глаз долой от чужих деток. Вспомнилось тут и другое – старая вражда. Как посмотрят на неё воробьи, если… Воробьиха поймала себя на мысли о том, что она почти готова спасать от голодной смерти беспомощных скворчат.

А скворчиха-мать всё не появлялась, и тогда воробьиха решилась. Она проворно погналась за мухой, поймала её и, не присаживаясь, подлетела к домику скворцов. Четыре голодных рта тянулись к ней. Радостно забилось сердце: «Доверяют, как к своей тянутся!» Замолк один скворчонок, торопливо заглатывая муху, а воробьиха снова и снова подлетает к скворечнику с живностью в клюве.

Один за другим появились у дома скворцов Чик, Чирик, Чиф и Чек. Принялись вместе с ней носить всякую всячину маленьким скворушкам.

И вот… в тот момент, когда простофиля Чик сидел на крылечке у скворцов и, забыв обо всём на свете, наблюдал, как четыре скворчонка тянули каждый к себе принесённого им длинного червяка, вернулась скворчиха и неслышно села на любимую ветку скворца.

Сквозь густую, сочную листву она долго смотрела на Чика потеплевшими, усталыми от горя глазами…

Игорь и Лёшка

…Широкая сутулая спина Лёшки, короткие резкие взмахи рук. Чаще, чаще: раз – раз… раз – раз. Наращивает скорость Лёшка. За ним поднимается снежный вихрь, но уже отдельные кинутые вверх лёшкиной палкой хлопья снега попадают на горящее лицо Игоря. Для них в тот день ничего не существовало на свете, кроме желания победить друг друга. Они даже не видели, как проскочили, оставляя за собой снежный хвост, единственный контрольный пункт, он же старт-финиш, и в пылу борьбы вместо круга внутри овала пошли второй раз большой овал. Игорь и Лёшка несколько раз менялись ролью лидера, но когда ворвались на финиш, то оказалось не они первые… Ошибка. Как быть? Посчитали время на километр. У Лёшки и Игоря оно много лучше других. Весь наш лыжный народ решал, кто достоин защищать честь института. Игорь и Лёшка попали в команду. Они многозначительно посмотрели друг на друга. «Завтра покажет», – так можно было расшифровать их взгляд. Вечером накануне гонки танцы. Так лучше – легче отвлечься от волнений грядущего дня.

Игорь побежал к себе в комнату за носовым платком и увидел в коридоре Лешку, «колдующего» над лыжами, накладывающего про запас лишний слой мази на ночь. Тяжело и обидно стало Игорю: «Этому дубу оказали доверие, а он всё никак не бросит своих кулацких замашек».

На сон грядущий весёлой дружной гурьбой разгуливали по речке Серебрянке. Глухо потрескивал лёд в речке, чернели таинственными лапами ели, не разобрать, что ярче синело: звёзды или девичьи глаза. Хохот, морозная пыль, молодая радость.

Старт был дан в полдень. Чуть пригревало зимнее солнце. Временами налетал резкий сквозящий ветер. Красное, голубое, чёрное, синее, жёлтое скользило в разных направлениях по ровной площадке перед стартом. Тренеры совали в рот своим питомцам глюкозу, покрепче привязывали номера, просили не зарываться. Погода ясная, но не слишком холодная. Сегодня идёт зелёный норвежский «swix». Наш старший тренер достал из глубины своего обширного зелёного мешка баночку «свикса» и деловито, как-то очень обыденно, словно это была мазь Лаптева № 5, аккуратно клал ровный слой на скользящие поверхности лыж всех наших ребят и девчат, никого не выделяя, никого не забывая.

Лёшки не было видно. Нам достались по жеребьёвке два соседних номера. Решили: «Один – Игорю, другой – Алексею, если побегут, как вчера, мы не проиграем», – так считал каждый.

На старте вперёд вышел Лёшка, Игорь пристроился ему в хвост и не стремился обходить, впереди 18 км – ещё будет, где развернуться. Идут, наращивая скорость. Ветер посвистывает в ушах. Но вот поле обрывается – внизу мутно-зелёный, матово отсвечивающий лёд речушки и раскатанный, крутой двухсотметровый спуск. Игорь притормаживает, давая Лёшке возможность свободно маневрировать при спуске. «Ну, кажется, разрыв метров 10 есть», – подумал Игорь, проваливаясь вниз. Стремительно мчится, не выпуская из поля зрения Лёшку. Тот уже совсем рядом с речушкой, но вдруг Лёшка покачнулся, забалансировал на одной ноге и упал поперёк лыжни. «Что делать?» – пронеслось в сознании Игоря. – Я проткну его, если не сверну! Но куда? Налево – видны камни, вправо – бугор и лёд…» Стремительной птицей летит Игорь через бугор на хищно поблёскивающий матовый лёд. В воздухе, от резкого поворота на взлёте, его накренило, и он грузно ударился об лёд. Из глаз посыпались искры, пронзила боль, но он встаёт, осматривается – всё цело: лыжи, крепления, палки. Можно идти дальше. Боли в костях рук и ног. Хорошо бы полежать, но нужно идти. Кто заменит? Теперь заменять поздно…

Он с трудом взбирается на противоположный берег оврага. На мгновение останавливается и решительно отталкивается палками. Всё чаще и чаще. Вперёд через поле с торчащей через снег щетиной жнивья, через весёлые перелески, через притихший зимний лес. Игорю кажется, что рыжее промёрзшее солнце улыбается ему и машет косыми-косыми лучами приветливо, не по-зимнему ласково. Но почему так удивлённо и испуганно смотрят зрители на Игоря? Ему некогда думать над этим. «Дойду – разберёмся, а я дойду!» И он скользит широким резким шагом навстречу последнему километру, навстречу привычным крикам друзей: «Игорь – держись! Осталось 600 метров!»

«Но почему никто не просит: «Поднажми!» – Почему испуг на всех лицах?» – думает он. Последние красивые скользящие шаги, толчок – раз, два, три… Взмах флажка, и вот уже к нему катятся со всех сторон свои.

«Что с тобой, Игорь? Откуда эта кровь?». Игорь смотрит на себя: рукав ковбойской рубашки изорван, рваная рана у локтя, белеет кость, рубашка по самое плечо в крови. Теперь у него уже нет сил крепиться, ему становится жалко себя, закружилась голова, заходила кругом земля с лыжной станцией, электричкой на путях, высоким лесом и маленькими людьми, суетящимися вокруг.

В больнице руку сфотографировали в рентгеновском аппарате, сделали заключение: «В локтевой кости серьёзная трещина». В операционной промыли рану, почистили кость и зашили рваную кожу, бодро пообещав: «До свадьбы заживёт!»

Первым в палату к Игорю пришёл Лёшка. Ссутулившись, он протиснулся в белую дверь, как-то виновато улыбнулся своим хитрым скуластым лицом и сказал: «Из-за меня всё… Не повезло, чёрт возьми!» Помолчал, насупившись, и громко на всю палату: «Ты знаешь – мы вчера выиграли гонку! Вот здорово!» И он стал рассказывать про секунды, очки, про сошедших с дистанции, про все те боевые детали, из которых складывается смысл спорта.

И пыль от древних хартий отряхнув…

Село Рябово Вятской губернии. Середина XIX века. Сын священника Витя Васнецов в «работной» избе сидит на коленях старухи-стряпухи. Потрескивает лучина, горьковатый дымок тянется по каморке; течёт и течёт мерный речитатив:

Долог зимний вечер, и долга старинушка. Слушает мальчик – и хоть не в первый раз, а рад слушать ещё и ещё. Видит он богатырского коня Ильи Муромца.

Конь перемахивает с холма на холм, через леса, реки и озёра. Видит, как летит калёная стрела Ильи в страшное чудище – Соловья-разбойника, и как, пристегнув ослеплённого, окровавленного врага ко стремени, степенно выезжает Илья в чисто поле.

Витя знает это чистое поле. Ведь оно совсем рядом. Если встать, подойти к окошку, подышать, протаить глазок, то под серебряным сиянием месяца увидишь просторное поле, далёкие холмы – засыпанные по пояс снегом ёлки, бегущие нестройными рядами то выше, то ниже, к далёкому, тёмному, таинственному, сказочному лесу.

Из детских, замешанных на фантазии сказочных впечатлений, вырастает громадная любовь на всю жизнь к миру народного эпоса, к преданьям старины. Сквозь глубь веков различал Виктор Михайлович Васнецов величавую красоту ратных подвигов, свершений русских богатырей, чистоту помыслов далёких предков. Поэтому, когда на собраниях художественного кружка Репина и Антокольского в Петербурге читал былины Иван Тимофеевич Савенков, загорались молчаливым восторгом глаза воспитанника Петербургской академии художеств Виктора Васнецова, а медлительный окающий речитатив Савенкова уносил его на необъятные просторы России. Холодный, неприютный Петербург, сумеречно маячивший за окном серыми громадами домов, словно исчезал, растворялся, и Васнецов весь отдавался поэзии старины.