Под чёрным крылом войны

НА НОВОМ МЕСТЕ

Закончилась весна, и пришло долгожданное лето. Элик с Борисом лежали в больнице, лечились от дистрофии и малокровия. Сюда их устроил Владимир Андреевич, директор РУ. Учебный год начнётся с 1 июля, а пока ребята копили силы для учёбы и ударного труда на заводе. Плохонько кормили в больнице в то время, но ребятам, изголодавшимся в блокаду, еды пока хватало. Главное, ушли изнуряющие холода. Их наголо остригли, хорошо отмыли. Владимир Андреевич прислал им форму РУ, и теперь они могли гулять по больничному парку, читать книжки. Но безделье им уже надоело, не терпелось начать обучение профессии.

К началу учебного года ребята уже почти ничем не отличались от местных сверстников. Жить их определили в общежитие РУ, и они очень скоро почувствовали разницу между больницей и «ремеслухой». Но тогда все жили трудно. Как говорили в народе – «война – не мать родна».

В учебное время постигали тонкости профессии, остальное же время были предоставлены сами себе. И всё их свободное время было занято поисками еды. Кормили их один раз в день – в обед давали порцию супа с кусочком хлеба, и стакан жидкого чая. Правда, хлеб здесь был лучше ленинградского, но его было так мало. И есть хотелось не один раз в день да побольше.

Как только не изобретали ребята для себя пропитание. Ещё находясь в больнице, Элик и Боря подружились и с другими подростками-ленинградцами из их детдома. Теперь они стали сплочённой группой.

Летом и осенью они, чтобы не умереть с голоду, вместе воровали картошку на совхозном поле по ночам. Если бы их поймали, посадили бы в тюрьму лет на 5, но голод – не тётка. В то время могли посадить и за 10 колосков, украденных с поля, и за катушку ниток с фабрики.

Ребята ездили и на городской рынок помогать торговцам. Торговцы расплачивались продуктами, или небольшими деньгами, на которые они покупали хлеб и конфетки – «атласные подушечки». Сладкого и солёного им сильно не хватало. Им много чего не хватало в то время. Но они, уже много пережившие, радовались, что у них есть крыша над головой, и кровать в тёплой комнате.

Правда, одёжка у ребят плохонькая, хлопчатобумажная, не для уральских морозов, ботинки совсем не греют. Ноги в них замерзают – не успеваешь до завода добежать. Но Элик додумался обёртывать ноги газетами вместо рваных носок, и вместо стелек – тоже газеты подкладывать, и стало намного лучше. Нитяные перчатки порвались, в первые же, две недели холодов, но ребята научились штопать дыры, и рукам стало теплее. Бельё своё, кроме постельного, стирали сами, при этом шутили:

– Мы ленинградцы и держим марку! – В общем, их существование было испытанием на выживание. Ведь им на ту пору было только по 14 лет.

С первого дня учёбы ученики РУ ходили на практику на завод, чтобы на месте закреплять свои знания, полученные на уроке. Это было нелегко. Физические нагрузки требовали полноценного питания и отдыха. Они считались иждивенцами у государства, находясь на гос. обеспечении, и продовольственных карточек не получали, поэтому ребята мечтали быстрее стать полноправными рабочими, чтобы получать эти самые карточки, и питаться не от случая к случаю.

Наконец, это время настало!

В июне 1943 года их обучение закончилось. Большинству из них исполнилось 15 лет. Мастер, проверив их навыки, лучших допустил до работы, и выдал им рабочие карточки. Остальных приняли учениками по их профессии, и выдали карточки иждивенцев. Среди них оказался и Борис. Это была очень действенная мера исправления нерадивых учеников, – так считало начальство. Правда, от этой меры они стали ещё слабее. Теперь Боря с Эликом пользовались обеими карточками вместе, деля продукты поровну. Так у Борьки был шанс дожить до Победы.

Самое неприятное, что по окончании училища ребят выселили и из общежития. Им предоставили для проживания недостроенный дом без цоколя, стоящего, на временном фундаменте. Там не было ни печей, ни плит, ни дверных замков, ни вторых рам на окнах. Правда, туда завезли железные кровати, ватные матрасы с тощими подушками и байковые одеяла.

Дом этот обещали достроить в следующем году, но как пережить в этом доме уральскую зиму!

Человек может привыкнуть ко многому, но привыкнуть к холоду невозможно. Кроме ребят из Ленинграда в этот дом печали привезли выпускников ремесленных училищ из других городов.

Их мастер, пожилой рабочий, отец троих детей, пожалел ребят. Он пошёл с ними по начальству.

Ребятам установили буржуйки с плитой, где можно поставить котелок или кастрюлю, чтобы вскипятить чай или сварить еду, только из чего её варить? Дыры в оконных рамах заткнули старой ватой. Элик с Борькой одним матрасом закрыли окно, и стали спать вдвоём на узкой кровати. Так было теплее – спать, тесно прижавшись под двумя одеялами и телогрейками. В общем, начались для них новые мытарства, а не жизнь.

Этих мер для утепления помещения оказалось недостаточно, чтобы можно было там жить. От пола несло ледяным холодом не меньше, чем от окон. Ребята сразу вспомнили блокадную зиму. Здесь было не лучше. Буржуйка грела, только когда её непрерывно топили, а ребятам хотелось спать, да и топлива было мало.

Работать приходилось по 12—14 часов в сутки. В конце концов, зимой, в общагу, ребята ходить перестали, а стали жить и работать, не выходя с завода. К весне на них жалко было смотреть – грязные, тощие, вшивые, оборванные, с красными глазами от недосыпания.

Зато из Ленинграда пришла хорошая новость – блокада Ленинграда снята 27 января 1944 года. Элик с Борисом сразу написали письма домой, и получили ответ, что их отцы живы, и после длительного пребывания в госпитале, вернулись в свои квартиры. Ребята засобирались домой, но их не отпускали.

Тогда расторопный Элик послал отцу телеграмму: «Не отпускают. Вышли справку нуждаешься в уходе по ранению». Борис сделал то же самое. Справки они получили, и их, наконец, в марте 1944 года отпустили. Но так повезло не всем.

Прошло ровно 2 года после эвакуации на Урал. Не успев, как следует окрепнуть, они подверглись тяжёлой нагрузке, и это не прошло для них даром. Из семи подростков из Ленинграда, прошедших школу жизни на заводе, четверо заболели туберкулёзом, среди них и Борька Васильев. Он часто болел, а кашлять не переставал с начала холодов. Элик оказался покрепче, но тоже ослаб.

В Ленинграде он окончил вечернюю школу, поступил в институт, потом окончил аспирантуру, и стал учёным физиком. А вот Борису не повезло. Лечение от туберкулёза не помогло, и он умер в 17 лет, весной 1946 года. Элик тяжело переживал безвременную смерть друга, но изменить ничего было нельзя.

Он сказал своему отцу после похорон:

– Может, лучше было бы, чтобы он умер ещё в блокаду, он и тогда уже был на грани. Тогда бы ему не пришлось пройти и другие круги ада.

– Нет, сынок. Борис тоже защищал Родину, как и ты, и мы на фронте. А ещё скажу тебе, сынок, когда я лежал в госпитале, я видел, как искалеченные солдаты цеплялись за каждый день и час жизни. Никто не просил смерти, все хотели жить, не думая о том, какую жизнь им, искалеченным, придётся вести. Жизнь, даже не такая, как у всех других, – это самое лучшее, что может подарить нам судьба. Жаль его отца. Тяжело потерять сына, лучше самому два раза умереть. Теперь он совсем один остался. Будем ему помогать, чем сможем.

Элик посмотрел на отца и сказал:

– Папа, как я счастлив, что война не отняла тебя у меня. В самые трудные моменты, я вспоминал вас с мамой, а таких моментов за два года эвакуации не счесть. Когда мы ехали на Урал, нас было четверо друзей. Борьки больше нет, а где ещё двое, самых младших, никто не знает. Сгинули где-то. Очень хочется верить, что они ещё живы. Милиция искала их, да так и не нашла. Я ходил на то место, где был наш детский дом. Его ремонтируют и скоро собираются привезти тех, кто выжил, в Ленинград. Может, их найдут родители или хоть кто-то из родственников. Правда, у Витьки Рюмина ни отца, ни матери не было. Они погибли в самом начале войны, в их дом попала бомба, пока Витька был в школе.

У РЕКИ

Тогда, в конце марта 1942 года дед Митяй оставил Витьку у себя, пожалел мальчишку – уж очень жалкий у него был вид. Конечно, лишний рот в доме, но и помощь деду не помешает. Решил Митяй хлопотать для мальца продуктовую карточку иждивенца. Собрался он в сельсовет, взял с собой вяленой и свежей рыбы, да и пошёл к секретарше. Насилу дошёл, но дело-то важное. Он долго переминался с ноги на ногу, комкая в руках шапку, пока секретарша ни прикрикнула: – Ну!

– Послушай, Макаровна, что я скажу. Прибился ко мне, значитца, мальчонка двенадцати годов, сирота беспризорная. Оставил я его у себя, буду ему дедом. – Дед замолчал, переживая заново, эту радость. – Но секретарше эта радость была не понятна.

– Ну, ладно. А чего ты от меня-то хочешь, Митрий?

– Так это… Значитца… Как бы это… Время-то сейчас, сама знаешь… С харчами-то… Карточку бы надо на него.

– Ещё чего, я в тюрьму пока не собираюсь! Кто он тебе, чтобы карточку выдавать? Документы у тебя на него есть? Нет, значит? Так и карточки нет!

Дед, молча, пристально смотрел ей в лицо. Макаровна смутилась, думая про себя:

– А говорят люди-то, мол, колдун этот дед. Наведёт порчу и майся тогда, никакие врачи не помогут. И сам он людей лечит травками, и помогает, говорят. – Размышляла Макаровна.

– Так что же мне с тобой делать, Митрий? – Сказала она вслух.

– Со мной – ничего. – Осмелел дед, видя её смущение. – Выпиши документ, что я его будто усыновил, значитца, али другой какой, тебе лучше знать. Ты у нас здеся, за всё про всё. А свидетельство его сгорело, мать его туды через коромысло. – Дед мрачно уставился на неё, не отводя глаз. – Макаровна невольно опустила взор, и сказала:

– Ну, ладно, приходи сюда с мальчиком, позовём двух свидетелей, и оформим усыновление.

– Когда же приходить-то?

– Завтра и приходи часов в 10.

Дед, довольный, поковылял домой. По пути зашёл к знакомой бабе, промышлявшей на базаре.

Достав два свёртка с рыбой, он отдал их бабе.

– Вот, на, рыбы-то, сама съешь, али продай, а мне-то, дай хлеба и сахарку. Внук у меня таперича, объявился, кормить его надо лучше, он у меня, значитца, исхудал весь. А, ежели, какая нужда у тебя приключится, присылай свою племянницу-то к нам с внуком. – Дед Митяй с удовольствием произносил эти приятные слова. Однако бабу эти слова ничуть не задели, сердце её очерствело.

Получив желаемое, дед, довольный, пошёл домой. Витька всё это время спал, набираясь сил.

Проснулся он к вечеру, перехватил, не глядя, то, что дедушка ему на стол поставил, и опять блаженно уснул на сундуке, счастливо улыбаясь. Одет он был в дедовы обноски, пока его одёжка не высохла после стирки, да и её надо было хоть как-то починить, другой-то не было.

Документ на Витьку и карточку они получили, и он стал деду законным внуком. Витька постепенно поправлялся и стал помогать деду, выполняя его поручения. Попутно, Митяй всерьёз обучал его искусству рыбалки, чтобы в любую погоду, и в любое время года с рыбой быть.

В мае лёд сошёл, но вода ещё была ледяная, а солнышко подогревало камни на берегу, и Витька, стоя с удочкой, снимал обувь, чтобы зря её не драть. На днях ему исполнится 13 лет, и он надеялся, что все его беды кончились. Ему очень нравилось жить у деда, о лучшем он и не мечтал. Он иногда вспоминал предвоенную жизнь в Ленинграде – с родителями; потом блокадную осень и зиму, детский дом, своих друзей, но эти воспоминания не тревожили его душу, прошлая жизнь отодвинулась куда-то далеко-далеко, да и о будущем он не думал – жил сегодняшним днём.

К ним с дедушкой на заимку наладилась прибегать девчонка лет 10—11, племянница торговки, у которой дедушка обменивал рыбу на продукты помимо карточек. Она садилась на тёплый камень на берегу, грея босые ноги, и, молча, наблюдала за Витькой. Витька не обращал на неё внимание. Но, вскоре, произошёл случай, который подружил этих, ушибленных бедой, детей.

Утро началось хорошо. Витька с дедушкой поели картошки с вяленой рыбой, попили кипяточку с конфетками. Дедушка сел чинить рыболовную снасть – «морду».

Прибежала из деревни тощая босоногая девчонка – за рыбой. Унюхала картошку в котелке, и стала глотать слюну. Дедушка всё понял, и дал ей картофелину и вяленую рыбёшку.

– Голодная девчонка-то. Видать, тётка не балует её разносолами. – Подумал Митяй. А та не стала обдирать с картошины «мундир», живо запихала её в рот, ободрала рыбку, и побежала с ней на берег. Там она села на валун, дожевала картошку, и стала наблюдать за Витькой, посасывая солёную рыбку, как конфетку.

Витька стоял на валуне с удочкой. Воды в речке сильно прибыло от талого снега. Течение стало бурным, и леску с крючком сильно относило в сторону. Витька повернул голову, собираясь спросить о чём-то дедушку, но его на берегу уже не было. И тут, неожиданно, удочку так дёрнуло, что Витька едва не выронил её. Это была бы катастрофа – леска и крючки товар дорогой. Он схватил удочку двумя руками, перебирая ногами для устойчивости, но оступился и рухнул в стремительный ледяной поток, не выпуская удочку из рук. Витька услышал истошный крик девчонки, и тут же, с головой ушёл под воду. Он оттолкнулся ногами от неровного дна, вынырнув на поверхность, успел глубоко вдохнуть полные лёгкие воздуха, прежде чем поток снова захлестнул его. Ещё раз, с большим трудом, он хватил глоток воздуха. До войны он жил недалеко от воды и хорошо плавал, но 6 месяцев голодовки и эвакуация подточили его силы.

Сознание ускользало от него, он словно проваливался в глубокую дремоту без сновидений. Его крутило и тащило, а потом вынесло на мелкий перекат, и зацепило за корягу, застрявшую на этом перекате. Это спасло ему жизнь. Дедушка, поспешивший на крик девчонки, сразу всё понял. Он нашёл беспомощного Витьку, который так и не выпустил удочку из рук с хариусом на крючке, вытащил его из холодных объятий воды, перевернул его животом на своё колено, и начал ритмично надавливать на Витькину спину. Вытекла из Витьки вся вода, которую он успел хлебнуть.

– Ещё не пришло твоё время-то отдать концы, парень. Мать её туды, через коромысло! Живи, давай! – Приговаривал дед. – Скажи спасибо девчонке – то, она меня позвала. Спасла она тебя.

Витька с трудом поднялся на дрожащие ноги, пошатываясь, и опираясь на деда, постепенно приходя в себя.

– Пойдём в избушку-то, снимешь мокрое, попьёшь, значитца, кипятку с травкой, да и ладно.

Потом Витька, измождённый, впал в тревожную дремоту, ему казалось, что он снова едет в машине через ледяное озеро, спасаясь от блокадного голода и холода.

Потом, согревшись от травяного настоя и под дедушкиным тулупом, уснул и проспал весь день и всю ночь. Утром кровь снова весело бежала по его жилам. Он с удовольствием попил рыбного бульона, в котором плавали кусочки нечищеной картошки и рыбы, пойманной им вчера. И еда эта показалась ему очень вкусной.

– Рыба-то с твоего улова, Витёк. Молодец, что удочку-то не отпустил, внучек. – Они оба были довольны и едой и друг другом. В опорках и обносках, в убогом жилище, при скудном и однообразном питании, они, тем не менее, оба были довольны своей жизнью.

А тут и девчонка прибежала, кое-какие продукты принесла за рыбу.

– Тебя как зовут, девочка? – Улыбаясь, спросил Витька.

– Танькой.

– А меня Витькой. Спасибо тебе, что ты дедушку позвала, а то я бы погиб.

Та только, молча, пожала плечами.

– А я думал, что ты немая – все молчишь и молчишь.

– Не, я не немая, я сирота. Тётка моя говорит, что я дармоедка, никому не нужная, вот я и молчу.

– А родители твои где?

– Да на фронте погибли. – Беспечно сказала она.

– Я тоже сирота. Но мне повезло – дедушка у меня добрый, заботится, и я буду о нём заботиться, когда он совсем стареньким станет. А подружки у тебя есть?

– Не-а. Кто со мной дружить-то станет?

– Я буду с тобой дружить. Ты нам с дедушкой нужна, потому что ты хорошая, правда, дедушка?

– И то – правда. Хорошие-то люди, стало быть, вместе должны держаться.

Осенью дети пошли в школу. Таня в четвёртый класс, а Витя – в шестой.

В 1944 году Витя закончил 7 класс, и дальше учиться не захотел, стал рыбачить с дедушкой. А тот стал часто болеть, на сердце жаловался. Витя привязался к деду всей душой, жалел его, и больше всего боялся остаться одному. А дедушка успокаивал:

– Тебе уж 15 стукнуло, на тот год, гляди, паспорт получишь. Все дороги, значитца, перед тобой открыты будут. А я-то и так довольно пожил. Не два же века мне жить-то. С лёгким сердцем помру. Много мне зла люди-то причинили, а ты, как ясно солнышко, обогрел мою душу, да и я тебе, стало быть, помог на ноги встать в жизни-то. Семью мою злые нелюди-то порушили, а ты, значитца, стал моей семьёй. – Потом засмеялся: – Ни сына, ни дочери-то у меня не было, – сразу внуком обзавёлся, а ты, стало быть, дедом. Чудны промыслы твои, Господи!

– Ну, да! – Заулыбался Витя.

Дед Митяй прожил ещё три года. Перед смертью он показал Вите заначку, где хранил деньги.

– Вот, для тебя, значитца, собирал-то. Хватит тебе на первое-то время. Не оставайся здесь. Тебе уже 18. Как похоронишь меня, забирай Танюшку-то и езжай с ней в город. Там, стало быть, и устроитесь. – Вскоре дед Митяй умер.

Похоронив дедушку, Витя с Таней уехали в Свердловск. Татьяне уже исполнилось 16 лет. Она была невысока, стройна и худощава, как мальчишка. Лишь едва обозначенные округлости бёдер намекали на то, что она девушка. Прямые волосы пострижены до плеч. Они были пепельного цвета и казались седыми, как у старушки. Бесцветные брови и ресницы придавали её лицу какое-то отстранённое, почти пустое выражение. Тонкое бледное лицо. Гладкая кожа, плоская грудь. Казалось, что даже губы не имели цвета. Но ничего этого не замечал Витя. Танюшка была для него самой близкой и желанной. Они устроились на завод, расписались. Своего первенца они назвали Дмитрием. Дали им комнатку в бараке, и стали они жить, как все тогда жили, в тяжёлый 1947 год. Но эти ребята умели довольствоваться малым, были ещё очень молоды, и вся жизнь у них была впереди. Возвращаться в Ленинград Витя не захотел – там его никто не ждал.

НА ГРАНИ

Но вернёмся в Свердловск конца марта 1942 года.

Девятилетний Саша Иванов умирал. Пока ему приходилось преодолевать превратности долгого пути в эвакуацию, организм его боролся и сопротивлялся. Но всему есть предел. Как только он попал к Лидии Максимовне, и она создала ему тепличные условия, состояние его ухудшилось. Ничего ему не помогало, температура не спадала, дыхание было тяжёлым, сердечко едва постукивало, давление было очень низким. Тяжёлая анемия и истощение организма препятствовали его выздоровлению. Ребёнок не засыпал, а проваливался в обморок, просто теряя сознание.

Лидия Максимовна страдала, потому что, как врач, хорошо знала, к чему ведёт такое состояние. Она кинулась в детскую поликлинику, попросила прислать к ней на дом опытного педиатра.

Та осмотрела Сашу и сказала:

– Да, Вы правы, ребёнок очень слабый и случай тяжёлый. Саша сейчас на грани жизни и смерти.

Она сделала всё необходимое, с большим трудом отыскав на руке Саши, кровеносный сосуд для капельницы, и распорядилась: не кутать, обеспечить постоянный приток свежего воздуха, лекарство вводить через капельницу и инъекции – через 4 часа круглые сутки. Когда ребёнок очнётся, давать ему микстуру. Подушки поднять, ребёнка устроить полусидя. Делать обтирания всего тела спец. раствором, когда температура поднимется выше 38 градусов.

– Я зайду к вам через 2 дня. – Сказала педиатр.

Лидия Максимовна слушала коллегу и сдерживала слёзы, думая:

– Неужели не удастся спасти малыша? Ведь мы с ним обрели друг друга, чтобы жить и быть счастливыми. Едва мальчику станет лучше, отвезу его к сестре в лес, он там быстро поправится.

Ей пришлось идти на работу в эвакогоспиталь, там её ждали. С Сашей осталась соседка Маруся, бывшая операционная сестра, получившая на фронте тяжёлое ранение, и отпущенная доживать.

Выслушав все назначения педиатра, Маруся пообещала звонить Лидии Максимовне каждые 2 часа. Она умела обращаться и с капельницей, и со шприцем.

А Лидия Максимовна снова вернулась в юдоль печали и страданий – эвакогоспиталь, чтобы помогать страждущим – больным и бездомным людям, голодным и измученным, сорванным против их желания с обжитых и милых сердцу мест.

5 часов без передышки она вела приём на автомате, а мысли её были дома, рядом с Сашей. Через 2 часа позвонила Маруся: «Всё по-старому, Саша спит». Потом ещё через два часа: «Заменила раствор в капельнице». Когда закончился приём, у неё рябило в глазах. Она плохо спала ночью, вскакивая через каждые 4 часа, чтобы сделать укол мальчику, и очень устала. Выйдя из госпиталя, Лидия Максимовна побрела к остановке мимо небольшой церкви. Она никогда не обращала внимания на эту церковь. Молодость её прошла в период, когда религия подвергалась гонению, поэтому она была атеисткой.

Но сегодня ноги сами понесли её через церковный двор. Войдя в церковь, она остановилась. Народа было мало. Лидия Максимовна осмотрелась и увидела в глубине икону Иисуса Христа, а рядом икону Божьей Матери. Она подошла к этим иконам, и, склонив голову, начала, молча, молиться:

– Господи! Матерь Божья! Простите меня за то, что я не умею даже правильно креститься! Я не знаю ни одной молитвы, но я всей душой уповаю на вашу милость и сострадание. На вас моя последняя надежда. Прошу тебя, Отец небесный и тебя, Матерь Божья, спасите и сохраните Сашу, ведь он не успел ещё согрешить в этой жизни. Ему только 9 лет, а он уже столько перенёс. Пусть он поправится. Он ослаб, и лекарства не помогают ему. Как только Саше станет лучше, я приду сюда и окрещу его, и сама приму обряд крещения. Это мой обет.

Она стояла перед иконами, и слёзы текли по её лицу, принося ей облегчение. Потом ей пришла неожиданная мысль: «Я приму всё, что неизбежно, со смирением, прости меня, Господи». Постояв ещё немного, она вышла из церкви.

Придя домой, она постояла под душем, потом они с Марусей пообедали. Лидия Максимовна придвинула кресло к Сашиной кровати, и задремала. Но даже сквозь дрёму, она, как всякая мать, невольно улавливала каждый звук, связанный с Сашей. Она услышала, как Саша сказал:

– Мама!

Лидия Максимовна посмотрела на мальчика. Он, не открывая глаз, снова сказал:

– Мама! У меня ручка болит. – Она поняла, что у него одеревенела рука от капельницы. Она осторожно убрала капельницу, подложила свою тёплую руку ему под локоть, согревая его, и восстанавливая кровообращение. Потом смерила его температуру. 38. Это неплохо. Воздух в комнате свежий, Маруся выполняла все назначения точно.

– Какая же она молодец! – С благодарностью подумала Лидия Максимовна.

Потом она поймала себя на мысли, что за то время, как она принесла домой своего подкидыша, она перестала думать с не проходящей тоской о своём погибшем сыне. Она не забыла о нём, но мысли эти переместились куда-то вглубь её сознания, вызывая чувство смирения перед тем, что невозможно изменить. Мёртвого не вернёшь, а живой – нуждается в её заботах.

– Может, и правда, этот малыш послан мне кем-то свыше. Буду жить для него, если он сирота. А если нет? – Эта мысль больно кольнула её. Но она тут же подумала:

– А если бы я потеряла своего ребёнка, а потом бы нашла? Но об этом лучше пока не думать. – Она наклонилась над ним, и, слегка повернув его, поставила ему очередной укол. Следующий укол через 4 часа. Теперь можно подремать.

Когда Саша снова уснул, Лидия Максимовна перебрала мешочки с травками, присланными сестрой. Нашла траву для возбуждения аппетита и отложила в сторону. Сделав в комнате влажную уборку, она снова опустилась в кресло и задремала – усталость брала своё.

Она проснулась от того, что услышала какой-то булькающий звук, и сразу посмотрела на мальчика. Он спал и смеялся во сне. Она потрогала его – Саша был весь мокрый, пот струился по его телу. Она подумала: «Наверно купается во сне под жарким солнышком». Она обтёрла его, мягким сухим полотенцем, нашёптывая какие-то давно забытые ласковые слова и словечки, сменила бельё, тихо напевая, укрыла, а он даже не проснулся, только глубоко вздохнул, и повернулся на бочок, поджав ноги, и положив руки под щёку, как делают все дети, да и многие взрослые. Через 4 часа она снова поставила ему укол, и приготовила ему питьё, добавив немного мёда. Она знала, что он попросит пить, едва открыв глаза. К утру температура спала. Саша проснулся, и спросил:

– А где мама? Она звала меня с собой, но я не пошёл. Мне хотелось ещё купаться в тёплой воде.