– Куда – с вами?
– На косу… мы в бараке не живём, мы на берегу, в палатках.
– А как же…
– Да ты не переживай, Тимофеич, мы же мобильные, не первый раз: в восемь подъём, в девять в поле. Завтрак наш можете первые три дня есть.
– Тогда и Орликова забирайте.
– Куда мы его на берегу денем? Пусть себе спит в бараке две недели – какие заботы? Он, когда квасит, смирный.
– Вот сам с ним тут и спи, со смирным! На косу они собрались… Никаких тогда кос! – отрезал с неожиданной для самого себя твёрдостью, да и как было иначе: мало того, что те, за кем хотел понаблюдать и от кого ждал поддержки на новом для него колхозном поприще, уезжают на какую-то косу, да ещё сверхпроблемного Орла ему оставляют. – Никаких кос!
Смотрящий с автобусной ступеньки на эту сцену Селифон одобрительно хмыкнул, а Тимофеич поморщился: странный этот Селифон, опять наблюдает. Ему даже нафантазировалось, что в несуществующей иерархии наблюдателей этот Селифон будет повыше его самого. Простой водила, а, говорят, дружил с начальником химводоочистки алкоголиком-химиком Щеглаковым, начальником отдела кадров Зелениным, даже с самим главным министерским кадровиком Жомовым Михаилом Ивановичем. В простое открывание ларчика не верилось: Жомова Селифон когда-то возил, с Зелениным пил, а с Щеглаковым играл в шахматы… потому что даже это простое «он был у Жомова шофёром» слышалось мистически: «он был водителем», а в самом слове шофёр слышалось шафер, который, пока физики-химики колдуют в ночную смену в подземелье, ходит по периметру и кнутом отпугивает ненужных духов.
«А ведь можно всё испортить», – подумал Капитан. Он знал, чувствовал, что препятствий к осуществлению его небывалого плана и кроме фляги будет достаточно, и, в принципе, был готов к любым бытовым компромиссам, но всё равно обвёл глазами поляну, словно хотел найти в ком-то поддержку или хотя бы совет – встретился взглядом с Селифоном, и тот как будто кивнул: бери, бери его с собой!
– Семён, Аркадий, несите Орла назад, берём его на косу.
– Нельзя его с нами, по-честности! – почти вскричал Аркадий, стуча при этом себе в грудь ребром ладони – жест, означавший у него высшее соответствие не просто справедливости, но Истине. Справедливость, как сказал один популярный полвека назад еврей, очень жёсткое слово, как метель на морозе, а валеркино «по-честности», в отличие от нивелирующей безлюдной метелеморозной справедливости, было помягче, потеплее, и при этом предполагало присутствие живого человеческого, и уже поэтому более истинно. – Он мне в подвале осточертел!
– Как же он – на косе?.. – оторопел Семён и с укоризной в сторону Африки: «И зачем ты его только из гаража вытаскивал!»
– Не нужен нам этот насос! – меньше всех перспектива присутствия в команде бездольного алкаша Орликова коробила Виночерпия – вся его мистическая арифметика ломалась на глазах.
– Или… – Капитан посмотрел с укоризной на Тимофеича, – или все остаёмся тут.
Это в корне меняло ситуацию.
– Ладно, Семён, пойдём… – на самом-то деле Аркадию было хоть с чёртом, только бы у воды…
Обратно Орликов пытался взбрыкивать, его роняли, поднимали и тащили дальше.
– Если, Кэп, ты такой добрый, то и сажай его к себе, – повторять ароматический опыт Поручик явно не собирался.
Капитан – что было делать? – согласился. Началась загрузка.
– Давай, Михаил Васильич, давай… ноги-то… – кряхтел Аркадий.
– Тоже мне Бунчук-пулемётчик… – помогал ему Семён и, когда удалось-таки захлопнуть дверь, отряхивая руки, выговорил театрально. – Замкнулась над ним чёрная, набухшая беззвучием пустота.
– И верните его живым и здоровым, – вспомнил на прощание наказ ядерного «папы» Тимофеич, – он ещё родине нужен.
– На кой ляд? – брезгливо вытирая о брюки пахнущие Орликовым ладони, спросил Капитан.
– Родина его награждать будет… вот, смотри, – достал бумагу с выпиской из Указа Президиума Верховного Совета СССР.
– Ох ты! – изумился Капитан и показал Указ ребятам.
– Обидели Орла, – сокрушённо вздохнул Африка, – он «Героя» заслужил, а ему только «Знак Почёта». Посидели бы эти из Президиума месяц в гараже! Обидели.
– Вещи, вещи его не забудьте!
– А какие – его?
Около автобуса кучей лежали несколько рюкзаков и сумок.
– Вон та, по-моему, красная, тощая.
Виночерпий расстегнул молнию: пиджак, свитер, трико и тапочки.
– Его?
– Не в детском же саду, не подписано. – Достал с самого дна сумки общую тетрадь. – Сейчас узнаем… – наугад прочитал: – «Пьяный совершает много такого, от чего по утрам краснеет. Сенека». Вот книжица ещё… ох ты, раритет, 1915 год! «Опыт принудительной трезвости. Издание московского столичного Попечительства о Народной трезвости». Его!.. Вот несчастье-то…
Председатель общества трезвости был перманентно готов к ведению антиалкогольной пропаганды. Даже будучи смертельно пьяным.
Когда Капитан, морщась, вёл под руки обессилевшего от рвоты Николаича к поручиковской «копейке», то поймал на себе колючий взгляд: Крючников сидел на рюкзаке чуть поодаль от общего копошения, скривившись в привычной брезгливой усмешке.
«Вот гад! – даже скрипнул зубами в противной самому себе бессильной злобе на Крючникова за то, что он без слов, одной вот такой гнусной усмешечкой умудряется во всё добавить яду… да и не яду – какого-то особенного скунсовского дерьма. Уж если и железобетонные, легированные факты, даже такие, как Победа, под этими скунсовскими струями могут превращаться в сомнительные (а потом во вроде как и ненужное, а потом и вовсе – вредное!?), то что говорить про полуживого Николаича?
За блокаду он своё получил, а за Николаича… терпи, Капитан!
Впрочем, Крючников уже сменил объект – теперь он ухмылялся в сторону тщетно пытавшего прекратить встрече-прощальную пьянку начальника десанта.
А Селифон, вернувшись из белого домика, куда отлучался звонить, опять стоял на подножке автобуса и сверху, как будто равнодушно, поглядывал на эту встрече-прощальную Эльбу-Оку физиков-колхозников с колхозниками-физиками. Когда, наконец, стараньями грустнеющего на глазах Тимофеича встреча закончилась, он освободил проход, терпеливо дождался, пока все отъезжающие кое-как упаковались в салоне, занял своё место и, прежде чем закрыть дверь, высунулся в салон и рявкнул:
– Не блевать!
Двое из ларца – ещё двое
Всё, что приближается к сущности, раздваивается…
Ж. Парвулеско, «Португальская служанка»Есть только три места на всём побережье, откуда они могут попасть на корабль.
О. Генри, «Короли и капуста»В этой дымной чехарде никто не обратил внимания на белую «восьмёрку», припарковавшуюся с другой стороны дороги. Двое, водитель и пассажир, похожие друг на друга то ли как братья, то ли как отец с сыном, тоже наблюдали за сменой капустного десанта, но не так, как женщины из бухгалтерии.
– Долго они ехали, надо было бы сопроводить, – сетовал «отец».
– Сам же не хотел тащиться за автобусом, – отозвался «сын». – Вон, лысый с бумажкой, наверняка старший.
– Что там на него?
– Валентин Тимофеевич Янченко, начальник реактора, пятьдесят один, не пьёт, не член, в общественной жизни не участвует принципиально, в колхоз за столько лет первый раз, – оттарабанил по памяти «сын».
– И сразу старшим?
– На безрыбье, небось.
– Небось! – передразнил «отец». – Нет, брат Митя, за небосью нас в это закапустье не послали бы.
– А зачем послали? В Москве такая карусель закручивается, а мы пьяниц в деревне караулить… вон, тащат.
– Неизвестно, где она на самом деле закручивается… похоже это они «кавалера» несут. Освежи…
– Михаил Васильевич Орликов, сорок девять, начальник ускорителя, член с шестидесятого, активист, сейчас председатель общества трезвости, запойный.
– Красота.
– За ним, что ли дозорить?
– Кто бы знал.
– Странно всё это. Принеси то, не зная что…
– Кому надо, знают…
– А третьего-то как определить? Хоть бы фотографию дали, или словесный, а то – Скурихин и всё.
– И всё?
– Да всякая хрень: оператор, б/п, хотя активный и рвётся, не принимают, предлагали место референта в Средмаше – отказался. Ну и что? Какой-то дебил ориентировал, нет бы – рост, волосы…
– Дебил-то дебил, но его про рост, наверное, и не спрашивали. Тебе бы, литёхе, место полковника в Главном предложили – отказался бы? То-то. Так что, чекист, определи вожачка глазом.
– Да в этом кубле…
– Кубла ты ещё не видел… А вот посмотри на кудрявого аполлончика… с лысым только что тёр, рукой махнул – и двое куда-то побежали.
– Куда-то… нашего запойного трезвенника обратно волокут.
– Интересные физики.
– Да это простые пьяницы!
– Много ты понимаешь в простых пьяницах, пижон.
– Так кого пасти, дядь Вов?
Когда уже уехал автобус, когда большая и относительно трезвая часть десанта убралась в свои «апартаменты», и даже когда колонна из трёх транспортных средств скрылась за поворотом на Бор, двое из ларца все сидели, о чём-то по очереди друг друга спрашивали, так же по очереди пожимали плечами и, наконец, поехали следом за «копейкой», «запором» и «Уралом», решив, видимо, что трезвое большинство никуда от них из барака не денется.
И ещё двое… Никто, конечно, не заметил и того, как какой-то «гороховый», рыжий, в это время покидал десантную поляну – он толкался в этом пьяном кавардаке, старательно кося под своего – тоже с рюкзачком, в сапогах, прислушивался, даже порывался помочь тащить пьяного Орла, – а теперь, пройдя полдороги до барака вместе со всеми остающимися, свернул в Школьный переулок, потом, метров через двести – на параллельную берегу Оки Советскую улицу и, в сапогах, уселся за руль серой «Волги» с московским номерами.
– Здесь они будут жить, в бараке рядом с правлением, – сказал он тучному, с поросячьими глазками, компаньону.
– Все? – с недоверием переспросил толстяк.
Гороховый как будто икнул, очередной раз удивляясь продемонстрированной интуиции – ведь наверняка, толстятина, из машины не выходил, но откуда-то знает, что не все, чует… и как он чует?
– Почти, – ответил с напускным спокойствием, хотя раздражение подступало: с чего бы он отчитывается? Сначала сбегай узнай, теперь доложи… раскомандовался! Не помнит он, чтобы кто-то Гогу старшим назначил. По возрасту моложе, по опыту и заслугам тем более, одна фамилия, так и он не Иванов…
– Не морщись, не в Ленинграде. Так все или как?
«Подслушал, что ли? Да в Ленинграде он бы его на третий ряд посадил, и то с краю, а тут – шеф… Нет, тут не только фамилия, ведь чует и мысли слушает… и знает, наверняка, свинтус, знает то, о чём ему приходится только догадываться – за каким лешим нас сюда забросили, от таких дел оторвали?»
– Восемь человек на двух машинах и мотоцикле поехали жить на какую-то косу, туристы…
– Восемь мальчиков, восемь физиков едут в смерть… – пропел толстяк задумчиво, и над поросячьими глазками вопросительно взметнулись жидкие брови.
– Нет, нет, – поспешил упокоить толстяка рыжий, – я же, Гога, не дурак, я их пощупал, среди них ни Юры, ни Шуры, ни Валеры, ни Гены. Уехали Михаил, Семён, Веня – Венечкой они его звали… или Винчиком… Аркадий ещё какой-то, прости господи…
Толстяк вздрогнул и угрожающе набычился. Рыжий осёкся – как мог забыть, что у того старшая родня всё сплошь Аркадии? И тесть, и дед… Быстро замял:
– …ну, и прочие, ни одного нашего.
– Нашего-вашего, в твоих «наших» нашего с тобой нет ничего, – недовольно пробубнил толстяк, – и не зови ты меня этим грузинским именем!
– Хорошо, Гога… о-о! – и срочно, чтобы затереть очередную оговорку, добавил: – Большинство всё равно здесь осталось.
– Да что нам большинство? Ты, Толян, свою дерьмократию из головы удали, не люблю я это слово – большинство, бр-р-р…
«Что ни скажи, всё не так», – вздохнул рыжий, чувствуя, как, несмотря на свою брыкливость, старшинство над собой начал признавать.
– Так куда, ты говоришь, они поехали?
– На косу.
– На кё-ёсу, – передразнил Гога, закрепив этим своё верховенство, – на этой змеючей реке кос больше, чем домов в Москве.
– В сторону Овощного.
– Поехали.
Рыжий тихо выругался и повернул ключ зажигания.
В сумбурных директивах отмечалось, что есть только три места на реке, где этот замаскированный под физиков-колхозников десант мог попасть на присылаемый за ними корабль (катер? баржу? ракету на воздушных крыльях?). Первые два как будто понятны: Коломна, заштатный городок, почему-то попавший вдруг у этих стратегов в чуть ли не мировую столицу, и устье Ройки, где строился первый российский военный корабль «Орёл», якобы прообраз того, не зная чего. А третье было неизвестно даже таким крутым дядькам, которые их сюда командировали… «По обстановке…»
Толян было воспротивился этой странной командировке – куда? У нас же серьёзное дело, коммунизм рушить – в самом разгаре! Но его осадили, обидно осадили. Некоторые слова хлёстче подзатыльника. Крутые дядьки…
Мы едем!
…в слове «свободный» есть доля шутки.
Г. Гессе, «Игра в бисер»Не грех ли на залив сменять дом колченогий, пусторукий…
Б. Ахмадулина, «Побережье»Что за жизнь должна быть у людей, чтобы только от перемены несвободы на меньшую они уже сходили с ума? Или дело именно в перемене? Выбрались из подвалов – в прямом и переносном смысле. Или – в весне? Что для них свобода?
Поселение Малеевское, оно же совхозное отделение «Овощное», от Деднова (Дединово местные чаще называют по-старому – Дедново) вверх по течению Оки километра четыре, по асфальту все десять.
Нет в нашей средней полосе поры лучше, чем середина мая: всё цветёт, щепка на щепку лезет (Ощепков на Ощепкову, «Люба! Я вернулся!»), земля дышит, рвёт её изнутри семя и рвётся само, и рыба, и птица, и откомандированный в колхоз физик – все с ума сходят. Весна!
Эх, разогнаться бы до сверхзвуковой – быстрее, быстрее, хотится, хотится… – но то и дело приходилось тормозить, даже останавливаться: слева направо переходило дорогу одно коровье стадо, через километр справа налево другое, ещё через полкилометра третье стадо вообще шло по дороге, украшая асфальт дымящимися заплатами, а по сторонам, вблизи и вдалеке, тут и там виднелись ещё и ещё разноцветные коровьи семейства.
Поручик от нетерпения нервничал, Аркадий ликовал:
– Свобода! Воля! – В восхищении тыкал пальцем в скопления крупных рогатых и радостно выдыхал: – Вот это галока!
Поручик и не переспрашивал, какая-такая галока (команда начинала привыкать, что Аркадий вытворял последнее время со словами не пойми что, иногда произнося и самому себе непонятные созвучья), но про себя подумал, что если кто-то захотел бы придумать этакую коровью планету, то лучшего прообраза, чем эта окская пойма, нигде в мире не найти.
– Плодитесь, коровы! – орал не своим голосом в открытое окно Аркадий. – Плодитесь, жизнь коротка! – И опять своё: – Свобода! Воля!
После поворота перед Бором дорога километров пять петляла вдоль Прорвы, утонувшей в густом дурмане черёмуховых зарослях. И само Малеевское кипело белым – цвели яблони и вишни. И маленькое человеческое облачко, движущееся на трёх железяках к заветному месту на волшебной реке, тоже кипело белой радостью ожидания… чего?
О, как проста и одновременно непостижима природа этой ожидаемой радости… проста, конечно, проста, ибо всего-то закупка «лучка зелёного» на закуску – а что может быть обыденней? – уже отголосок древнего общего моления, малого собора, единения той души, которая в таком вот соединённом виде и есть – русский человек, с песней, пляской и хороводом; души, этого Богом устроенного для русского человека гнезда, из которого он, вечный божий птенец, уж тысячу лет выпадает, по которому эту же тысячу лет тоскует и ищет любой повод возвращения в него – в состояние исконного русского малого, но так много значащего для русского человека собора – общего труда, общего отдыха, общего кайфа!
Поручик на «копейке» (Аркадий на переднем и никакой Николаич на заднем), Капитан на «запоре» (сзади, заваленный канистрами и банками, Виночерпий и никакой Орликов спереди, запихнули-таки), и Африка с Семёном – на «Урале». От радости клаксонили: «Едем! Свобода! Воля!»
Поворот за поворотом приближались к Малеевскому. Каждый из ребят по доброму десятку раз бывал здесь – на посадке, на прополке, на уборке… родные места! Да только что эти посадки-прополки-уборки? Воля! Ока! Фляга с брагой! Песни, рыбалка, девчонки… э-эх! Свобода!
И орал целомудренный Аркадий то в своё окно, то в ухо Поручику:
– Свобода! Воля!
А на заднем сиденье приходил в себя, вовремя проблевавшись, но скорее всё-таки от приближения заветного берега, Николаич. Как обычно в таком «возвращающемся» состоянии, первыми начинали активничать его светлые мозги: руки поднять и глаза открыть он ещё не мог, но – мозги, мозги! – уже в абсолютно трезвом тумане начали активно перемалывать жерновами полушарий влетавшие в уши слова, а влетали с небольшим интервалом только эти два: свобода! воля!
«Вот дурак, кричит подряд два таких разных слова… Кто сказал, что русскому человеку нужна свобода? – рассуждал мозг физика, не спрашивая разрешения у спящего хозяина. – Это жалкое слово. Обидное для русского человека слово. Свобода нужна рабу. Русскому человеку не нужна свобода. Русскому человеку нужна не свобода, русскому человеку нужна именно воля».
Потом мозг попытался привязаться к месту и времени – где я? Сколько уже едем? – но не сдающийся хмель вместо времени и места всё подсовывал «свободу» и «волю», одну вместо места, другую вместо времени, и заставлял рассуждать о них, забавляясь послушностью этого средоточия ума ему, безмозглому хмелю.
«Свобода – от. Воля – для. Общая область у этих двух множеств, Свободы и Воли, невелика, так что синонимами в русском языке они называются по ошибке, – так резвился мозг в хмельной колее. – Ложный вектор свободы на вольную землю запустили из горького лука – «свобода, равенство, братство». Из всех, известных миру, словесных триад эта, по несовместимости членов, на втором месте, сразу после лебедя, рака и щуки. Хотя в пределе своего значения свобода, конечно, будет означать равенство, ибо тогда она не что иное, как хаос, в человеческом понимании – смерть. Все равны. Но с братством ни свобода, ни равенство ни в каком пределе не подружатся. Братство по смыслу своему – теснейшая (кровная) связь (связь – несвобода) людей друг с другом, зависимость друг от друга, то есть именно несвобода, да и от равенства братьев человеческая история ничего кроме междоусобицы и раздрая не знала. Только чёрт, шутник, мог поставить эти три слова рядом. Так же, как свободу и волю».
Эх, сколько светлых мыслей живёт в туманном мозгу, одна беда – коротко живут, беспамятно, а то бы… но он, мозг, продолжал.
«Свобода центробежна, воля центростремительна.
Свобода разрушительна, воля созидательна.
Свобода социальная – развод, одиночество; воля – свадьба, семья.
Свобода единолична, воля соборна.
Свобода – подельница Закона, воля – родня Совести.
Свобода биологическая – разложение, воля – рождение.
Свобода физическая – распад, воля – синтез.
Свобода – невесомость, безразличие; воля – притяжение, любовь.
Физический апофеоз свободы – ядерный взрыв, воли – синтез трансурановых в звёздах.
Свобода абсолютная – хаос, победа энтропии, холодная смерть; абсолютная воля – космос, жизнь.
Свободу можно отнять, как игрушку; волю – только убить. Воля – не игрушка.
Свобода – это горькое безволье, воля – сладкая несвобода… Какие ж это синонимы???
Потому и вольный казак, что обязан рубежи защищать, и вольный каменщик, потому что повязан до гроба…»
Да, рассуждалось на редкость легко: алкоголь при наступлении и отступлении иногда так чистит мозги от всяких шумов, что оставшиеся в его внимании вещи видятся как никогда ясно.
«Не зря ребята абсент дули… не зря. А каковы их европейские оксюмороны? Кантовская «свобода воли». Коктейль зелёного с горьким. Как будто ты с жуткого похмелья, Кант протягивает тебе стакан и говорит: можешь не пить. Что-то уж одно: свобода – пей, поправляйся! Воля – перемучайся, и всё! Или энгельсовская «осознанная необходимость» – наоборот, и не свобода, и не воля, просто удлинённый кукан, и вся разница, что к тебе, похмельному, теперь не Кант, а Энгельс со стаканом: можешь не пить – свобода… но необходимость, тем более осознанная – пей! Вот черти!»
И достойно завершил свой свободо-вольный анализ:
«Свобода – это пить, воля – отказаться».
Разлепил-таки глаза – впереди уже был виден знаменитейший на всю колхозную окскую пойму отель «Хилтон».
«Ага, вот это я где!»
Явление курицы
Дай бог вам скушать ту самую курицу, которая будет копошиться на вашей могиле.
О. Генри, «Короли и капуста»…как всё равно курица, стремящаяся на тот свет.
Ю. Мамлеев, «Шатуны»А у первого же дома задавили курицу, чёрт её шуганул от забора под колесо! Перед очередной коровой тормознули, газанули – и вот те знак… Откуда эта курочка-ряба вылетела? Поручик, Капитан, а за ними и миротворец Аркадий вышли из машин к месту куриного ДТП – ряба пёстрой кучкой лежала на левой обочине, сама бездыханная, а глаз притворщицки косил: «Ну что, доездились?..». Конечно, тут же явилась и хозяйка, запричитала:
– Лучшая несушка! Лучшая наседка! Три раза уже цыплят высиживала…
Поручик чесал затылок и пытался объяснить Капитану:
– Она сама, Кэп! Стояла себе у забора, ковыряла, да вдруг как кинется… специально она! Если б она хоть намёком, я бы… ты же знаешь…
Капитан знал, что Поручик – ас, но и на майоров, не то что не поручиков, бывает проруха, тем более что в невнимательность от нетерпения – хотится! – верилось больше, чем в сумасшедшую курицу-самоубийцу.
– Конечно, сама. – И пошёл к своему «запору» за деньгами.
Миротворец Аркадий вступил в переговоры:
– Три раза? Так её, значит, пора уже было порешить! По-честности, больше трёх раз курице цыплят высиживать нельзя.
– Много ты про курей знаешь, умник!.. – И опять за своё: – Лучшая несушка!..
– Точно нельзя! С третьим-то разом вы погорячились, нельзя было, мне бабушка рассказывала: с третьего раза Кощей вылупляется, а с четвёртого обязательно антихриста принесёт, это же ряба! Вовремя мы её… мне бабушка рассказывала… по-честности!
Прав, прав был Василий Васильевич, заметив, что вовсе не университеты вырастили настоящего русского человека, а добрые безграмотные бабушки.
Тётка задумалась, будто что-то вспоминая, но не вспомнила и заверещала снова:
– Лучшая несушка! Лучшая наседка!..
– Ты же видел, она сама влетела, – апеллировал Поручик теперь к Аркадию.
– Ещё бы, видел, как не видеть – бросилась прямо под колесо… О-о! – осенило Аркадия. – Да она умней хозяйки будет, та её на антихриста посадить хотела, а курица – в суицид от такого дела. Вот – освободилась, по-честности!
– Свобода, равенство… – послышалось невнятное из глубины «копейки».
Хозяйка опять перестала причитать, соображая, насмехаются над ней или есть какой-то смысл, поверить в небывальщину, серьёзно ведь рассуждает, дьявол; но как только этот куриный знаток добавил своё «по-честности!», вера вмиг пропала, и улица снова заполнилась противным подвывом:
– Лучшая несушка! Лучшая наседка!
На шум – деревня! – явился и хозяин, старый знакомец тракторист Вася-мордвин, полупьяная улыбка на красном круглом лице, ребят узнал, не первый год на косу захаживает, ситуацию оценил по-своему.
– Хватить пи…ть, лучшая… Свои же ребята, не видишь, – приобнял Аркадия, и они тут же двинулись в машину к Виночерпию. Пока Васе наливали, Капитан успел отдать хозяйке пять рублей, только бы без скандала, та сразу про курицу забыла и с пятёркой испарилась.
– Что? – тут же начал орать на всё отделение Вася. – Пять рублей за дохлятину? – пхнул рябу сапогом. Похмелённый, он уже с потрохами был на стороне ребят. – Пацаны, может, вам на эту пятёрку ещё и петушка зарубить?
– Ты мне лучше комбикорму притащи на прикорм, – Аркадий был настоящий рыбак.
– Некогда нам, Вася, – Поручику не терпелось от своего позора убраться.
– Рябу-то заберите!
Поручик махнул рукой, но хозяйственный Африка сзади уже кричал:
– Давай её сюда! Сеня, пристрой-ка птицу в коляску.
В поселении Малеевское, оно же совхозное отделение «Овощное», на пятьдесят жителей (мордва, мордва, полумордва и русские) три «гостиницы» для москвичей: двухэтажный «Хилтон» и два одноэтажных корпуса без названий. Полны. Посевная, в смысле посадочная. ГИГХС, ЛЗОС, 1-й Часовой. Рабочий день в разгаре, но у одноэтажной «гостиницы», что метрах в ста от происшествия, волнующее брожение дев.