Возвращение Орла. Том 1

Ока – белый свет – теперь поплыли – за флягой

Ока

…погоди, милый, подрастёшь ты, и я повезу тебя на Оку, и ты тогда сам увидишь, что это за река!

И – Ока.

Коса была сухопутной частью отмели, образованной резким поворотом реки. Километров десять перед этим поворотом Ока текла прямо с заката, как по каналу, упиралась в косу и, недовольная, но послушная, уходила вправо, на юго-восток, а потом и вовсе на юг. По всему должно было быть здесь крутому, постоянно подмываемому берегу, а не длинной песчаной косе, и эта крутизна здесь была, только под водой; белый бакен стоял в трёх метрах от берега, с правого края косы, если смотреть с воды, а сама коса и мелководье перед ней – просто терраса, частью залитая водой, между обрывом в речную бездну и восьмиметровым крутым берегом, поросшим ивовым кустарником, над которым, собственно, и начиналась знаменитая, не имеющая себе в мире равных, окская пойма, на десятки километров заливаемая в половодье, и родящая лучшие же в мире огурцы, капусту и прочую овощь, не говоря уже о скотьем счастье – траве.

Название косе дали местные алкаши, или просто местные (алкаши – все), приползавшие по утрам опохмеляться к НИИПовской фляге. То есть этому имени было не больше десятка лет: столько, сколько прошло от мелкоисторического перекрестья двух социальных процессов – окончательной алкоголизации мордовско-русского прибрежного населения и окончательного же перехода совхозного сельского хозяйства на сезонную городскую рабочую силу, алкоголизированную не меньше, но лучше. Другими словами, уж десять лет как наиболее продвинутая часть НИИПовских алкашей (взалкавших свободы и отгулов) с нержавеющими фляжками, полными живой воды, и неизменной молочной флягой браги братается на этой косе с алкающими локального счастья, конкретно на утро этого дня, автохтонами. Из фляжек и фляги. Как же ещё им, автохтонам, было назвать эту косу? Да и могут ли быть другие варианты, когда в русском языке на букву «ф» родных слов нет вообще, а во всей топонимике и прижилась-то лишь занесённая случайным западным ветром тройка Фрязино-Фряново-Фрязево?

Поздние историки могут, конечно, вслед за Аркадием, изыскать в списке священных криниц «Махабхараты», этаком своеобразном дневнике отступления-миграции с окско-волжской родины нежнотелой части наших предков, будущих персов и индийцев, указание на единственную на букву «ф» и в нашем междуречье реку, впадающую в Сарасвати – Фальгуну, будто в тысячелетней древности так называли впадающую в Оку Ройку. Реку, мол, переназвали, а красивейшую в окрестностях речную косу называют так до сих пор, чуть переставив, что простительно для тысячелетий, буквы: была Фальгуна, стала Флягина (Фальгуна – Фалягуна – Флягуна – Флягина), и можно было бы с ними согласиться, когда бы ещё ранние историки уже не определили, что, «согласно древнеарийским текстам, Сарасвати – единственная большая река, текущая к северу от Ямуны и к югу от Ганги и впадающая в Ямуну у её устья. Ей соответствует только находящаяся к северу от Оки (Ямуны) и к югу от Волги (Ганги) река Клязьма, среди притоков которой только один носит название, начинающееся на «ф» – Фалюгин! Несмотря на пять тысяч лет, это необычное название практически не изменилось».

То есть славный в веках Фалюгин, махабхаратская Фальгуна – это приток соседней Клязьмы, и чужой славы Флягиной косе не нужно. Тем более что самой Ройки пять тысяч лет назад вовсе не было, её прорыли первые Романовы, соединив Цну с Окой якобы для нужд их колыбельного кораблестроения.

(А вот что само это слово обозначало – большой вопрос, ответ на который совершенно никого не интересует, даже Аркадия, даже после того, как он вспомнил похожее слово в лексиконе своей спасс-клепиковской бабки, правда, относилось оно не к реке, и вообще не к географии, а к балбесам, которые в том числе и эту географию учить в школе не спешили, зато попроказничать – первые. «Фалюган!» – ругалась бабка.)

Тут, мне кажется, совсем не лишним будет слово про саму красавицу Оку, ведь не все же имели счастье родства с её водами, а кто-то, наверное, и не слышал даже про неё, так вот для них.

«Ока является самым большим и многоводным из правых притоков Волги. Обе великие реки соединяют свои воды у города Горького. Длина Оки 1480 км, из которых 176 км она протекает по территории Московской области. Площадь бассейна Оки – 245 тыс. кв. км. Исток находится на Среднерусской возвышенности на границе Орловской и Курской областей вблизи высоты “274”. До Калуги долина Оки довольно узкая, берега высокие, течение быстрое. У Калуги она поворачивает на восток, долина её постепенно расширяется, река становится полноводной, принимая в основном притоки слева – Угру, Тарусу, Протву, Нару, Лопасню и, наконец, Москву-реку. На границе Московской области, у Серпухова, ширина Оки 220 м, глубина в среднем 2 м, на фарватере – до 6 м. По берегам реки часто встречаются песчаные косы. Ока течет в пойменных берегах, однако сухих, не болотистых. Почти на всем протяжении берега заросли кустарником, но не сплошным, а на террасах раскинулись великолепные сосновые боры. Долина Оки очень живописна. Склоны ее волнистые, уходящие далеко вверх к водоразделам, на которых видны редкие щеточки березняков. Течение реки довольно сильное – 0,5 м/с. Мощный поток воды устремляется то к одному, то к другому берегу, подмывая уступы пойменной террасы и обрушивая в воду огромные глыбы глины. Долина реки образовалась задолго до ледникового периода. Река глубоко врезалась в коренные породы – известняки. На участке от Серпухова до Каширы и далее до Коломны долина Оки асимметричная: её северный борт более пологий, террасированный, правый же гораздо круче и выше. Река как бы соскальзывает к югу, оставляя песчаные наносы на своём северном берегу. Под речными песками террас местами обнаруживаются ледниковые отложения – морена.

В настоящее время Ока является важным физико-географическим рубежом – по её долине проходят границы между лесной и лесостепной зонами. На высоком правом берегу Оки почти нет леса, лишь кое-где сохранились остатки дубрав и берёзовые колки. Здесь много оврагов, прорезанных бурными весенними талыми водами и паводковыми потоками. На левом берегу долины порой видна целая серия песчаных террас. Они обычно покрыты сосновыми борами, нередко с примесью липы и клёна. Ока замерзает в конце ноября – начале декабря. Вскрытие её происходит в первой декаде апреля. Половодье на Оке очень бурное. Уровень воды в многоводные годы может подниматься на 10–13 м. Вода несётся со скоростью 3 м/с. В Оке водятся все рыбы, свойственные Волжскому бассейну. Издавна Ока считается лещёвой рекой, и сейчас лещ преобладает в ней на всем протяжении. Обитают в Оке и другие виды рода абрамис – синец, глазач, густера. Прочие карповые представлены плотвой, краснопёркой, подустом, жерехом, язем, ельцом, уклейкой, сазаном, пескарём, голавлем, чехонью. Из осетровых в Оке живёт только стерлядь. Представителями окуневых в Оке являются судак, окунь, ёрш. Водится в Оке и щука. Самыми распространёнными, кроме уже названного леща, являются плотва и густера».

И отдельно про славное имя. Название, этимология, бывает особенно устойчивой, когда несколько разных смыслов накладываются на одно звучание, причём, так может статься, что эти разные смыслы просто в своё время разбежались из единого же и теперь, блудные дети, возвращаются. Так наверняка произошло и с Окой. Это и аква, то есть ставшее (без слышимого «в») весьма распространённым международным именем воды вообще, это и око – глаз, инструмент для смотрения и видения («как в воду смотрел»), это и тюркское уважительное к старшему – ака, и санскритское место жительства, родина – ока. У латышей aka значит «колодец», в архангельском диалекте зафиксировано понятие околом в смысле «маленькое озеро», у финноязычных лопарей есть еще одна корневая основа, подходящая на роль лексической крестной матери-Оки: йока – река. Сходным образом звучит слово река у ряда сибирских народов, говорящих на тунгусо-манчжурьских языках: у эвенов (ламутов) – оккат, у эвенов – оката. А самые что ни на есть местные мордовские народы считают, что название это произошло от мокшанского – а именно мокшане одними из первых заселили ее берега – слова оца, что значит «большая». Вот так всё снова и сплелось, вернулось в стародревнее прасмысл-имя – Ока.

Белый свет

Я неоднократно рассказывал о том, при каких обстоятельствах открыл вращающееся магнитное поле.

Не хочу повторяться, скажу лишь, что в тот момент у меня перед глазами было заходящее солнце.

Чуть больше десяти лет назад, когда Капитан, тогда ещё не Капитан, а просто Шура Скурихин, уже через два месяца после распределения впервые попал в колхоз, в это самое Малеевское, он со второго этажа «Хилтона», где их разместили, увидел – беда ли, что после грамм трёхсот? – мощный белый столб, как будто поддерживающий вечереющее небо. «Что там за прожектор?». Никого из компании больше не заинтересовав (стол был яств, а какой столб, когда стол?), да никто почему-то его и не разглядел («глюкует молодой!»), выбежал посмотреть. Столб, казалось, был «врыт» совсем рядом, за крайним сараем. За сараем его не оказалось, но он и не пропал, световой сноп чуть расширился, едва поредел и отступил в глубь ивовых зарослей. Казалось бы – свет и свет, мало ли бликов рождают земные воздухи, и не просто белых – цветных, одна радуга в тысячу раз интересней любого белого столба, да ведь не в одной красоте дело, не только она влечёт к себе, но ещё – и гораздо в большей мере! – тайна, угадываемая иногда не в цветном и сияющем, а в простом чёрно-белом, и её, тайны, наличие расцвечивает простое в самые немыслимые, недоступные глазу краски, тогда как по понятной радуге только и скользнёшь взглядом. Так с женщинами: иная красота и хороша лишь для скольжения по ней взглядом издалека, а намертво цепляет только тайна, спрятанная в, казалось бы, простушке; она, тайна, и становится истинной красотой, влекущей и ведущей. Тут чары. Вот и Шура – была бы тогда в небе радуга, да хоть и северное сияние, заблудившееся, бывает же, в земных широтах, полюбовался бы, да и вернулся допивать, но его зацепило. Именно – зацепило. Заинтригованный, нет, скорее всё-таки зачарованный, Шура полез напрямую, по колено в оставшейся от разлива воде, через лозняковую чащобу, нанесённые половодьем завалы всякого плавучего прибрежного мусора, и удивлялся, что с каждым шагом идти ему становилось не тяжелей, а легче, веселее. Через полчаса он вышел на песчаный берег Оки, на косу, перед ним была многокилометровая гладь прямо – упрямо! – натекающей на него широкой, в полкилометра, не меньше, реки, тут же, всей мощью, резко уходящей от смотрящего влево, дальше было только плыть, но куда? Столб исчез. В первую секунду он решил, что светом был каким-то образом поднявшийся мираж этого длинного, величественно упиравшегося в него прямого участка Оки, а уже во вторую он не думал ни о чём, ему вдруг стало так хорошо, так счастливо, что ни думать ни о чём, ни делать не моглось и не хотелось. Так счастливо ему было только однажды в сопливом детстве, он почему-то сразу вспомнил это мгновенье, ни с того, ни с сего: на проезжей улице, где, в паузах между ползущими с асфальтного завода грузовиками, они играли то ли в лапту, то ли в футбол, что-то случилось с окружающим миром – исчезли битый в рытвинах асфальт, пыль, серый штакетник заборов, сараи, бараки, финские двухэтажные дома, пацаны из обоих команд, лучший друг детства Генка Бренделев (Брендель), машины, люди… осталось только бесконечно глубокое голубое и одновременно разноцветное небо и стремительно наполняющий открывшуюся во все стороны грудь восторг – обе эти бездны вдруг слились и стало… Дальше слова бессильны. Потому что не только нет слов, обозначающих даже меньшее из возникшего букета – цвета и запахи, даже самих таких цветов и запахов нет в человеческой палитре. А кроме цветов и запахов там было… что? Что?..

Позже, когда он пробовал-таки понять, то есть в человеческих понятиях определить это состояние, получалось нечто вроде всеприсутствия, сверхоткрытости, чувства родства со всем-всем во Вселенной, что уж говорить про Землю, где не то что всякая букашка, каждый камень вдруг виделся не меньше, чем близким родственником, связанным с ним… нет, не так: не связанным, а находящимся вместе с ним в одном животворящем бульоне, в котором всякая боль, печаль и счастье – общие. Что уж говорить о людях, они все стали не просто родня, они все – он сам, все – и зачарованные тёмным духом кровники, и равнодушные чужекровцы, и даже тайные недруги и явные враги… (Не потому ли, думал он потом, вспоминая это состояние, мы их никогда не то что не уничтожаем, хотя по трезвому рассуждению нужно бы, а даже и не наказываем за все творимые против нас подлости и гадости. Родня по вечности, чёрт бы их драл…)

Пробыл он на тогда косе часа два. Из сладкого забытья вывел его подплывший на челне к берегу старик.

– Ночь без минуты, ай забылся? – спросил то ли с усмешкой, то ли с сочувствием. – Давно на тебя гляжу.

Шура очнулся, но не мгновенно, не сразу – сначала как будто махнул рукой напряжённо ожидающим этого взмаха товарищам: «Здесь!»

– Московский?

– Нет, из Лыткарино, – ещё озирался, вспоминая себя. Отчего-то болели, как перенатруженные, плечи.

– Знатное место.

– Чем?

– Там же камень!

Старик был маленький, сухонький – так себе, глаза только улыбались, именно глаза, как будто не с этого лица, изморщиненного, щетинистого, невнятного, да обратил внимание на коричневую пятерню, держащую весло – чисто клешня, она была на уровне головы и, даже сжавшая древко, казалась больше головы вместе с кепчонкой и торчащими из-под неё пегими клочками волос. «Хиромант заплачет… заблудится и заплачет».

– Ну, у тебя, дед, и ручищи, – неожиданно для себя самого, вместо вопроса про камень (какой камень? Карьеры, что ли? Какое ему тут, на Оке, дело до лыткаринских карьеров?), глупо сказал Шура и отвёл за спину свои, хоть и крепкие, но по сравнению со стариковскими маленькие белые ладошки.

– Дак, я ими тружусь, – и улыбнулся теперь всем лицом.

– Прокати на лодке, а?

– Это не лодка, чёлн. – Слово «чёлн» он произнёс, словно тот живой и должен был услышать, как старик его, верного товарища, любит и им гордится. Первая «ч» – от беззубости? – прозвучала шерстисто, мягко, а вторая «ё», не предупреждённая об йотировании, сразу выкатывалась как глубокое «о» – чоолн. – Погоди маленько, прокачу. Давай-ко пока поглядим. – И благоговейно кивнул на закат. Вышел на берег, повернулся лицом к заходящему солнцу. Замер на несколько секунд, потом поднял свои ручищи-клешни сложенными ладонями ко лбу.

В этом месте долгое ровное течение как бы упиралось в косу, за ней река уходила вправо, а перед ними на несколько километров – широкая, уходящая на запад литая поверхность реки сливалась с закатной дымкой, и аккурат в этот створ угадывало садиться малиновое майское солнце. Всего-то, может быть, четверть часа, но что это были за четверть часа! На эту узкую полоску горизонта солнце заходило как на посадку, сначала едва касаясь горизонта огненным колесом-телом, а к концу её полностью прячась в окской купели-спальне. Ока на эти минуты как по заказу затихла, самая большая рябь была от касания комариного крыла, и рубиновая солнечная дорога была такой чёткой и яркой, что хотелось на неё ступить и продефилировать на зависть всем видимым и невидимым духам.

И вот сейчас солнце, огромное малиновое солнце, там, в подтуманенной речной дали коснулось реки и, словно живая огненная капля, растеклось по водному горизонту.

– Как я делай, – сказал старик просто, но не послушаться Шуре и в голову не пришло.

Раскрыв ладони, старик провёл ими по лицу, словно умывался малиновым светом, опять опустил вниз, и так три раза. Шура повторял и вдруг… вдруг увидел то, чего никогда не видел и не предполагал увидеть: расплывшееся по муаровому речному горизонту, ставшее похожим на букву «омега» солнце раздвоилось, две новых «омеги» медленно поплыли друг от друга, меняя цвет с малинового на… зелёный? зелёный! и при этом оставаясь и пурпурно красными, а на освободившемся в середине месте возникло третье солнце цвета уставшего свинца, матово-синее, но тоже при этом красное; потом все три разноцветных светила начали двигаться слева направо, по очереди нырять и тут же выныривать в хвосте этой короткой цепочки…

Накупавшись, все три солнца канули в реку. Шура перевёл взгляд на старика – тот продолжал светиться, как будто сумел-таки зачерпнуть своими ручищами не только последнего солнечного света, а самого солнца, выплеснул на себя и теперь сиял живым алым огоньком – голова, руки, и Шуре показалось, что он уже видел его, но раньше, раньше, в других давно перепозабытых жизнях.

Старик глубоко вдохнул и, не выдыхая, ровно улыбаясь, сказал:

– Теперь поплыли.

Теперь поплыли

Шура перелез через борт, на плоском дне стоять было удобно, чёлн напомнил ему кофейную турку с широким дном и узким горлом, только не круглую, а длинную. Вырублен был из нескольких плах, изящно подогнанных и скреплённых скобами. Первый раз в такой посудине, а как будто знакомо.

Выплыли на реку.

– А погрести дашь?

– Что не дать? Греби, – усмехнулся старик и уступил весло и место на корме.

Байдарочник собрался показать класс и… чёлн закрутился челноком, не успевал перебрасывать весло с одного борта на другой, а всё одно плыли вбок да поперёк. Через пять минут устал бороться, безвольно опустил весло, ожидая комментариев от старика, но тот только улыбался. Почему-то болели плечи, словно он полдня работал лопатой.

– Погрёб? – спросил просто, как побаловавшемуся взрослой вещью несмышлёному дитяте, так просто, что Шура, без какого-либо намёка на обиду, раз и навсегда понял, кто он, спортсмен-водник, физик-ядерщик, по отношению к этому речному духу. Тот взял весло, и через два его незаметных гребка чёлн набрал крейсерскую скорость, Шуре даже показалось, что они не плывут, а, не касаясь воды, летят, настолько стремителен и плавен был ход у дубовой турки.

– В Прорву сходим, курики на реку переставить надо, не сегодня-завтра лещ выйдет, – сказал опять спокойно, даже как-то обыденно, словно они давным-давно уже тут плавают вдвоём, и насчёт Прорвы не советовался, не спрашивал, мол, поплывёшь ли со мной, а как бы необязательно вслух озвучивал, куда они поплывут в этот, сотый или даже тысячный раз вдвоём. – Ты пока воду посмотри, но только будто на дно, вглубь.

Шура даже не спрашивал, что нужно рассмотреть… Нет, не рыбы выплыли навстречу взгляду – лес! Огромные дубы росли вверх ногами, то есть вниз кроной, Шура перегнулся через борт погладить зелёный ковер травы, но роща исчезла, вместо неё вниз мачтами беззвучно плыл корабль…

– Не свались, – засмеялся по-детски Старик.

Видение исчезло.

По узкой протоке чёлн вплыл (вошёл!) в стоячую воду старицы, чёрная, маслянистая, в голубых блёстках ранних звёзд она по-прежнему не издавала ни звука, стариковское весло, казалось, было с ней одной плоти – ни всплеска, ни булька.

«Контрабандистом ему хорошо бы, – промелькнуло у Шуры, – по рыбам, по звёздам…»

Меж тем стемнело, больше от склонившихся с обеих сторон в Прорву старых деревьев, сказочный вечер превратился в сказку-ночь. Воздух не просто посвежел, а, казалось, погустел от черёмухового елея, перемешанного с освобождающимся духом воды, с комариным звоном и гудом майских жуков; на берега, маскируясь под тени кустов, вышли невиданные звери и твари и с удивлением смотрели на него, незваного, но желанного – он так чувствовал! – гостя. Вода, тугая и тёплая, была самой тайной, которой не терпится открыться и вывернуться уже живым чешуйчатым чудом. Не доходя метров трёх до фантазийно торчащей коряги, старик подтабанил, перевернул весло и верхней поперечинкой, как кошкой, с первого раза зацепил верёвку. Шура привстал помочь, но старик словно этого не заметил. Положил в чёлн привязанный к одному концу верёвки кирпич и стал выбирать другой конец, одновременно подрабатывая веслом, теперь за маленькую верёвочную петельку надетым на вбитый в борт гвоздик. Показалась сетка, высотой не больше метра – крыло, за ним полудуги ловушки, пять или шесть, опять верёвка и второй груз. Работа для двоих в резиновой лодке, отметил для себя Шура. Пусто. Старик чуть хмыкнул, как бы удивился, как будто ему твёрдо пообещали, или он сам для себя оставил в курике рыбью заначку, а – пусто. Так же тихо, без единого лишнего движения поднял второй курик, в нём было два рака, старик хмыкнул ещё досадливей, с насмешливой укоризной глянул на Шуру, словно это он перед этим почистил ловушки, выдрал раков из тенет и бросил в воду (Шура даже всплеснул руками – раки!). В третьем была-таки рыба: карась в ладонь, щучка в локоть и ещё что-то тёмное, то ли большой ротан, то ли линёк.