Воспоминания старого шамана. Модорхон

Шоно, прощай…

Жизнь – она порой простая, порой сложная. Чего нам сулит новый день и новый поворот – только Богу одному ведомо. Но как бы не распорядилась судьба, мы всегда будем верить и надеяться, будем продолжать нашу прекрасную и бесконечную жизнь на земле.

Волчица, как и прежде, продолжила свой далекий путь. Обратный путь назад, к самой высокой звезде, к той, с которой мы пришли однажды.

Боль и холод охватили хищное тело. Еще сильнее ее пронзало чувство досады: она не сможет больше увидеть своих волчат и любимого Вожака. Силы покидали хищницу. Рано или поздно это должно было произойти.

Она лежала на снегу, истекая кровью, а рядом с ней был ее Вожак. Они прощались молча, и оба понимали – в этой жизни им уже не быть вместе.

Матерый обнюхал Шоно и нежно лизнул ее в морду. Знакомый и родной теплый запах, сменялся серым смертельным холодком. Боль постепенно проходила, холод проникал во все уголки звериного сознания. Учащенное дыхание постепенно угасало, с ним вместе угасала, все еще теплившаяся в теле жизнь. Последние мгновения Шоно провела со своим любимым…

Душа волка плачет. Никого рядом, только холодная Вечность и он – матерый Вожак, с израненным, в тяжелых схватках, телом и душой. Но Раны телесные заживут, а его душа так и останется рядом с Шоно. Никто не станет его любить, некому его поддерживать. Волчата уже подросли и показывали свой норов. То старший начнет огрызаться, – его нужно успокоить. То младшая станет шалить и доставать Матерого, а то и вовсе примется хныкать и жалостливо пищать. Им обоим не хватало материнского внимания.

Любовь на всю жизнь, какой бы не была, короткой или длинной: волки остаются преданными до конца, пока их смерть не разлучит. Так произошло и в этот раз. Волка, с его волчицей, разлучила смерть. Она скрутила хищницу, не дав опомниться, заставила быстро угаснуть красивое и сильное животное.

После ухода, волчица оставалась еще на земле: прощалась она со своими близкими. Пришла она к волку: сначала в коротком сне, а потом и наяву. Матерый весь день провел с Шоно, дав ей свои: крепкое тело, зоркие глаза, звериный слух и острый нюх. Все для того, чтобы Шоно могла почувствовать этот мир еще раз. Посмотреть его волчьими глазами, ощутить прикосновение младшей, когда та оказалась совсем рядом. Почувствовать любовь старшего, – повзрослевшего волчонка, – второго в семье, после Матерого. Она старалась, как могла, их утешить, давая понять, что это расставание не навсегда, а лишь на время…

По ночам Матерый сидел на опушке леса, смотрел на ясную белую луну и видел где-то там свою любимую. Он молча плакал, волчьими звериными слезами, а иногда он просто выл в бессилии. Выл на луну, пытаясь понять, почему Вселенная забрала ее. Выл на небеса, досадуя: почему не он покинул эту землю вместо Шоно.

А время бежало неумолимо, время легко и быстро летело.

Оно оставалось неизменным для всех существ в нашем мире.

Всегда такое одинаковое и всегда такое разное. Иногда оно было короткое как миг, иногда длинное, словно целая вечность. Природа меряла свои годовые циклы: сезоны теплые сменялись прохладой, не задерживали друг друга и не поворачивали вспять. За прохладой приходил холод. Заполонял, он, все природные ипостаси, охлаждал земные просторы. Но нет на земле ничего вечного, и холодная зима отступала со временем, приходила оттепель, – время надежд и рассвета. За весной опять возвращалось теплое лето.

Солнце ходило по своей дороге. Вставало оно на востоке, проносилось кометой по небу и пряталось за горизонтом на западе. Все менялось в природе, только не менялась память Матерого, не проходила его душевная боль.

Бывало, он мечтал, что когда-то и он пойдет в небо. Что они с Шоно снова встретятся и снова будут вместе. Он оставался слабым в те моменты. Мог запросто пропасть, вступив в смертельную схватку с сильным противником. Он мог взобраться на самую высокую скалу и сигануть оттуда, не раздумывая. Однако не разбиться у подножия, а воспарить: высоко-высоко, к белоснежным облакам, к самому солнцу, и еще выше – к самому Создателю. Туда, где есть его – волчье счастье, туда, где есть его волчица, которая любит его и всегда ждет.

Долго так оставалось, долго. Однако Матерый выбрал однажды жизнь, со всеми ее ударами и болью, с испытаниями и ошибками.

Другие волки помогали Вожаку, а волчата, в тот момент, становились для него единственным смыслом.

Матерый знал, что когда-то они снова будут вместе с Шоно. И если Господь им позволит, они вернутся однажды на эту Землю, чтобы родиться в стае маленькими серыми волчатами. Любимыми и единственными детьми большой небесной Волчицы…

За пологом чума

(северное сказание)

За пологом чума поднялась пурга. Ветер, словно раненный зверь, завывал за тонкими стенами жилища. Он поднимал над землей поземку, рвал и трепал все, что попадалось ему на пути…

Жилище пастухов, одинокое на просторах бескрайней тундры, казалось маленьким и ничтожным. Здесь, пастушьей хижине, теплилась настоящая жизнь. Среди морозов и ветров, вопреки любому разуму и тяжелым условиям, здесь жили северные люди. До моря далеко, кругом серо-белая, покрытая снегом, тундра, лишь местами вздымалась она своими неровностями-возвышенностями. Редкие лучики солнца проникали в эти места полярной зимой. Ночными отблесками переливались они на темном небе, являя людям чудо своего сияния…

Посреди чума горел огонь, живой и веселый, приветливый для людей и неприветливый для темных сил. Давно он там появился, стал для пастухов защитой природной и охраной.

По старым преданиям случилось так:

Однажды, еще в незапамятные времена, рассорились стихии, поругались промеж собой. Дождь стал заливать всю землю, а ветер начал валить деревья, вырывать их с корнями, ураганы поднимать и вихри.

Пришел к ним пастух со своими оленями:

– Зачем так сильно ругаетесь, траву грязью засыпаете, мне спокойствия не даете и моему скоту?

– Иди отсюда по добру по здорову, а не то, смою тебя и твоих зверей, – сказал ему дождь, и начал еще сильнее поливать землю. Реки от сильного дождя разлились, заполнили собой все низменности.

Поднялся пастух повыше, оленей своих за собою погнал. Не успокоился он, – к ветру пришел:

– Зачем задуваешь? С дождем, тучами темными, споришь? Залили вдвоем всю равнину, негде теперь мне скот пасти.

– Иди отсюдова ничтожный человечишка, а не то сорвусь, разметаю твое стадо и жизни тебя самого лишу. – Задул ветер с удвоенной силой, начал со злости скот по тундре разгонять.

Но пастух оказался не из робкого десятка, – с самого детства упрямый, пуганый непогодой и хищными зверями. Это его – пастуха была тундра, и скот был его, и правда была на его стороне. Поднялся пастух еще выше и оленей загнал в самое поднебесье. Обратился оттуда к Богу.

– Как же так, – Отец небесный, – я делом праведным занимаюсь, в тундре оленей пасу, чтобы стадо росло, семье и детям моим служило одеждой, пищей и кровом. Восхваляю дела твои в молитвах, чудеса твои в сказаниях передаю, чтобы знали люди наших о местах, о тебе, чтобы помнили.

– Чего там случилось? – спросил Бог у пастуха. Рассказал пастух про свою беду, о споре великом промеж стихий рассказал.

– Они там ругаются, а мы страдаем от этого. Помоги Отец, – успокой стихии. Не за себя ведь прошу: за семью и за деток моих, за стадо оленье, что в тундре пасется. Не один я живу в нашей тундре, много нас, пастухов, на бескрайних просторах, и все как один страдаем.

Подумал Бог и решил помочь. Ударил он молнией посередь ветра и дождя. Прекратили они спор, успокоились, грома и молнии побоялись. Высекла молния старое дерево, упало оно, задымилось, загорелось. Тепло стало вокруг. Подошли олени с пастухом к горящему дереву, смотрят на пламя, греются.

– Повелеваю, отныне и навсегда, сыну моему человеческому служить правдой и верой, – сказал Бог огню.

– А тебе повелеваю, сын мой, – уважать огонь, кормить его, чтобы не угасал, не оставлять его никогда в одиночестве. Как Бог повелел, так все и вышло.

Служит огонь человеку, от того времени: теплом его одаривает, пищу готовит. Защищает, он, от хищников, другие стихии не пускает в пастуший чум.

Бежит зверь в тундре, чувствует запах дымный, – понимает сразу: рядом люди, – нельзя туда, огонь там страшный. Боится зверь огня, пуще смерти – не друг он ему, совсем не друг.

Разгуляются стихии за пологом чума, но внутрь боятся заглянуть: – сильный Дух в чуме живет, – Дух большого огня. Не терпит он чужого вторжения: ни ветреного, ни водного, ни звериного. Так и крутят они за пологом снаружи, но внутрь не заходят.

И пастух выполняет свое обещание: сохраняет огонь, поддерживает, первой пищей его угощает. Не оставляет огонь в одиночестве: всегда рядом с ним кто-то есть. Общается с ним пастух уважительно, как со своим старшим братом…

Дружили с огнем пастухи и охотники, уважали его, – за горячее сердце и за пламенный Дух. Нету в тундре стихии сильнее Огня. – Он единственный защищает людей от мороза и ветра, от пурги и урагана. – Он единственный освещает им путь. Связывает людей с их прошлым, настоящим и будущим. – Нету в природе другой такой стихии, что помогает людям и служит им по завету Бога. Как и в прежние времена идут пастухи своей дорогой, прославляют великий небесный промысел.

Пурга

Зима пришла в тундру, длинная и бесконечно белая. Поменяла сезоны местами, по своему порядку их расставила. Теперь, ее законы, зимние, будут править в тундре, редких ее жителей себе подчинять. Разбежались звери по своим углам, в укромных местах от зимы попрятались. Кто-то из зверей, в самый мороз, затаился, в самую холодную непогоду. А кто-то до весны далекой улегся спать, чтобы не просыпаться во сне, не ворочаться, чтобы не мерзнуть в холодной тундре. Тихо вокруг стало, безжизненно.

Ветер и пурга, здесь, надолго поселились, стали по-своему править, мороз старый кряхтящий с собой принесли. Всех подчинили стихии: и животных и растения, горы местные и камни, реки и топкие северные болота. Один остался не подвластным стихиям, крепкий Духом и телом своим Человек. Жил он по другим законам, по заветам природы и Бога – отца своего. Никак не прощали, за это, стихии Человека не покорного, все учить его пытались испытаниями своими испытать…

Пурга все никак не прекращалась, дергала чум за пологи, со злости трепала оленьи шкуры. Не могла никак его разрушить, – людей оттуда выгнать не могла.

Кряхтел старый мороз, крепко сковывал воздух, и снег уплотнял своими ногами. Топтался он рядом с жилищем, прислушивался, услыхать хотел, о чем говорили люди. Но как ни старался он, – ничего не услышал через стенки чума, любопытство свое никак не утолил. Рассердился тогда мороз, оленей пастушьих, с собаками, попробовал заморозить. Но не замерзли олени и собаки, потому, что природа, им, теплые шубы дала. Лежат они на снегу отдыхают, на ветер никак не реагируют и на крепкий мороз.

Усилилась пурга, подхватила дым сверху жилища и понеслась по бескрайней тундре. Непривычный запах у дыма, вкусный. Вдыхала пурга дым: голова у нее кружилась от этого. – Пьяная становилась пурга, вредная, непослушная. Утихала на время, она, оседала, чум человеческий белым посыпала…

Вышел пастух из чума, полог отогнул. Почерпнул из плошки горячего бульону, и мяса кусочек с вареной кости срезал. Пошептал что-то на своем языке, поднял голову к небесам и разбрызгал бульон с мясом по ветру.

Подхватила пурга брызги и мясо, и снова понеслась по бескрайней тундре, прихватив с собой крепкий старый мороз.

Почерпнул пастух еще бульону с мясом, слова другие прошептал и снова разбрызгал. Ухватил ветер брызги бульонные, с кусочком мяса, и унес их в высокие зимние облака.

Достал пастух ложкой горячего из тарелки, еще мяса кусочек отрезал. Слова повторил и опять разбрызгал. Помолился, он, Богу, за жизнь свою пастушью его поблагодарил.

Прилетел ветер из под самых облаков, схватил угощения человеческие. Насытил плоть свою воздушную, Дух, свой, голодный утолил. Насытилась и пурга, успокоилась, позволила снегу спускаться с небес. Снежинки у снега поменялись: вместо рваных морозных колючек, стали легкими и пушистыми. Заполонили собой Всё, что было на небе и на земле. Стало Всё невидимым, однотонным и белым, Ничего не видать сквозь волшебный пух. Звуки совсем приглушились, тихо стало в тундре, безмолвно.

Только в чуме негромко трескал огонь, разливал тепло по всему жилищу. Пастухи собрались вместе и сели ужинать, закончили все свои дела. На ужин у них как обычно: похлебка из оленины, сдобренная солью и душистыми травами. Потрудились пастухи, заготовили их, коротким северным летом.

Зима длинная в этих краях, целых девять месяцев без просвета и без тепла. Мороз здесь крепкий трескучий, порою сильно звенит, Землю собой выхолаживает. Вьюга воет зимой, и пурга метет, – тоску на Природу вдвоем наводят. Тоскует она, печалится, былое прошедшее лето вспоминает.

Некому в тундре с морозом бороться, некому его прогонять. Так он и властвует на своей территории, сохраняет зимний порядок. Ни одна стихия зимой теплом не дышит, только лишь холодом, все ему подчиняются, все от него зависят.

Стабилен мороз в своей сути холодной, в отсутствии любого тепла. – В этом его сила, – в этом его весь морозный Дух.

Однако Природа сильнее мороза. Попечалится, она, зимой, покручинится, и за свое опять возьмется. Возвращает Природа весну назад, первые оттепели и ручьи с капелью, возвращает в великую тундру. За ней, за весной, птицы прилетают, новую жизнь за собой приводят. Просыпаются жители тундры, оживают, кормятся свежей пищей: зеленой и сочной. Плодится северная дичь, прирастает в тундре своим числом.

За птицами первыми и за весной поздней, наступает короткое лето. Не такое жаркое как на юге, но все равно долгожданное теплое.

Для человека, на севере, нет другой пищи кроме оленины, и кроме рыбы, пойманной в местных реках. Позаботилась природа-мать, дала пастухам верных спутников по всей их кочевой жизни. Где родились олени, как появились на свет, – только в легендах люди могли узнать. Служили они транспортом для людей, давали свои теплые шкуры и мясо. Вся одежда и обувь, и даже чум пастуший, и тот из оленьих шкур.

Так было всегда, сколько жив человек на севере. Много времени с того прошло, однако немногое поменялось. Не придумал пока человек ничего лучше, что природа ему дала. Еще много времени пройдет, но ничего не изменится: небеса будут такими же синими, солнце будет вставать с рассветом и садиться на закате. Будут олени верно служить кочевникам, а огонь – стихия Богом завещанная, согревать их жилище. Кочевать будут северные люди, пока жив человек, пока жива наша Земля…

Милхай и Коля

Коля с Милхаем прибирались как-то во дворе. Подметали настил, мусор собирали, чтобы сжечь его в старой железной бочке в огороде. Долго прибирались, устали. Пошли на скамейку под деревом сели. Отдыхают там, разговаривают.

– Деда, а у тебя лошадь или конь были? – спросил Коля у Милхая.

– Ну да, – лошадь была, Зорькой звали! Батя, мой, жеребенком ее купил. Мама у Зорьки, скаковой была, – быстро могла скакать. На праздник, Сур Харбан, люди отовсюду приезжали, соревнования устраивали. Зорька, наша, первые места занимала.

– Знаешь, какие там призы были? – дед закатил глаза, вспоминая свою юность.

– Скажи, скажи…! – сгорал от нетерпения Коля.

– За первое место – юрта Монгольская из кошмы – дорогой подарок, ценный.

– Деда, а как это, – юрта из КОШКИ? – не расслышал внук. – Ты, наверное, шутишь. Мурка у нас живет, а её…, – Не надо кошку на юрту…

– Да не кошка там, а кошма, – поправил Милхай. – Ковер, такой, из войлока, а войлок из шерсти бараньей или верблюжьей. Теплая получается кошма, ею юрту покрывают. Хорошо в ней и жару, и в холод. Снег и дождик тоже не страшны юрте. Летом, когда жарко, – кошму в один слой стелют; а зимой, когда холодно – в два.

– Деда, а юрту долго собирают?

– Если мы с тобой – долго, а если пастухи бывалые, – то быстро.

– А почему так?

– Потому, что они кочуют. Пару раз на дню: разбирают юрту, собирают. Первый раз – когда со стойбища снимаются, а второй – когда останавливаются на ночь. Я думаю, у них час на сборы уходит.

– Деда, а за второе место что давали?

– За второе – телегу конную. Хорошую крепкую, – с высоким бортом. Колеса тогда, у телег, были березовые, обернутые железной полосой. Долго служила телега, не скрипела, если вовремя ее смазывать. Ступицы дегтем набьёшь, – тихо едешь, как будто на машине по ровной дороге.

Выражение слыхал: «скрипит, как телега не смазанная»?

– А что оно значит? – задался Коля. Он сидел на скамейке и болтал ногами.

– Так про человека говорят, который вечно недоволен и на что-то жалуется.

– А третье место, – что за него давали?

– За третье место, – ковер шерстяной полагался. Тоже хороший – ручной работы. Его на стены вешали – для красоты или на пол ложили – для тепла.

– Деда, а какой был у Зорьки папа?

– Папа Зорькин – очень сильный конь, выносливый, хоть и беспородный. Зорька лучшие гены себе взяла: сильной была, выносливой – как папа, озорной и быстрой – как мама. Мы ее запрягали зимой и на санях по снегу… – Быстро по морозу на санях!

– А летом?

– Летом на телеге ездили: за сеном – на покос, или по воду к реке, пока колодцев своих не было.

Не заменимая она: чего по хозяйству увезти – привезти, самим куда съездить. Служила нам Зорька, а мы за ней ухаживали. Послушная была, не лягалась. Батя, её, подковывал, чистил на речке, купался с ней. Не было тогда другого транспорта кроме лошади.

– Так у вас даже великов не было? – удивился Коля.

– Ооо … – Велосипед тогда был роскошью. Это сейчас машины в деревне через каждый двор. А после войны, только велики!

– А их много было, деда?

– Один только, на всю улицу, – у наших соседей. «Симсон» назывался, – немецкий качественный, мы на нем по очереди катались. Дед, друга моего, учил нас устройству. Показывал, как шарики из втулки доставать, цепь в масле как кипятить, чтобы не вытягивалась и долго служила.

Говорил он нам, что после дождя, грязь попадает вовнутрь, смазка от этого хуже становится, и металл начинает ржаветь.

– А что делать, если дождь?

– Разбирать! Мы, после каждого дождика, разбирали, велик, смазку меняли и снова собирали. До того натренировались, что с закрытыми глазами могли все сделать. Так вот соседский велик, стал для нас, первой технической грамотой.

– Деда, а роботы умные бывают? – спросил Коля.

– Чего это ты про них заговорил?

– Я, их, у Димки, в журнале видел.

Милхай почесал затылок:

– Думаю, что бывают умные, не могу ничего тут сказать. Но, мне кажется, какой бы умный робот ни был, человек все равно умнее и гибче.

– Почему, деда?

– Потому, что человека – Природа создала, а она сама совершенна и любые, ее, творения совершенны. А робота, даже самого умного, создал человек. Не мог он так все продумать, как Природа и как наш Создатель. Нету души у робота, – один только ум металлический. А у человека есть душа. Она с предками может связываться, истории их собирать. Еще может знания черпать, и в прежние жизни ходить.

Для чего человеку голова

Так, что Коля – все в человеке продумано, человек – это самая умная машина.

– Деда, а для чего человеку голова? – спросил Коля.

– Голова человеку – чтобы есть в нее…, – улыбнулся Милхай.

– А еще?

– Еще, чтобы, ей, говорить, – чтобы мысли, всякие мыслить.

– …?…

– Глаза, еще, чтобы смотреть, а уши, чтобы слушать, – продолжил Милхай.

– А нос, чтобы дышать, – подхватил Коля.

– Еще, чтобы шмыгать им! – улыбнулся Милхай

– Деда, а волосы, нам, зачем? – спросил Коля.

– Волосы – чтобы их постригать и прическу наводить.

– Ну, деда, – скажи серьезно!

– Можно и серьезно. Волосы как антенны у приемника, – любое колыхание чувствуют, любую тонкую вибрацию. Через них голова принимает информацию, и через них же посылает.

Мысли, в нашем «приемнике», – как регулятор: в какую сторону подумаешь – на ту волну и настроишься.

– А как это?

– Видал шерсть у животных?

– У каких? – недоуменно спросил Коля.

– Да у любых, – у пса, у вашего, например?

– Ну, видел, и чего?

– А то, что он шкурой чует, так же как и любой другой зверь.

У нас же, у людей, шерсть только и осталась, что на голове да на бровях. Вот и чуем мы не шкурой как животные, а головой своей.

– Деда, а что значит – на бровях ходить? – тут же нашелся Коля.

– Эт, ты, где такое услышал? – удивился Милхай.

– Так тетя Клава в магазине говорила, когда Ванькин папа пьяный туда пришел.

– Вот, то и значит. Когда напьется человек, – не может стоять на ногах, падает все время, заплетается. Потому и говорят, что ходит он на бровях, что на них стоять не может.

– Деда, а если человек лысый, тогда как он мыслит?

– Тут другое дело, понимаешь. Сложно, мне, за всех людей сказать. Я тебе говорю, как оно изначально заложено. Лысый человек кожу свою использует как резонатор. У него все как и у других, но только немного по-другому.