Фронтовой санбат

– Раненых в укрытие, – приказал командир медсанбата Кирилов. – Ускорить эвакуацию в госпитали.

И ещё одно распоряжение, непременное для прифронтовых медицинских подразделений и учреждений:

– Дежурным бригадам оставаться на местах. Продолжать работу!

Никто из медиков и не собирался уходить в укрытия, ведь приток раненых не прекращался и во время бомбёжек, и во время артобстрелов. Практически всем, кого привозили, требовалась немедленная помощь.

Огромные двухмачтовые палатки медсанбата местами превращались в решето. На операционные столы всё чаще попадали и медики.

– Помощь оказывать только остро в ней нуждающимся, – распорядился Кирилов, зайдя в палатку приёмно-сортировочного взвода. – Всех, кто подлежит транспортировки, немедленно отправлять в госпитали.

– Но ведь и остронуждающихся много, очень много – сказал Гулянин.

– Вижу, но пока нет указаний на перемещение медсанбата, хотя, конечно, здесь работать больше уже нельзя.

Кирилов ещё раз осмотрел столы с ранеными и медленно пошёл к штабу медсанбата.

Гулянина пригласили к очередному раненому. На сортировочном столе лежал пожилой боец. Повязка намокла. Видимо, хоть и остановили кровотечение в полковом медпункте, но при транспортировке оно возобновилось.

– Все хирурги заняты, – сказал Красиков.

И снова решение:

– Буду оперировать сам.

Такие решения приходилось принимать всё чаще.

Гулянин склонился над раненым, с помощью медсестры снял повязку. Кровь била пульсирующим фонтаном.

– Неужели подвздошные сосуды? – проговорил Гулякин и распорядился: – Быстро пеан… Петя, срочно переливание крови. Давай первую группу.

Осмотрев банки, Красиков растерянно сообщил:

– Первой нет. Будем определять группу?

– У меня первая, – подошёл один из санитаров. – Возьмите мою кровь.

– Переливайте, – кивнул Гулянин.

И в этот момент снова начался артобстрел. Европеизированные нелюди били по медсанбату, по раненым с изуверской жестокостью.

Несмотря на грохот взрывов, работа не прекращалась.

Дрожала под ногами земля. Взрыв, ещё один, снова нарастающий вой снаряда, от которого озноб по коже. И страшный удар. Разрыв где-то совсем рядом. Палатка накренилась. Таня Горюнова рванулась к столу и склонилась над раненым, прикрывая собой обнажённое операционное поле от летящих сверху комьев земли.

Спокойный голос Гулянина вывел всех из оцепенения:

– Санитары, поправить палатку. Таня, работать.

Переливание крови помогло: исчезла мертвенная бледность лица, появился пульс, который практически уже не прощупывался. Но жизнь раненого всё ещё была в опасности: кровотечение в сложной анатомической зоне продолжалось.

Хотелось позвать ведущего хирурга, посоветоваться с ним, однако Гулянин знал, что у того сложная операция и на столе не менее сложный раненый. Значит, нужно рассчитывать только на собственные силы.

– Таня, зажим! Салфетку… Вот он, осколок. Сейчас, сейчас мы его извлечём…

Перчатки и халат хирурга давно уже в крови. Но работа продолжается. Наконец, кровотечение начинает уменьшаться.

Гулянин отдал распоряжение:

– Самый тонкий шёлк… Иглодержатель!

Операция продолжалась уже более часа.

Когда Гулянин вышел из палатки, его поразила необычная тишина. Стемнело. Обстрел прекратился. Весь район расположения медсанбата оказался изрытым воронками. На месте некоторых палаток – глубокие ямы.

«Значит есть жертвы», – с тревогой подумал Гулянин.

Подошёл к одной из воронок. Здесь было эвакуационное отделение. «Неужели?»

Санитар, стоявший в сторонке, тихо сказал:

– Успели всех перенести в укрытие. Не волнуйтесь, товарищ военврач третьего ранга. Все живы.

Однако в других подразделениях медсанбата были потери и среди раненых, и среди личного состава.

Он вышел из ада

Сколько уж времени прошло после страшной трагедии, а до сих пор ещё выходили из котла одиночные бойцы и командиры. Гулянину сообщили, что в палатке госпитального взвода лежит прооперированный танкист, который был в боях с самого начала операции, с 12 мая 1942 года.

– Навещу его, – сказал Гулянин.

Хотелось узнать, что же произошло там, где ожидали большого военного успеха, а получили трагедию.

Пользуясь передышкой. Бои где-то шли, и вдалеке гремела канонада, но на остров опустилась вечерняя тишина, даже снова, как в первую ночь здесь, среди вод Тихого Дона, нет-нет да раздавались всплески рыбы, как память о мирном времени, когда лишь они разрушали ударами хвоста зеркальную гладь воды.

Заметив доктора, танкист – это был совсем ещё молодой сержант – приподнялся на руках и спросил:

– Надолго я у вас, доктор?

– Настолько, насколько это будет необходимо, – спокойно ответил Гулянин. – Что, не терпится в бой?

– Ещё бы… Я ж побывал в том аду, – он не уточнил, в каком, но Гулянину и без слов было понятно, что имел в виду сержант, а он продолжил, – Такая техника у нас была, такая силища… Я ведь на КВ воевал, хотя в танкистах без году неделя.

Гулянин почувствовал, что наболело у сержанта, что хочется поделиться с кем-то этим наболевшим. А с кем это лучше всего сделать как не с врачом. К врачам вообще расположение у людей – дело привычное, ну а на фронте, особенно у раненых, и подавно. Стараясь не сбить этот настрой на откровения, Гулянин присел возле походной койки, на которой лежал сержант, на пустой ящик из-под какого-то военного имущества. Спросил:

– А прежде где воевали? В пехоте?

– Нет, – возразил сержант с некоторым оживлением и с гордостью сообщил, – в авиации. Стрелком-радистом на «пешке».

Он назвал привычное уже на фронте наименование пикирующего бомбардировщика Пе-2.

– Стрелком-радистом был, хотя учился-то на штурмана. Ещё в сороковом сразу после школы в Харьковское авиационное училище, что на «Холодной Горе», поступил. Мечтал то о море, но в военкомате сообщили, что туда разнарядки не было. Вот и предложили авиацию. Готовился стать штурманом «пешки», да всё война поломала. Сначала училище эвакуировали в Таджикистан, Сталинобад. А в марте этого года училище расформировали и получил я направление под Воронеж, в село Подгорное, в ночной бомбардировочный полк на Пе-2. Экипаж бомбардировщика – три человека. Командир экипажа – летчик, штурман и стрелок радист.

– Да мы вот тоже недавно пехотой стали, – сказал Гулянин, чтобы поддержать и проявить некоторую доверительность. – Служили в воздушно-десантных войсках, готовились к высадке, кстати, как раз где-то поблизости от Воронежа, а тут внезапно переформировали и сюда…

– Ну а меня всё трагичнее, – с горечью в голосе сказал сержант. – «Пешка» наша – машина хорошая. Давали врагу прикурить. Моя задача – защита от истребителей. Два пулемёта: вверху – турельный, на 360 градусов бьёт, внизу второй, чтоб враг к брюху не подобрался. Вот так трижды на задания и слетали. Успешно. Сбить никого не сбил, но и не дал «жерикам», истребителям ихним, к нам подобраться. Вроде уже и опыт какой никакой приобрёл. И вдруг прислали к нам лейтенантов молодых, только из училища, да и решил командир полка вроде как обкатать их – послать на задание вместо стрелков. Машин то в полку не хватало. Зря так решил. Нехорошо командира осуждать, тем паче погибшего, но зря. И комэска так считал. Словом, не вернулась наша «пешка» с задания. Сбили её «жерики». Именно «жерики», а не зенитки. Кто знает, что там случилось, только ведь может просто опыта у лейтенанта не хватило, не смог «жериков» отогнать. Ну а дальше. Дальше, уже не знаю, кто решил, только собрали нас, стрелков-радистов, оставшихся безлошадными, и отправили под Харьков. В танкисты определили. Вот я и попал радистом на танк «КВ», причём, командирский танк, комбатовский. Знаете, что это за машина!

– Ещё бы, – услышал Гулянин за спиной голос командира госпитального взвода.

Обернулся, а там ещё несколько человек и даже Людмила Овчарова пришла. Заинтересовалась рассказом танкиста, и чувствовалось, что хочется ей спросить что-то, но не решается прервать рассказ, ведь вот-вот начнётся самое интересное.

– Так и оказался я в танковых войсках, – приободрившись, продолжил рассказ сержант, воодушевлённый тем, что слушают его медики буквально затаив дыхание.

Да ведь как не слушать?! Всех волновал проклятый вопрос: что же случилось и почему десантники вместо дерзких бросков по тылам врага, вынуждены отбивать превосходящие силы противника уже в пехоте.

– А прибыл в батальон десятого мая, как выяснилось за два дня до наступления. Так что едва освоиться успел. Помню, показывает мне командир, что и как надо делать, водит вокруг танка, учит быстро занимать своё место, а над головой благоухание – черёмуха цветёт. Весна споро началось, ну и надеялись мы, что и наступление споро начнётся. Одиннадцатого числа покормили нас пораньше, а уже часов в восемь вечера отбой объявили. Тревожно, конечно, было, но уже наслушался я, что танк наш тяжёлый не по зубам врагу. Нет у них средств для борьбы с ним. А когда рядом с твоим танком и другие такие же стоят в готовности к бою, вроде, как и уверенность появляется в успехе. Да вы и сами помните, какие надежды минувшей весной были! Вперёд пойдём. До Берлина!

Сержант помолчал немного, готовясь к этапу рассказа, самому главному и самому интересному для тех, кто собрался послушать.

Продолжил также неспеша:

– Поспать нам в ту ночь дали аж девять часов, что редко бывает на фронте, а подняли с началом артподготовки. Мы спокойно, без суеты, позавтракали и приготовились к атаке. Атака началась в 7 часов 30 минут. Команда «Вперёд», и двинулся наш командирский танк чуть позади боевого порядка батальона. Наш танковый батальон был придан одному из стрелковых полков дивизии и поддерживал атаку пехоты. Я был сосредоточен на своей задаче – обеспечении связи командира батальона со штабом полка и с командирами рот. Вокруг грохот боя, но я уже привык к тому, что надо сосредоточиваться на главном, только на главном. Ну как в «пешке», когда не до того, чтобы наблюдать за чем-то иным, кроме вражеских истребителей. Ну а здесь связь…

– А снаряды врага в ваш танк попадали? – неожиданно спросила Людмила.

– Попадали! – сказал сержант. – Конечно случалось такое. Но броня у нас был по-настоящему крепка. Она иногда до красна накалялась в месте удара и от неё во все стороны окалина… Рикошет, снаряд дальше улетал, а броня медленно темнела на глазах.

– Началось то, как сообщалось, споро! – сказал командир госпитального взвода.

– Как сказать, – покачал головой сержант, – я, конечно, всей обстановки не знаю. У меня свои дела – радиосвязь. Да только слышал, что командиры недовольны были началом. Думали, что ударим внезапно, а оказалось, что немцы ждали нашего удара, а потому сопротивление было сильным. К полудню мы смогли продвинуться не больше чем на два-три километра. Несколько тридцатьчетвёрок враг подбил, и они сгорели на наших глазах…

– А экипажи? – вырвалось у Людмилы Овчаровой.

– Экипажи? – переспросил сержант, – всяко. Кто-то успел покинуть танк, а кто и.., – он лишь слабо рукой махнул. – Говорю ж, комбат сразу определ, что нас ждали. Вот так. Ну и дальше быстрого продвижения на нашем участке не получилось. И так продолжалось несколько дней. А вот восемнадцатого мая произошло что-то ужасное. С утра над нами буквально повисли вражеские бомбардировщики. Улетали одни – прилетали другие. В перерывах «мессеры» поливали нас пулемётным огнём. Танкам, конечно, пулемёты не страшны, но пехота несла потери. Помню, комбат сказал, что мы в ловушке. И действительно, откуда вдруг появилось превосходство у врага, ведь перед наступлением нам говорили, что наносим внезапный удар и вскоре будем в Харькове. И ещё слышал – проскальзывало в разговорах комбата с ротными – что продолжать идти на Харьков рискованно, что могут отрезать от своих. Мне то, повторяю, суть событий не была ясна. Но вот это «отрезать могут», насторожило. А нас ещё и девятнадцатого числа гнали вперёд. И по-прежнему стояла задача взять Харьков. Налёты врага были опустошительными, наша авиация появлялась редко. Так прошло два дня. А на третий – двадцатого числа – снова началась наша артподготовка и снова нас бросили вперёд. И снова авиация… Тяжелые бомбы выводили из строя тридцатьчетвёрки. Тут и нашим КВ досталось. Прямое попадание – ясно конец. Ну а если рядом, то бывало боекомплекты детонировали. Видел я как менялось настроение наших командиров, как мрачнел комбат. Потери были велики, сопротивление врага нарастало.

Пройдут годы и будут опубликованы самые различные свидетельства о тех страшных дня, а среди них письмо капитана танковых войск вермахта Эрнста-Александра Паулюса, сына в то время генерал-полковника, а впоследствии фельдмаршала Паулюса. Получивший тяжелейшие ранения в тех боях немецкий капитан рассказывал отцу:

«Русское командование совершенно не умеет грамотно использовать танки. Один пленный советский офицер-танкист рассказывал… Когда Тимошенко наблюдал атаку своих танков и видел, что немецкий артогонь буквально рвёт их в куски, он только сказал: «Это ужасно!» Затем повернулся и покинул поле боя».

Конечно, обобщение сделано в духе немчуры. Не всё русское – или на то время правильнее советское командование – не умело использовать танки. Те, кто хотел использовать правильно это грозное оружие, учились этому, а вот факты из сорок первого года, когда на Украине под чутким руководством Жукова в течение недели было утрачено около трёх тысяч танков, или когда под Минском под чутким руководством Павлова погиб мощный 6-й механизированный корпус, в составе которого было свыше тысячи танков, причём более половины уже новых образцов, или опять же под чутким руководством уже Тимошенко под Смоленском были загублены 5 и 7 мехкорпуса, увы, заставляют поверить в то что писал сын фельдмаршала, осознавшего всю низость и мерзость гитлеровского режима и перешедшего на сторону будущей Германии, которую уже в годы тяжелейшей войны планировал воссоздать Сталин, заявлявший: «Гитлеры приходит и уходят, а немецкий народ остаётся!».

Конечно, рядовые красноармейцы, сержанты, да и командиры, состоявшие в званиях, уже через несколько месяцев ставших офицерскими, многое видели, многое понимали, а недоумение по поводу вот этаких жестокосердных наблюдателей, как Тимошенко, пока оставляли при себе. Оставляли размышления на потом и продолжали мужественно сражаться не за Тимошенко и Хрущёвых, а за свою Советскую Родину.

Продолжая свой рассказ, сержант Маломуж вынужден был останавливаться и на эпизодах страшных, эпизодах чудовищных…

– Не помню на какой день, но помню точно, как горько прозвучал приказ на отход и как услышал я впервые страшное слово окружение, – негромко проговорил сержант. – А дальше ещё ужаснее. Полк, которому был придан наш танковый батальон, был назначен в арьергард. Мы обеспечивали отход основных сил дивизии, контратаковали и хотя задачу выполнили, понесли огромные потери. Осталось в батальоне всего девять танков. Да и их пришлось взорвать, потому что не было ни горючего, ни боеприпасов. Танкисты влились в стрелковые подразделения и двинулись на восток. А вокруг – сказать страшно. Горели деревни, колхозные постройки, хлеб на полях. А кругом вперемешку трупы людей и домашнего скота. На дорогах толпы беженцев. Это уже были жители населённых пунктов, испытавших на себе зверства гитлеровцев. Все спешили уйти от опасности. И мало кто знал, что все пути отхода перерезаны. Никто уже нас не кормил, но ладно голод – страшно мучила жажда. Устанавливалась жаркая погода. Кое как добрались бы до берега Дона. Переправу бомбили юнкерсы. Свист, вой, взрывы. А тут ещё приказ: переправляли только штабы, раненых и матерей с детьми. Что делать? Пристал я к небольшой группе командиров и красноармейцев, которая отправилась вверх по течению Дона. Прошли около полутора километров, разделись и поплыли через реку. Я в палатку положил красноармейскую книжку, комсомольский билет, фотографии родных, взял пилотку в зубы и поплыл. Спасло меня то, что я хорошо плавал и почти полуживой доплыл до противоположного берега в районе села Вёшки, где мне помогла выбраться из воды казачка, а многие из моей группы не доплыли. В Вёшках в те дни погибла от бомбы мать писателя Шолохова.

Мне просто чудом удалось переправиться и избежать самого страшного, что могло случиться. И вот на противоположном берегу нас собирали в группы, кое-как одели, кормили и отправляли в сторону Сталинграда. Главное, что я снова был в строю и готов был защищать Отечество. То, что сохранил свою красноармейскую книжку, несмотря на тяжелейшую переправу через Дон, стоившую жизни многим бойцам и командирам, помогло быстро вернуться в строй. Меня и ещё четырех человек вернули в свой танковый полк. Командир батальона при отступлении пропал без вести. Командир 3 роты стал командиром батальона, а меня назначили командиром танка и, как говорят, пеше по танковому, ушли мы на переформирование в Сальские степи за Волгу, ну а потом снова бои, пока вот не получил это ранение.

Сержант замолчал. Некоторое время молчали и все слушатели.

Наконец, Людмила робко спросила:

– Вот вы танкист. Скажите, а не слышали о таком командире танковом, о капитане Теремрине?

– Эх, милая барышня, фронт-то велик, да и я в танкистах, как рассказал до вашего прихода, совсем недавно. Найдётся, коли жив, ваш капитан.

Все промолчали, потому что, как считали: не найдётся, потому как сомнений в гибели жениха Людмилы Овчаровой не было ни у кого, кто знал её горькую историю.

И никто не ведал, что в этот самый час уже не капитан, а майор Теремрин, был доставлен на полковой медицинский пункт гвардейского стрелкового полка, которому был придан его батальон. Ранение было серьёзным. Он часто терял сознание, и на ПМП, оказав первую врачебную помощь, решили рано утром, как только хоть чуточку развиднеется, направить его в медсанбат.

Машина была подготовлена для доставки очередной партии раненых на остров в больший излучине Дона. Теремрину предстоял путь в тот самый медсанбат, передовой отряд которого, он несколько дней назад буквально спас от врага.

А в медсанбате заканчивался разговор с сержантом-танкистом. И вдруг, неожиданно, в палатку буквально ворвался посыльный.

– Командир медсанбата всех командиров подразделений собирает на совещание.

– Где собирает? – спросил Гулянин.

– В штабе.

– Спасибо. Идём.

Кирилов был немногословен:

– Спасибо за самоотверженный труд, спасибо, товарищи, за мужество. Наша работа не прекращалась даже во время обстрелов и бомбёжек. Теперь о ближайших задачах. Раненых срочно отправляем в госпитали. Медсанбат немедленно передислоцируется в небольшой хутор, что в четырёх-пяти километрах отсюда. Располагаться будем на северо-восточной окраине хутора. Там уцелело несколько хат. Вокруг хат – сады. Там и поставим палатки. Приступить к свёртыванию медсанбата. Командиру госпитального взвода организовать эвакуацию раненых.

Раненых было много, машин не хватало. Командир госпитального взвода поспешил на дорогу и попросил регулировщика направлять в медсанбат порожние автомобили, возвращающиеся с передовой в тыл. На фронте к раненым отношение особое. Каждый понимал, что может оказаться в таком же положении. Водители охотно поворачивали в медсанбат и брали с собой столь ответственный груз, чтобы доставить в указанное место. Собственно, командир дивизии отдал приказ использовать порожние автомобили для нужд медсанбата, в котором хоть и был свой автотранспорт, да его в столь тяжёлых и кровопролитных боях не хватало.

Раненых спешили отправить одиночными машинами, а вот колонну медсанбата выводить на дорогу днём было рискованно. Хоть и коротки летние ночи и наступают поздненько, но настал час, когда колонна тронулась в путь. Самой последней свернули палатку операционно-перевязочного взвода. Помощь в ней оказывали, пока не была дана команда «по машинам». Быстро погрузив палатку и имущество, заняли свои места в санитарной машине и те, кто только что стоял у операционного стола.

Дорога и не такая уж дальняя, да нелегко вести машины в полной темноте. Фары включали только в экстренных случаях, когда возникала опасность свалиться в овражек, что нет-нет да встречались в степи. В степи свет далеко виден. Сверкнёт лучик, вот и цель для врага.

Всё это сказал Кирилов в последнем напутствии перед маршем, а потом подозвал Гулянина и поставил задачу.

– Миша, назначаю тебя старшим… Собери всех, кто остался, проверь, ну и за нами в пешем порядке.

Тот ответил:

– Есть! – и приказал строиться на дороге.

Нельзя было без улыбки смотреть на небольшую, нестройную колонну медсанбата. Конечно, выглядела она весьма забавно с точки зрения мирных лет, но в то же время была по-военному суровой и строгой. Если и для ординаторов, имевших воинские звания, полгода спустя получившие наименования офицерских, длительный марш был не так уж и лёгок, что говорить о хрупких девушках, вчерашних школьницах, которых ещё недавно холили и лелеяли родители в семьях?! И вот они стали в строй защитников Отечества, встали в строй наравне с мужчинами. А мужчины, что рядом с ними, старше их по летам были совсем немного. Тоже ведь в основном вчерашние, пусть и не школьники, но студенты или слушатели.

Впрочем, война принуждала взрослеть быстро, и никто не делал скидки на возраст – ни командиры и начальники, ни сами юные командиры подразделений. Ну а что касается медиков, то у них слишком долгий срок учёбы, а потому Гулянин, всего лишь год назад окончивший военно-медицинский факультет, просто не мог быть моложе тех лет, в которые вступил в войну.

А девчонкам медсёстрам и вовсе было по восемнадцать, а кое-кто из них прибавил себе годик-другой, чтобы оказаться на фронте.

И вот эта юная колонна ускоренным шагом, почти на пределе своих возможностей совершала нелёгкий марш по выжженным солнцем степям Придонья.

Вот и мост, ведущий на левый, восточный берег Дона. Колонна автомашин медсанбата, да и повозки, следующие за ней, уже давно переправились и даже клубы пыли, поднятые ими на противоположном берегу, почти рассеялись.

Гулянин подошёл к коменданту переправы, спросил, успешно ли прошла колонна медсанбата.

– Да успешно, успешно… В рубашке родились. Только переправились – налёт. Мост повреждён. Так что переправа закрыта…

– Мы не можем ждать! – твёрдо сказал Гулянин. – В колонне имущество, медикаменты – словом всё необходимое для работы, а люди здесь, со мной – хирурги, фельдшеры, медсёстры. Медикаменты без нас, как вы понимаете, бесполезны.

– Да я понимаю, всё понимаю, но мост полуразрушен. Ну что с вами делать, а…, – махнул рукой майор с воспалёнными от бессонницы глазами и рукой на перевязи и, повторив: – Что с вами делать? – разрешил переправу: – Давайте, только осторожно. В настиле проломы. Можно и ноги поломать, да и в воду свалиться.

– Благодарю вас, – сказал Гулянин, приложив руку к головному убору, а потом протянув её майору.

Пожать пришлось левую руку. Правая так и висела на широкой косынке.

– Что с рукой? – спросил Гулянин.

– Да перелом… швырнуло взрывной волной.

– Надо в медсанбат…

– Успею… Я и так уж здесь и за себя, и за своих подчинённых работаю. Двоих убило. А меня и заменить некем.…

Переправились с осторожностью, но довольно быстро. Когда поднялись на береговую кручу, Гулянин огляделся. Кругом непроглядная темень южной ночи. В степи ни огонька. Маскировка. Полевую дорогу различить было невозможно. Разве что она ощущалась, поскольку была разбита в пыль, которая как мелкий песок затрудняла движение.

Идти можно было только по обочине, постоянно проверяя, не удалились ли от дороги. Ну что ж, ночь трудна для ориентирования, а день опасен вражескими налётами. В голой степи негде укрыться. И защиты никакой. Даже пулемёта нет, чтобы хоть очередь дать по самолётам, снижающимся до бреющего. Это фашисты делать обожали, когда видели, что нет никакой опасности.

Внезапно впереди землю озарила вспышка и раздался взрыв. Через некоторое время чуть подальше другой.

– Что это взрывается? – наивно спросила одна из девушек.

– За день немцы пристрелялись, ну и теперь ведут методичный огонь по дороге, рассчитывая, что снаряды найдут случайную цель. Так что опасность существует.

Он построил колонну, которая рассыпалась во время перехода по мосту. Проверил наличие людей. В группе вместе с Гуляниным было четыре врача, двенадцать медсестёр и десять санитаров. Все оказались на месте.

Впереди время от времени гремели взрывы.

– Ну, прямо дорогу обозначают, – сказал кто-то из санитаров.

– В том-то и дело, – сказал Гулянин. – По дороге идти опасно. Да и вдоль дороги не пойти. Можно попасть под шальной снаряд. Остаётся напрямик по степи, хотя так можно заблудиться. Что будем делать?

Вопрос напрасный. Кто и что может предложить? Гулянин это понимал, но всё же спросил. Интересно было услышать мнение людей.

– Командуй, Миша, – сказал Михаил Стасин. – Ты наш командир, к тому же ориентируешься лучше любого из нас. И по компасу ходить умеешь.