От бедра

А горше смерти нахожу я женщину.

Екклесиаст

      ﭻ

Прелюдия

И вот, в какой-то год обычный,

в какой-то необычный год,

в таком рождаются да Винчи,

Бах, Моцарт, Пушкин, Элиот,

войдёт, как в храм входил язычник,

как варвары врывались в Рим,

летят к чертям твои привычки,

стихи, зачёты, сказки Гримм.

Она уже в кафе вокзальном

позавтракала пирожком.

Несёт в издательство скандальный

стихи Серёжа Чудаков.

Она уже в кафе вокзальном

заказывает бутерброд,

рисует лета расписанье,

вступает в варвары. И вот,

Тамара, Анна, Марианна,

быть может, Данта идеал,

она приснилась Модильяни,

и он портрет её писал.

Её лицо в простом овале

в столице видели уже,

ей посвящает гениальный

сонет непризнанный А.Ж.

Экзамены, вопрос дурацкий.

Спи, женщина, спокойно спи.

Шекспир, Офелия, принц Датский.

Весна, Офелия, Шекспир.

1969-2018

***

Ничего, что ничего

ты пока не разглядела:

взгляда беглого его –

вороватого –

по телу.

Ничего, что ничего

ты пока понять не смела.

Взгляд, оставленный на теле,

жжётся…

Только и всего.

***

Так начиналось:

любопытный взгляд

и взгляд в ответ,

и сопряженье мыслей.

Но намертво затверженный обет –

обычного вниманья

не превысить.

И первые волнения следы,

и приближенье

непонятной грусти.

Но – нерешительность

в предчувствии беды.

Но – выше сил! –

всё забери, берущий!

***

Одним объяты одеялом,

крыло к крылу стрижами ввысь.

И все движенья повторял их

попарно сложенный сервиз.

***

Так неожиданна, как на снегу шмели,

как в мае снег, как имя Циферблат.

Я так хочу, чтоб для тебя цвели

по жизни радости, а не цветы утрат.

Узнай, что в мире есть большая ложь.

Едва вдохнёшь, и леденеет воздух.

А ты за солнцем, как слепой подсолнух,

открыто и доверчиво идёшь.

Но всё ж иди, не опуская слух

до низкого, в грязи и скверне, звука.

Но ты лети, имеет крылья дух,

как тополиный пух, что весь из духа.

Узнай, что в мире есть добро и свет.

Они сильны уже своею сутью,

как ежедневно дарит жизнь рассвет,

как солнце открывает время суткам.

Земля моя, беды не напророчь;

разгладь дороги и распутай рощи.

Свежат ветра, вовсю щемят подошвы.

Нагая по тебе шагает дочь.

***

Это в медленном вальсе кружилась кровать,

танцевали в руках руки, плечи в предплечьях.

Если это не смерть, я готов умирать

в этой музыке каждый подаренный вечер.

Небо тенью металось на голых стенах,

растекался туманом и звёздами Млечный.

Били плети конвульсий, сияло в глазах,

словно новой звездой разрешалась вечность.

Если это безмолвие – смерть, я готов

онеметь, захлебнувшись последнею истиной.

Но лепились созвездья из звуков и слов.

Бормотала Вселенная сонную исповедь.

Вдох последний и выдох последний истрать

на согласных надрыв, на подобие речи.

Если это не жизнь, я готов умирать

в этой музыке медленно, целую вечность.

***

И сытость глаз, и сухость жил

прости улыбкою повинной.

Ты вся как есть, Марина-Жизнь,

читаешься как Страсть-Марина.

Не отвести судьбы прищур

в попытке подменить несмелой.

И даже не натянет шнур

вес птичий собственного тела.

***

Я вырву свет из своих очей,

как ветер выветрит солнце,

и брошу сноп золотых лучей

на дно твоего колодца.

Быть может, узнаю тогда – зачем…

Быть может, увижу причину

самой тёмной из всех ночей,

последней твоей, Марина.

***

Ах, какая тоска!

Аж до Елабуги

певчим горлом кровь!

Не приняла Москва

Марины больную любовь.

Был суровый у петли нрав,

круче, чем у её создателя.

Не оборвалась, жизнь оборвав,

обворовав читателя.

***

В той деревне, где меня никто не знает,

знаю, дом есть и никем не занят.

Вбок склонился, но лесами крепко стянут,

не брюзжит, не жалуется ставней.

В доме том, покоем знаменитом,

пахнет чабрецом и земляникой.

Жили б в нём с подругой, зла не знали,

если б люди место указали.

***

Мы две в одну отброшенные тени,

мне крест нести, тебе считать ступени.

***

Майе

На тяжесть одеяла наплевать,

такая мягкота! И леность в теле.

И сон накатывает опять,

за ним другой весенней акварелью.

В серьёзном мире полдень на часах,

идут дела, проходят безделушки.

Как утро нынче утром непослушно!

И снова сны, как вата на дрожжах.

В четырнадцать Джульетте тосковать,

любить и презирать запреты.

И сонными руками не достать,

не изменить, не повернуть сюжета.

Отец не в счёт, пока вернётся мать,

успеть поспать в тридцать седьмом сонете.

Поэза

Таблетки, склянки и цветов корзины.

Ваш бывший пышный лик охорошел так сразу,

и Северянин удивлённо скажет:

–Я затону пилюлей аспирина

в бокале Вашем!

***

Две женщины в моём дому,

в моём высоком терему.

Две женщины со мной живут,

огонь разводят, шерсть прядут.

И страстью грешная одна

и небом данная жена.

Как много лет в дому моём

живём, в три голоса поём.

Одна, как сон, вторая – ночь,

светлы их светом сын и дочь.

Одно дыханье дал мне Бог,

за выдохом горячий вдох.

Литая плоть, высокий дух;

а мне нужна одна из двух.

Две женщины плетут мне сеть,

что нить, то шёлк, что нить, то плеть.

И не дают мне умереть –

хозяйка жизнь и гостья смерть.

***

Уже воспоминанья тень –

не часто, не отчётливо, не смело:

свет глаз не ярче света тела.

Был вечер. Было утро. Первый день.

***

Из луковицы суп сварила,

из жизни слово создала.

На петлю тело уронила.

Из петли крылья подняла.

2002

***

Ещё не ясен приговор,

мучителен процесс дознания.

И жизнь взамен торгует вор

на миг безумного признания.

Из пропасти растущих глаз

взошли ответы на прошение:

и оправданье и прощение,

и приглашение на казнь.

2003

***

И глаз твоих небесная усталость,

и рук моих несдержанность; пока

как будто жизнь ещё не начиналась

в замесе дивном: света и песка.

***

Сегодня темно и темно,

сиди и молчи в окно.

Склонился от страха злак;

сегодня на улице мрак.

И ты что-то шьёшь иглой;

и свет уже никакой.

На улице мгла и мгла,

дорога куда-то ушла.

Ручьём скатилась, рекой

и нет уже никакой.

Уехать куда-нибудь,

да ливнем размыло путь.

А нам уже всё равно,

молчим и молчим в окно.

***

И я ещё мог бы, и ты бы могла,

но ангела тень между нами легла.

***

В толчее у троллейбуса, подле "Крупской",

где запах не книг, а потных духов и мыла,

как по голой стене,

по глазам – и мимо –

два огромных, два рысьих глаза.

–Natalie! –

Не узнала с раза… Не Пушкин…

Надо было по-русски…

Люблю

Те переходы в круг

из полукруга

от щиколоток и до рук

подруги,

когда в ночи тела

без тени,

и два больших крыла –

её колени.

И дни, когда тихи,

и дни, когда туманны.

И Тютчева стихи,

и Мандельштама.

И ночи тёмный свет,

и свет отчизны.

И горечь сигарет,

и горечь жизни.

И сборища людей

на площадях и в парках.

И неба голубей

дымок над хатой.

И не открытый клад,

и старую монету.

Чай, чёрный шоколад,

последний месяц лета.

Когда уходит страх

и не уходят дети.

И жизни полный шаг

на шаг от смерти.

***

Отчего я только помню

ночь и потолок бессонный,

да матрац общежитейский,

куцый памятью, где песни,

скрип и пятнами вина

наша быль наведена?

Отчего я только знаю

всю раскрытую у края

сумасшедшего окна?

И луна обнажена.

По паркету ходит лето;

чай, варенье и конспекты.

Отчего я только слышу

дождь, играющий на крыше

фугу вечную свою,

лист, упавший на скамью,

руки, мысли на лету,

синие глаза впритул?..

***

Но у неё волосы длинные,

а я ношу волосы короткие.

И пусть мы и из одной глины,

и предки спасались в одной лодке,

но у неё пышные груди,

а у меня в штанах рогатка.

Но она любит крепкие руки,

а я люблю яблоки сладкие.

***

Ночь за окном. Снег за окном. Новогодняя ёлка –

хвойная ветка в узкой бутыли зелёной тоски.

Распусти мою голову да свяжи шерстяные носки,

почитай-ка мне сказку про доброго серого волка.

2003

***

Замолви за меня перед Богом словечко

малое, с фасолью горошину.

Притащу дрова, растоплю печку,

уголька подброшу.

У соседей уже светятся окна,

стол под скатертью, на столе хлебы.

За селом пустота, сколько видит око,

аж до самого синего неба.

А в хозяйстве нашем всего-то осталось –

кура белая да петух красный,

да в сенцах на гвоздике фуфайка старая,

да в углу башмаки разные.

По весне морозы спадут, не страшно;

солнце новое душу полегшит.

И год теперешний уходит туда же,

куда ушёл прошедший.

2004

***

То не ворон кричал

и не дуб шумел,

я заваривал чай,

чугунком гремел.

То не вой камыша,

не волчицы вой,

то любимая шла

побывать со мной.

Не ломал белых рук,

не насильничал.

То кричал петух

в пять по Гринвичу.

В селе

Та, что темна своим древним именем,

разбудит утро глазами синими.

–Знаешь, милая, за окнами-ставнями

снег семь дней стоит нерастаянный.

Я дорог пророк, ты любви пророчица,

мы уже прочли сто лет одиночества.

Мы давно забили на земные заповеди,

на «сходи-принеси» говоришь: «Сам иди».

Мы уже сто лет как уже не болеем

и живём сверх срока, как вождь в мавзолее.

Мы по Гуглу на шару смотрим фильмы разные,

или «С лёгким паром» или что подсказывают.

А когда метель заметает ставни,

зажигаем свечи или в снах летаем.

2004

***

Ребёнок у груди, курлыки-звуки

и сверху вниз молочная река.

Чистосердечны только эти руки

и чисты только эти облака.

***

Марфа не может подняться на порог,

она забыла, как подниматься.

Ей говорят: "Подними правую ногу", –

а она поднимает левую,

скользит и падает.

Ей говорят: "Подними левую ногу", –

а она поднимает правую,

скользит и падает.

Все смеются и разом поднимают

правые и левые ноги,

но тоже скользят и падают.

Они не видят, что Марфа слепая

и не видит ступенек,

но они не верят Марфе

и потому тоже не видят.

***

Рассветная прохлада уже течёт по бёдрам.

Роса в рассветной чаше распустившегося лотоса.

Валерий Катулл

Если ж о женщине, друг мой,

мысли давят виски и под ложечкой трепет, это – любовь.

2004

или:

Если ж о женщине, друг мой,

мысли давят виски и под ложечкой трепет, это –

любовь: нежность и ненависть,

меч, рассекающий воздух.

***

Две бутылки вина, в сковородке картошка.

Тамара сидит у меня на коленях,

а Лида Попович у окна курит,

а Калинкин Махе забивает гвозди,

а Татьяна сидит и зубрит конспекты,

а Витя Назарчик оной мешает,

а Володя Наговичкин стихи читает.

А было, ей-богу, весёлое время,

молодое племя,

эх, как здорово было!

***

В комнате без женщины и вещей поселяется эхо;

говорят, неразговорчиво оно и не отвечает на мысли.

Может быть, голос его смягчает старая пыль?

Ближе вечеру слышу тихую продолжительность вздоха.

***

Боги входили в дома, и люди

трапезу с ними делили и женщин;

узкие талии дев вдохновляли на подвиги

смертных и полубогов.

Пашни плодили, вино искрилось в чашах,

слово пело, когда уставали работать мечи.

Пыль вытирая на стёклах вечности, помолчим.

Свет далёкий в твоих глазах; и улыбка

знает, наверное, больше, чем наши мысли.

***

Разобрались – где твоё, где моё:

свет – тебе,

мне – свет от него.

Лубок пьяный

Когда я очнулся после глубокого похмелья,

милые мои, на дворе было третье тысячелетие, понедельник.

Соседка сказала, что уряд – прежний,

что повысили пенсию на 6 гривен 66 коп.,

что селёдка стала дороже мяса,

а мясо выросло в цене в три раза,

и нет ли калькулятора, подсчитать чтоб.

Я выкатил из-под дивана пустые бутылки,

просиявшие под лучами бабьего лета.

Полина (соседка) завязала волосы узлом на затылке

и вытекла в осень реализовывать всё добро это.

А я задумался пока о жизни,

вот штука скверная эта суетина,

в глаза не зазырнёшь, слишком глубоки и обширны,

за хвост не схватишь, не кошка, не даётся, брыкается, что скотина.

Сейчас вернётся, разговор заварит: кто крепче –

мужики или бабы в нашем отечестве.

Полина, конечно уж, не от полена, от – поля;

и грусть в глазах, и раздолье,

одним словом, не баба – женщина,

ей не седло под задницу – на грудь жемчуг.

Почему так всё вышло, а не иначе? –

можно б детей рожать, да расслабилась вот,

а ей пошёл бы, ещё такой не пропащей,

большой, сдобренный доброй начинкой, живот.

Распили мужики, что зелье,

и мне некогда, что ни день – безделье.

Обрастаем, братишки, дрянью да ленью,

нечем будить будущие поколенья.

Ну а пока – осень, дни ни коротки, ни длинны;

а вот и радостная на пороге, в руке торба.

Мы одни в комнате: я и Полина

да на стене две тени, пьяны обе.

***

И снова то же, что вчера,

вдвоём придут и со двора

смахнут притоптанные листья.

Поскольку ранняя пора

у осени, не будет свиста,

и все явления должны

вернуться к свойствам тишины.

Всё то же будет, что вчера,

пустая, в сущности, игра

пустых теней, бегущих света.

Всё разумеем и при этом

высматриваем божье лето

за колокольней, только там

с вороной небо пополам.

***

Мне губы в губы – песня и вино

любовное, никто не будет

мне адвокатом: выбирай одно;

я и сосуд, я и огонь в сосуде.

А у тебя нет выбора всерьёз,

и если губы выговорят слово,

они мертвы для подвига другого.

И я – беру, когда ты – отдаёшь.

***

Тень оставлю на ступеньке,

если Светка, то помоет,

если Верка, переступит,

нос задрав ухмылки выше.

Только та, что между третьим

и четвёртым на площадке

находила меня грустным

и жалея и пиная

туфлями, что подарил

ей ко дню 8-го Марта,

волочила, доставляла

прямо к жёсткому дивану,

у которого пружина

есть опасная одна, –

словно в гавань пароход, –

и содрав штаны с меня,

якорь в море стопоря,

успокаивалась, –

только та проходит тихо

мимо тени на ступени,

говорит, что здесь окурок

обронил один мужчина,

и остались на ступеньке

дым и пепел без огня.

А за ней сбежит поспешно,

никого не замечая,

девочка, чьё имя Беша,

или Коша, или Майя,

прошмыгнёт, как ветер мая,

оттолкнувшись от меня,

в руки суетного дня.

***

Зимою солнце выйдет пару раз

из своего холодного зимовья,

и греешься случайною любовью

чужих ладоней, посторонних глаз.

***

И эхо, побродивши по векам,

вконец запуталось и вот попало к нам.

–Скорей входите! Ветер так и свищет!

Закройте дверь!

Вошла:

–Я – Беатриче.

И улыбнулась:

–Мы ещё вчера…

–Я слышал, из столицы…

И подошла к столу. И тень легла

на ветхую страницу.

–Хотите квасу?

–Нет, не надо.

И улыбнулась, старый Дант читал

стихи второго круга ада.

***

Ты та же всё – придуманная мука,

всё так же сладок самый первый грех.

Стрела ещё летит, отпущенная луком,

который твёрдо держит древний грек.

21 марта 2005

***

Твоё лицо – река с мостами,

теней бегущих холодок,

меняются места местами,

и твой ущербный колобок

теряет свет и очертанья.

А дальше – берег, свалка, зданья,

ненужное напоминанье,

что время – то же расстоянье;

и в окнах скрытого значенья

уже чужое отраженье,

и за кирпичною трубой

уже не видно ничего.

23-24 марта 2005

***

Тёплый чай, вино, сигарета

и не жмися – который час? –

разумеешь, что времени нету,

только место, роднящее нас,

что по некоей формуле строгой

округляет в бокале янтарь.

Пей глазами, пальцами трогай.

Бьётся дым в потолочном зените,

как моё глухое "Простите…"

и неслышное Ваше "Жаль…"

25 марта 2005

***

Но не вечер виновен в том, что тени

стали тёмным кустом сирени,

и взгляд рассеянный, а не лучистый,

плетётся за женщиной без задней мысли.

28 апреля 2005 г

***

Дикие утки ушли в камыши, и пруд погас,

рядом сидеть, рядом молчать, рядом слушать.

Девочка выросла и уже без нас

ушла в монастырь на вечернюю службу.

18;20 мая 2005 г

Утке подруге,

живущей на юге

Мы ловим рыбу в грязной воде,

которую люди называют плавнями,

двуногие прожорливы и неразборчивы в еде,

не летают и смешно смотреть, когда плавают.

Взмывая в небо, слышу с испугом,

как у охотника радостно сердце бьётся,

не знаю, подруга, буду ль на юге

в этом году, думаю, что не придётся.

Всю ночь сижу на яйцах в тревоге,

на ушах, как говорят люди.

Глаза слезятся, не ходят ноги

и давит слева под грудью.

Я бываю всё реже среди уток

на большой воде и ужасно поташнивает

от недельных или болотной отравы.

И сон приходит всё чаще под утро,

когда Большая Медведица – справа.

25 июня 2005 г

***

Как подвыпивший метеоролог обещает аборигенам дождь

в их просушенной до нитки какой-нибудь сахарной пустыне,

так и ты обещаешь всякий раз, что придёшь

на закате за реку, где травы колышутся тёмно-синие.

Я ожидаю тебя, терзая цветов полевых букет,

и ты шлёпаешь в сандалетах, в голове косички;

ну, надоела мне до смерти твоя дурная привычка

вот уже сколько вёсен опаздывать на пятьдесят пять лет.

8 июля 2005 г

***

Две вещи, которых не тронет тлен,

вызывающие ужас,

уничтожающие страх:

женщина, живущая на земле,

Бог, обитающий на небесах.

27 августа 2005 г

***

Корзина яблок, запах сена,

провинциальная Елена,

кувшин парного молока,

над головою облака

и запятой чернее птица.

Нет, невозможно заблудиться

ни в мире этом, ни в себе.

Тень не земная на избе

и тёмное в глухом колодце

не закричит, не засмеётся,

в большом расходе жизнь, а смерть

здесь утешенья не находит,

и мир, как лето, на исходе,

не изменить и не солгать.

Елена, птица, облака…

14-15 сентября 2005 г

***

Опускается ночью свет

чрезвычайный и полномочный,

нет дождя и спокоен сад,

по асфальту скользит взгляд

авто, выпученные глаза,

назавтра пророчат туман,

есть изъян у пророчеств из-за

многочисленных в них многоточий.

Спит, над подушкой сиянье,

как знамя волосы, именами

женскими называют цунами.

Спальня в ночь плывёт под

белыми парусами.

17 сентября 2005 г

***

Темнеют твои ресницы,

и небо вовсю промокло,

уже не поёт птица,

зашторивай на ночь окна.

Межа между днём и сокрытым

на ночь означится щелью,

мечта без больной корысти,

глубокая даль без цели.

Ты черпай тёмную мякоть,

рукав подобрав по локоть,

на землю созвездий слякоть

к утру протечёт молокой.

И там, где светло и прочно

и крик голубиной масти,

быть может, ещё очнёшься

под знаком беды и счастья.

26 октября 2005 г

***

      Майе

И живёт, и парит не дыша

чище птичьего пуха душа.

2 ноября 2005 г

***

И глаз твоих небесная усталость

и рук моих несдержанность; пока

как будто жизнь ещё не начиналась

из двух замесов: глины и песка

Четыре попытки любви