Обжигающие вёрсты. Том 1. Роман-биография в двух томах
Вот так: все пятнадцать человек из нашей комнаты оказались разрисованы ляписом. Все наши усилия избавиться не увенчались успехом. Так что на утреннем построении мы стали героями дня. Все потешались над нами, как могли.
Директор школы, увидев подобное безобразие, оставил нашу группу одних и потребовал, чтобы мы сказали, кто это сделал. Все молчали. Мне кажется, никто просто-напросто не знал.
За укрывательство нас наказали самым жестоким образом. По крайней мере, так нам казалось. Директор приказал всех остричь, как мы говорили, под Котовского, то есть наголо. А у нас к тому времени отросли такие лихие чубчики. Мы так ими гордились. До слез жалко их было. Но пришлось подчиниться. Разрисовка на лицах дней через пять сошла, а вот с волосами… Где бы мы ни появлялись, в след неслось:
– Гляньте-ка, бритоголовые идут! Ха-ха-ха!
И так вот несколько месяцев.
Второй случай, где также отличился.
Как-то вечером мне в руки попалась тетрадка, где от руки был записан рассказ «Дядя и племянница». Теперь уже и не помню, кто автор текста и как ко мне попал (все-таки почти шестьдесят лет прошло). Я, признаюсь, внимательно прочитал. Дернул же меня черт дать прочитать парню с соседней койки. Тот прочитал, потом другой, третий. Короче говоря, тетрадь пошла по рукам.
Вышел в туалет, а когда вернулся в комнату, то увидел, что парни сидят присмиревшие. Они рассказали, что в комнату неожиданно вошел замполит. Увидев, как все читают написанное в тетради, он потребовал, чтобы ему отдали рукопись. Ему отдали. Он глянул и позеленел.
– Откуда? Чьё? – Рявкнул он на ребят.
Ну, и один из них сразу же раскололся. Это, говорит, Мурзин дал почитать. Короче, меня тут же к замполиту. Он мне устроил хорошую головомойку. Я пообещал: больше подобного не повторится; впредь подобную «грязь» (это его слово) в руки не возьму, а не только читать. Он, конечно, допытывался, от кого взял сию литературу. Но я не назвал. Ругался сильно, но потом сжалился. Видимо, учел заслуги. Спустил на тормозах. Директору не доложил о «ЧП». А это было по тем временам действительно «ЧП». Просто непостижимо, что читал?! И не только сам читал, но, хуже того, дал прочитать всей группе!
Повторю: не помню автора, но рискну предположить, что кто-то из известных дореволюционных писателей. Чтобы читателю было понятно, о чем шла речь, очень коротко перескажу содержание рассказа, а, может, и повести.
В карете, запряженной тройкой великолепных лошадей, едут дядя и его племянница. Ему – за пятьдесят, ей – семнадцать. Он – поизносившийся мужчина, повидавший все на своем веку, она – юна, свежа, хороша собой и пока еще не вкусила всех прелестей жизни. Дорога длинна, скучна. Дядя и племянница болтают о всяком разном. Их разговор совсем незаметно переходит на вопросы взаимодействия полов. Племяннице хочется знать многое. Она тормошит дядю, требует все новых и новых подробностей. Он охотно откликается. Он посвящает племянницу в некоторые тайны сексуальной жизни мужчины и женщины. Девушка распаляется, он – тоже. Дядя дарит ей невинный поцелуй в розовенькую щечку, а затем и в пухленькие губки бантиком. Ей нравится. Племяннице хочется уже большего, и она проявляет нетерпение. Дядя поощряет ее, лаская уши, шею, еще не оформившиеся груди, опускается все ниже и ниже. Ее руки тоже не бездействуют. Он – опытен, она – усердна. Дядя овладевает племянницей. Она восторженным воплем встречает это и пытается вовсю насладиться новым, доселе неизведанным.
В таких вот утехах и проходит весь их путь. Племянница ненасытна и требует все новых и новых радостей.
Сегодня, да, и не такое можно увидеть даже по телевидению. Уж не говорю про домашнее видео. Но тогда…
Сколько лет прошло, а по-прежнему храню эту для меня ценнейшую награду. Ностальгия, наверное. Впрочем, есть и объяснение: все десять месяцев обучения прошли без особых потрясений. И даже слишком спокойно и слишком благополучно. Странно, если иметь в виду, что во все другие периоды жизни страсти полыхали и еще как полыхали. Громы-молнии летели отовсюду. Били по самолюбию, по, как нынче модно говорить, по имиджу..
Не ученье, а наслажденье
…«Фэзэушный» (всего десять месяцев) этап моей биографии заслуживает того, чтобы о нем говорить подробнее, в деталях. Это один из очень немногих этапов, который вспоминаю с удовольствием. И тому есть свое объяснение. Как мне сейчас кажется, тот крохотный по времени жизненный период мне дорог тем, что тогда жил полной жизнью, дышал свободно; где не было зла, насилия, подавления личности, грубости и хамства со стороны старших; тогда радовался всему, что делал, чем занимался. Иначе говоря, не было того самого мрачного фона, на котором прошло все мое детство. Впервые почувствовал себя человеком, а не, говоря языком отца, зверёнышем. Впервые почувствовал, что меня ценят, мною по-настоящему и искренне гордятся; что-то могу в этой жизни и что-то значу для других.
Странно все. Потому что (хочу прямо сказать) у городского населения наш брат, то есть ремеслуха, пользовалась откровенно дурной славой. Нас боялись. Замечал: когда мы шли группой по улице, то люди старались посторониться или перейти на другую сторону, считая, что с хулиганьем лучше не встречаться. Какие основания? Наверное, были причины дурной славы. Хотя официальная советская пропаганда до небес превозносила преимущества фабрично-заводского образования, сильно преувеличивая плюсы и всячески преуменьшая недостатки, но факт есть факт: сюда шли недоучки, недоумки, то есть те, кому просто идти было некуда. В общеобразовательной школе их держать не хотели, считая, что они не способны «грызть гранит наук», что учить таких – только зря народные деньги переводить. Перед такими два пути: первый – в систему ФЗУ, для пополнения отряда рабочего класса, гегемона советского государства, второй – в тюрьму.
Тогдашние учителя в общеобразовательных школах и не скрывали перед своими подопечными, что они делятся на две категории: на «чистых» и на «нечистых». «Чистые» – это те, кто учится хорошо и, следовательно, перед ними радужные перспективы продолжить образование в техникумах или институтах. «Нечистые» – это те, кто перебивается с двойки на тройку, те, у кого в мозгах полторы извилины и, следовательно, для них школа ФЗУ – единственно доступное благо.
Кастовый подход замечался во всем. Родители, например, стыдились говорить знакомым, что их ребенок в ремесленном училище. Потому что при всех усилиях официальной пропаганды в общественном мнении это выглядело дурно. Чего-чего, а нормальный родитель не хотел этого своему ребенку. Это правда. Об этом же говорит и такой факт.
Вместе со мной учились две группы на помощников машинистов станков канатно-ударного бурения. Они отличались от всех прочих тем, что набирались на базе среднего образования. Так сказать, наша элита. Так вот: эта самая «элита» неприкрыто демонстрировала, что форма, положенная учащемуся школы ФЗУ, их унижает. И всячески старались уклониться от ее ношения. Дирекция строжайше требовала и контролировала, но элита находила-таки предлоги, увиливала от сей принудиловки. Во всяком случае, будущие машинисты в городе в форменной одежде никогда не появлялись. По правде говоря, дирекция, устав бороться с элитой, в конце концов отступила, перестала замечать нарушения установленных правил по этой части. Дирекция стала закрывать глаза, но, обратите внимание, это касалось лишь элиты.
А что же я? Был всегда в форме, и по этому поводу у меня конфликтов с дирекцией никогда не было. Это было вынужденным, однако лишь отчасти. А иначе носил бы форму, стыдясь ее. Этого не было. Не только не стыдился, но мне (говорю чистую правду) даже нравилась форма. Любил гимнастерку с начищенными металлическими пуговицами и белоснежным подворотничком и брюки, на которых «стрелки» плохо держались, утюгов же не было, поэтому, аккуратно уложив, их помещал на ночь под матрац. Нравились добротные ботинки со шнуровкой. Охотно носил бушлат: зимой в нем было так тепло. И, наконец, атрибутами особой гордости для меня были форменная фуражка с блестящим козырьком и кокардой, а также широкий кожаный ремень с огромной металлической бляхой.
Были ли на самом деле среди фэзэушников драчуны или это всего лишь миф, порожденный обывателями? Да, были. Было явное противостояние между городскими парнями и учащимися школы ФЗУ, случались настоящие между ними сражения. Были драки и среди своих. Но я ни разу не был не только участником, а даже и свидетелем. Почему? Скорее всего, из-за того, что по природе своей был сугубо мирным парнем, не задирой. А еще из-за того, что подобные мероприятия меня не прельщали: любое насилие, а тем более кулачное, мне было противно.
И трусом не был. Любому парню, даже самому физически крепкому, мог сказать в глаза, в лицо все, что о нем думаю. И не раз говорил, без боязни получить в морду. Ни разу, слава Богу, не получил. Почему? Не знаю. Наверное, обладал (неведомой мне) охранной грамотой.
Вообще-то стоит немного объяснить существовавшие тогда взаимоотношения среди учащихся. Они делились примерно на две части: меньшая из них (по численности, но физически самая крепкая) состояла из «авторитетов», которых никто не смел тронуть и которые диктовали свою волю другим; большая – сплошь состояла из трусливых, а потому наиболее злобных и коварных шакалов, являющихся фактически подручными «авторитетов». В школе правили бал «авторитеты», а шакалы исполняли беспрекословно их волю.
К «авторитетам» (а к шакалам – тем более) себя отнести не мог. Был чем-то третьим. Наверное, меня можно отнести к авторитетам – именно без кавычек, где главенствует не грубая физическая сила, а что-то другое – то самое, которое вызывает уважение. Уважение даже у отпетых хулиганов, которые готовы были прибегнуть к физическому насилию в любую минуту – по поводу и без него. А иначе чем можно объяснить, что меня не трогали?
Однажды, правда, была для меня критическая ситуация. Она возникла на почве ревности. Несколько парней (из числа тех самых «шакалов») решили мне сделать темную (сведущие люди из советского прошлого знают, что это такое), но «авторитеты» не позволили. Не позволили, не объясняя причин. Так что затея с темной благополучно провалилась.
А были ли основания для ревности? Думаю, что были. Вспоминаю новогодний бал в школьном общежитии. Зинаида Ивановна, воспитательница и главный организатор вечера, решила провести некую конкурсную игру. Смысл заключался в следующем.
У каждого участника (или участницы) бала на груди был прикреплен номер. Каждый участник (или участница) мог послать поздравительную новогоднюю открытку. Причем не надо было указывать ни имени, ни фамилии адресата, а также ни имени, ни фамилии отправителя. Достаточно было указать номер (этот самый номер у каждого находился, напоминаю, на груди) того, кому предназначается поздравление. И все. Нет, точнее будет сказать, было еще два принципиально важных условия: каждый участник (или участница) мог послать только одну открытку и только представителю противоположного пола, то есть мальчик девочке, девочка мальчику.
Результат конкурса должен был быть подведен по количеству полученных поздравительных открыток.
Естественно, поучаствовал в этом конкурсе, так как он был анонимным и меня ничто не стесняло не только поздравить, но и признаться в своих чувствах своей девочке.
Моя девочка получила только две открытки и, конечно, не стала победительницей конкурса. Кто тот второй ее тайный воздыхатель? Через пару месяцев узнаю. Среди юношей же победил я, что ошеломило не только меня, но и воспитательницу, которая никак не могла даже предположить, сколько у меня тайных воздыхательниц. Кстати, на том новогоднем балу получил 26 открыток, что в четыре (!?) раза превышало результат того, кто занял следующее, второе место. Как говорится, невероятно, но факт. Так что оснований у ребят для ревности (для сведения счетов также) было предостаточно.
Глава 6. На пороге чего-то нового
Выпускной и моя пассия
Десять месяцев, повторяю, учебы в школе ФЗО пролетели мгновенно. Это, пожалуй, единственный временной период (простите, что напоминаю) моего жизненного пути, который с легким сердцем вспоминаю и по которому искренне ностальгирую. Наверное, из-за того, что все сложилось слишком гладко, что на моем жизненном горизонте не появилось ни облачка.
Скажу больше: именно в эти десять месяцев обрел уверенность в себе; именно в этот период почувствовал вкус к общественной деятельности; именно тогда впервые попробовал что-то сотворить. И все это, вместе взятое, в последующем очень сильно повлияло на мою дальнейшую жизнь.
Наверное, это судьба. Ведь мог и не пойти в школу ФЗО, поскольку имел разряд каменщика, полученный в результате бригадного ученичества, и, по большому счету, в получении дальнейшего профессионального образования особой необходимости не было: кирпич от шлакоблока (основной строительный материал того времени) отличить мог; в какой пропорции заложить песок, цемент, известь и воду, чтобы получить раствор наилучшей консистенции для того или иного вида каменной кладки, – тоже знал; самостоятельно выкладывать простенки и «заводить» углы, как наиболее ответственные виды работ у каменщика, также мог…
Итак, 24 июля 1959 года – выпускной вечер, вечер подведения неких итогов.
На торжествах мне (одному из немногих) вручили аттестат, в котором по всем предметам стояло «отлично». Впрочем, нет: по одному предмету, черчению у меня «хор». Если честно, то справедливо, так как никогда у меня ничего путного не получалось из черчения и рисования. Директор вручил также и Почетную грамоту: за отличную учебу, активную общественную работу и примерное поведение – так в ней сказано.
Признаюсь: страшно гордился самим собой. Еще бы! Впервые дана общественная оценка, причем публично, в присутствии таких же, как и я, сверстников и, что также важно, сверстниц. Особенно одной, вон той, что сидит здесь же в зале, возле окна, в окружении подружек.
Крадучись от парней, то и дело бросаю свой взгляд в ту сторону, тяжело вздыхаю, потому что нас разлучают. Группа, в которой Галя Еманова, в полном составе уезжает в Красноуральск. Там особенно нужны штукатуры-маляры, поскольку одна из комсомольских строек близится к завершающему этапу, и предстоят огромные отделочные работы. А я? Как и другие парни моей группы, остаюсь здесь, в Кушве: нас направляют в Гороблагодатское строительное управление треста «Тагилстрой».
Да, Красноуральск – не край земли. Однако ж, двадцать километров от Кушвы – тоже расстояние немалое. Шибко не наездишься. Разве что в воскресенье. Но мне-то хочется ее видеть каждый день, каждый вечер, каждую минуту! Это, что, любовь? И сейчас даже не знаю. Но абсолютно уверен в одном: это было у меня первое сильное чувство к девушке. Настолько сильное, что ради Галчонка (так ее называл про себя) готов был на все.
Сейчас не стану дальше развивать эту тему. Намерен посвятить моим взаимоотношениям с девушками специальную главу. И в ней вернусь к Галчонку, то есть Галине Емановой.
Пока лишь скажу, что сегодняшний июльский вечер, который последует после торжественного собрания в школе ФЗО, проведу полностью с ней. Мы будем, взявшись за руки, долго-долго гулять по улицам горняцкого поселка. А когда повеет предрассветным холодком, то согрею ее, накинув на ее хрупкие и такие милые плечи свой пиджак. И расстанемся лишь в пять утра следующего дня, когда ее провожу до дома.
Это будет незабываемый вечер!
А пока сижу в зале, слушаю речи мастеров и преподавателей-предметников. В их речах часто звучит моя фамилия – это бальзам на душу.
Вот и он – Захар Суббота
Приятно слышать, но мои все же мысли сейчас еще об одном, то есть не только о девушке, как мне тогда казалось, моей мечты. И об этом расскажу подробно, поскольку будет иметь огромное значение в последующем.
…Середина мая 1959 года. Воскресенье. В горняцком поселке Кушвы праздник: в коллективном саду – открытие летнего сезона. Естественно, что вся молодежь (впрочем, не только она) устремляется туда. Там – большое гулянье. Там – духовой оркестр и танцы. Там – аттракционы. Там – буфеты с дефицитными лакомствами. Там – тысячи людей и, соответственно, толчея.
И вот мне захотелось пить: стоит духотища, несмотря на середину мая. Выбираю киоск. Встаю в очередь. Жду, когда дойдет до меня. Доходит. Прошу, как всегда, вежливо:
– Мне – бутылочку лимонада и два пирожка с капустой.
И в амбразуру-окошечко, где вижу лишь огромный живот продавщицы, протягиваю деньги. Но моя десятка летит назад. Буквально летит, поскольку ее вышвырнула рука продавщицы.
– Нет! – Рявкает она, не удосужив никаким объяснением.
Такая неласковость мне понятна: я – в ненавистной форме фэзэушника, а с теми, кто ее носит, нормальным людям, к коим, очевидно, киоскерша относит и себя, иначе обращаться не пристало.
Сзади – слышу ропот очереди: иди, мол, парень; говорит, нет – значит, нет. Я же упрямствую. И все также вежливо говорю:
– Скажите, а что у вас есть?
В ответ – режущий ухо визг:
– А, да ты еще и смеешься?! Сейчас милицию позову!.. Милиция! Тут хулиганничают!
Благоразумно ушел, так как знал, что из свидания с милицией ничего хорошего для меня не будет. Поверит славная советская милиция кому? Только не мне, фэзэушнику.
Однако этого так не оставил. Не мог простить подобное унижение, мне очень хотелось воздать сполна хамке.
Возвращаюсь в общежитие школы. Эмоции переполняют. И тут вспоминаю, что в библиотеке видел как-то газету «Голос горняка». Сходил, выписал адрес редакции. Оказалось, что редакция находится там же, где и контора Гороблагодатского рудоуправления, то есть напротив нашего общежития. Возвращаюсь в комнату, сажусь на кровать, ставлю перед собой табуретку (никаких столов, конечно, не было), беру ручку, чернильницу, два тетрадных листа в клеточку и сочиняю письмо в газету. Сочинил. Точнее – рассказал свои впечатления о том, что со мной произошло в коллективном саду в день открытия летнего сезона. Рассказал точно так, как все происходило во время инцидента с киоскёршей. Написал. Перечитал написанное своим ужасным почерком. Остался доволен: получилось достаточно едко. И, главное, натурально. Особенно мой диалог с киоскёршей.
В понедельник, когда занятия закончились, возвращаясь из учебного корпуса, проходя мимо конторы рудоуправления, решаю зайти в редакцию лично и передать свое письмо «самому главному редактору».
На третьем этаже нахожу редакцию. Стучусь в дверь. И слышу скороговорку:
– Да-да-да!
Разрешение получено. Вхожу. И вижу худощавого мужчину среднего роста (чуть-чуть повыше меня) с начавшими уже седеть волосами, суетливо перебирающего на письменном столе какие-то бумаги. Он поднял на меня глаза.
– А, молодой человек… Ну, здравствуй. Проходи и присаживайся. – Он показал рукой на единственный стул, находившийся в этой маленькой комнатке. Приблизился, но не сел. Заметив, он улыбнулся, как показалось мне, очень по-доброму. – Убери со стула газеты и присаживайся. – Так и сделал. – Извини, юноша, но у меня тут есть дельце архисрочное: надо подвал завтрашнего номера вычитать, сделать корректуру полос и отправить в типографию… Тут, знаешь ли, такие козлищи… Ты погоди, посиди чуть-чуть: я быстро.
Из его объяснения не понял ничего. Но так все загадочно и интересно. Сижу, смотрю, как его рука с карандашом быстро-быстро передвигается по большущей странице довольно грязного печатного текста, и силюсь разгадать произнесенные им странные слова. Ну, разве можно подвал вычитать, а? Наверное, оговорился. Наверное, хотел сказать, что намерен подвал вычистить. Вычистить – да, например, от мусора или там грязи, но как можно вычитать… Или: сделать корректуру. Интересно, а что такое «корректура»? Вот узнать бы! Хочу спросить, но боюсь помешать, поэтому сижу, молча, мысленно пробую разгадать его ребусы. Он, точно, я не ослышался, сказал: тут такие козлищи. Слегка приподнимаюсь, чтобы разглядеть на письменном столе хоть что-то, напоминающее козлов или козлищ, как он выражается, но ничего, кроме груды бумаг, толстых и больших книг, не обнаружил.
Недоверчиво покрутил головой. «Мужик-то, вроде как, добр, но какой-то странный. – Подумал и улыбнулся. – Уж больно непонятно говорит. Может, того… с вывихом, а?»
Прошло с полчаса, а, может, и час. Он, наконец-то, обернулся ко мне, и вновь полилась его скороговорка.
– Не заскучал, нет, юноша! Ты, гляжу по петлицам, в нашем ФЗУ учишься, да? Хорошо учишься? Нет? Как сверстники? Не обижают? Нет? – Вопросы сыпались так быстро, что не успевал сообразить с ответом на один, как на меня обрушивалось с десяток других. Он не ждал ответы. Он продолжал спрашивать. – Ну-с, говори, юноша, что привело тебя, а? Директор школы послал? Нет? Что молчишь?.. Так и будем молчать?
Наконец, поток вопросов прервался на несколько секунд. Он встал, взял в руки большой лист бумаги, по которому только что водил карандашом, стал сворачивать трубочкой. Воспользовавшись паузой, сказал:
– Мне бы редактора увидеть… самого-самого главного…
– Вот как? Самого-самого, значит?.. Тогда – изволь: я и есть…
– Вы?! – Вырывается из меня.
Он хитро смотрит и улыбается.
– Ну, да. А что? Не похож? – заметив мою растерянность, добавляет. – Я и самый-самый главный, и самый-самый неглавный – в одном лице. А больше в редакции и нет никого.
– Да-а-а, скажете тоже, – говорю и смотрю на забавного мужчину недоверчиво.
– Ну, как знаешь: хочешь – верь, не хочешь – не верь.
– А Захар Суббота? Ну, тот самый, который всё критикует… Он разве не в редакции?
Главный редактор заливается в смехе, чем меня и вовсе приводит в полное смущение.
– Вы чего, дяденька, ха-ха-ха да хи-хи-хи? Чего я смешного сказал? Ничего! Думаете, – надуваю сердито губы, – если фэзэушник, то можно, да? Смеяться, да?
Хозяин кабинета вмиг согнал с лица веселость, подошел ко мне, потрепал за плечи и уже серьезно сказал:
– Извини, брат, совсем не хотел обидеть. – Потом с нажимом повторил. – Не хотел!
– Да… не хотели… А сами смеетесь.
– Смеюсь, да, но не над тобой.
– Тогда – над кем? Тут, вроде, никого и нет больше.
Главный редактор слегка взъерошил и без того непослушные мои волосы.
– Я смеюсь над Захаром Субботой.
– Да? – Недоверчиво смотрю ему в глаза, пытаясь разобраться, не шкодничает ли он надо мной. – Он… что… такой смешной?
– Вроде того. – Он смотрит на меня и улыбается, но тут же меняет разговор. – Вот не думал, что и в вашей школе знают про Захара Субботу, не думал.
Начинаю осваиваться и, смелея, спрашиваю его:
– Почему нет? Мы, что, не люди? Я, вот, всегда читаю… Мне он нравится… очень.
– Чем он может тебе нравиться? Он такой зануда…
– Зануда? – Переспрашиваю. – А кто такой зануда?
Самый-самый главный редактор охотно отвечает:
– Зануда – это такой человек, который ко всем пристает и никому житья не дает… Тип, еще тот! Знаешь, как его на нашем руднике не любят?
– Скажете тоже: не любят… Он… он такой правильный! Он… он за справедливость. Как его можно не любить?! Мужик, что надо. Побольше бы таких… Он правильно критикует, по уму.
– Да?.. Выходит, ты мой юный почитатель?
– Вы? А причем тут вы?
– Понимаешь, – он склоняется надо мной и переходит на полушепот, при этом улыбается, – открою тебе страшную тайну, но только ты, чур, никому, понял?
Предвкушая услышать что-то ужасно страшное, округляю глаза и говорю:
– Я – могила, все так и умрет между нами. Никому слова не скажу, вот увидите. – Пытаюсь перекреститься, но вовремя спохватываюсь, что некрещеный.
Он произносит мне в ухо:
– Юноша, как ни прискорбно, но я и есть тот самый Захар Суббота.
Поднимаю на него глаза.
– Ну, да! Так я вам и поверил… Чтобы вы и Захар Суббота?! Ни в жизнь…
– Увы, но это так. Извини, если разочаровал; если ты хотел увидеть кого-то другого, а увидел всего лишь меня.
– Покажите паспорт – поверю. – Окончательно осмелев, довольно нахально заявляю в ответ.
– Показал бы, но это ничего тебе не даст.
– Как так? – Он меня совсем запутал. – У меня в паспорте написано: Мурзин Геннадий Иванович… Ну, и все прочее. У вас должно быть…
– В моем паспорте все не так.
– Ну, что я говорю? Какой вы Захар Суббота, если в вашем паспорте не так, а?
– Это бывает, когда… Как бы тебе объяснить… Захар Суббота – это мой псевдоним.
– Псевдоним? – Переспрашиваю его, выпучив от удивления глаза. – А что такое «псевдоним»?