Очарованные любовью. Повесть о первой любви
– Бесстыжие… Люди кругом ходят, а они целуются, – забормотала старуха, удаляясь. – В наше время такого не было. Нет. В наше время нравы были другие. Распустилась, испортилась молодежь. Ох – хо – хо – хо! Какой стыд, какой позор!
Ирина с презрением посмотрела старухе в спину и сказала вполголоса:
– Завидует, старая дева. Старые девы все такие. Она бы рада сейчас стать распущенной и развратной, да время ушло.
– А мне почему-то её жаль, – откровенно признался я.
– Чтобы потом не жалеть, поцелуй меня ещё… Ты чувствуешь, какая я? Чувствуешь?
– Да.
– Какая же?
– Ты страстная.
– Это потому, что я ничего не боюсь и ни о чем не жалею… Хочешь… Хочешь, – пойдем ко мне сейчас же?
– Да. Очень хочу…
– А, может быть, не надо. Я где-то прочитала однажды: «Ты
нецелованных не трогай, неискушенных не тревожь» и что-то ещё в этом роде. Кажется, я нашла нецелованного. Ведь так? Ну почему ты ничего не говоришь? Боишься признаться? Глупый… Да тут и признаваться-то ни в чём не надо. Я и так всё чувствую. Я сама всё поняла… Ты не переживай, Это хорошо. Очень хорошо. Я тебя всему научу. Ты хочешь, чтобы я тебя всему научила?
– Да. Очень хочу.
– Или, может, не стоит? Ты встретишь когда-нибудь такую же неопытную девочку, как сам, и вместе вы всему научитесь. Ты полюбишь её по-настоящему, молодую, худую, угловатую, которая, как и ты, постоянно будет краснеть ни с того ни с сего… Может быть, правда, мне лучше оставить тебя в покое, не соблазнять? Ведь у тебя вся жизнь впереди. А я старше тебя на шесть лет. У меня своя колокольня, свой взгляд на мир. Мне уже скоро с базара ехать.
Я заметил, как она посерьёзнела и нахмурилась, это говоря, как задумчиво на меня посмотрела. И испугался, что она действительно переменит свое отношение ко мне: станет более холодной, более расчетливой, трезвой.
– Мы сейчас стоим у черты, – снова продолжила она назидательным тоном. – За этой чертой – падение или полет, – никто не знает. Но когда ты станешь настоящим мужчиной, я буду более требовательной к тебе. Учти это. Я заставлю тебя исполнять все мои прихоти, все желания. И ты не в праве будешь отказаться. Я буду обижаться на тебя, если ты не сможешь мои прихоти исполнить… Ты готов к этому?
– Я на всё готов, потому что люблю.
– Тогда я должна тебе признаться. До тебя у меня уже были мужчины. И я любила их.
– Я понимаю. Я понимаю, – промямлил я, опуская глаза и превозмогая странную растерянность.
– Одного из них я очень сильно любила, – продолжила она.
– А сейчас?
– Ненавижу. Он бросил Меня.
– Давно?
– Неважно… Он бросил меня не ради другой, а просто так. Понимаешь? Я ему стала не нужна. Наскучила.
– А я тебя никогда не брошу, – запальчиво признался я. – Никогда!
– Как знать… Может быть, я сама… Хотя, нет. Не будем сейчас об этом говорить. Не надо. Глупости это всё. Ведь тебе хорошо со мной? Хорошо?
– Очень!
– Ну вот и прекрасно.
И тут я для чего-то спросил:
– А кто был тот – другой?
– Другой?
– Тот, которого ты встретила потом?
– А… Он был музыкант… Он был много старше меня и много опытнее. Мы с ним редко встречались, и вскоре я поняла, что это не любовь. Это что-то другое… У него уже были взрослые дети и больная жена. И он для чего-то рассказывал мне о ней, о её болезни, о страданиях. Понимаешь. Странный был человек. Он часто выпивал, потом раскаивался, плакал. Мне иногда казалось, что он не в своем уме. Люди искусства – они все странные, как бы не от мира сего… Да, впрочем, ты с ними ещё и не сталкивался. У них особая жизнь, свои убеждения, взгляды и прочее. И все они жутко завидуют друг другу. Хотят друг друга перещеголять. Хотят быть в центре внимания. Позируют, блестят, и забывают, что без таланта ничего значительного достичь, невозможно. А без здоровья – тем более.
После этих слов она взглянула на меня с едва заметной улыбкой и как-то устало произнесла:
– И хватит об этом. А то я всё говорю, говорю, а тебе это, должно быть, неприятно. Ведь так?
– Нет, почему же. Я не могу осуждать тебя за то, что было в прошлом.
– И ты не передумал идти ко мне?
– Нет.
– Тогда знай, что я разрешу тебе делать со мной всё, что ты захочешь. Но тебе придется отказаться от некоторых привычных для тебя принципов… Ты пойдешь на это?
– Пойду, – ответил я с явной готовностью. Чем больше разных условий ставила она мне, тем сильнее было мое желание быть с ней.
– Я на все сейчас согласен.
– И тебя не остановит даже то, что я скверная женщина? Моя любовь развратит тебя, заставит страдать… Ты уже никогда не сможешь стать таким, каким был раньше. Ничего из того, что вскоре будет между нами, не потребовала бы от тебя ни одна неискушенная девушка, ни одна твоя подружка, ровесница. Подумай об этом.
– Я нашел тебя, и я счастлив. Почему же ты стремишься доказать мне, что это не так? Будто счастья не будет, – обиженно выпалил я.
– Потому что я не такая, как все.
– Я сразу это почувствовал.
– Да нет же. Ты совсем не так это понимаешь. То о чем ты говоришь – это романтизм, а я тебе хочу объяснить совсем другое. Это потому, что я, пока что, жалею тебя… Но потом я жалеть не буду. Учти это. Я стану безжалостной.
– Я согласен. Делай со мной, что хочешь.
– Ох, как легко ты со мной соглашается… Да пойми ты. Наша любовь будет не такой, как у всех. То, что я попрошу тебя сделать со мной, может показаться скверным. Во всяком случае, так считают многие… А таким, как ты, лучше начинать, как все молодые.
Она нервно закурила сигарету и стала с хрустом разминать свои длинные тёплые пальцы, загадочно глядя на меня.
– Нет, я определённо должна тебя оставить. Я должна отказаться от тебя. Ты слишком чист для меня.
– Но я не смогу без тебя сейчас.
– Скажешь тоже. Вот как раз сейчас ты ещё сможешь, а потом… неизвестно как всё сложится. Я могу испортить тебе жизнь.
– Я не боюсь. Делай со мной, что хочешь.
– Дурачок.
– Только поцелуй меня ещё раз.
– Дурачок…
***
До её дома по сонному летнему городу мы ехали на автобусе. Автобус был полупустой, скрипучий, провинциально тихий. По его крыше, едва просвечивающей, покрытой коричневым стеклом, поочередно скользили то свет, то тень. Люди в автобусе говорили вполголоса. Мягко шуршали шины. Я смотрел за окно, и мне казалось, что я еду по гладкой поверхности успокоенной реки вдоль каменистого берега с редкой растительностью в просветах между скал. И ничего в этой местности мне не знакомо, всё здесь ещё предстоит изучить и понять. Но, в то же время, всё, что меня сейчас окружает, удивительно красиво, заманчиво, всё завораживает.
От остановки автобуса мы дошли до коричневатого от пыльной листвы сквера, пересечённого по диагонали узкой глинистой тропой. Миновали его и оказались в пасмурном дворе п-образного пятиэтажного дома, на первый взгляд ничем не примечательного. Поднялись на второй этаж, открыли полутёмную, пустынную квартиру. Вошли в неё, и тут меня охватил какой-то непонятный страх. Мне показалось, что я не должен был вот так вот сразу приходить сюда. Тем более – днем. И ещё меня озадачил запах больницы, которым здесь было пропитано всё, запах какого-то едва уловимого тления. К тому же, я почти не знаю Ирину. Порой не понимаю, о чем она говорит, что думает, как представляет наши отношения в будущем. В этом смысле у нас с ней полная неопределенность.
Я смотрю на неё вопросительно, но она на этот раз понимает мой взгляд по-своему. Говорит: «Сейчас я включу музыку», – и ставит на проигрыватель «Первый концерт для фортепиано с оркестром» Чайковского. Я спрашиваю: «А почему, Чайковский?» Она отвечает: «Это мой любимый композитор». Оказывается, в её коллекции пластинок нет ни «Машины времени», ни Пугачевой, ни Высоцкого. Только Рахманинов и Чайковский.
Пока она плещется в ванной – я скучаю на диване и с интересом изучаю её комнату. Музыка каким-то образом помогает восприятию деталей, вносит некую гармонию в разнообразие незнакомых предметов. В потоке музыки мутный свет от зашторенного окна кажется таинственным, лаковая тональность книжного шкафа не слишком контрастирует с белой стеной, а единственный тонкий лучик света, отраженный белым подоконником, рассеянно застывает на потолке, едва пошевеливаясь в такт мелодии.
Возвратившись из ванной и протирая голову бархатистым полотенцем, она почему-то удивляется:
– Ты ещё не в постели?
– Нет, – растерянно отвечаю я.
– Значит, я забыла сказать. Я сейчас подсохну чуть-чуть и тоже прилягу. Раздевайся пока…
Она сказала это так обыденно, так просто, как будто мы с ней были знакомы уже много-много лет. И почему-то именно эта обыденность сразу сделала меня скованным.
Я медленно снимаю пиджак, брюки, рубашку, но плавок снять не могу. Это выше моих сил. Она с лукавой улыбкой смотрит на меня, потом шепчет ласково и снисходительно: «Совсем ещё мальчишка», – и начинает мне помогать своими ловкими, уверенными, тёплыми руками. Помогая, целует меня в грудь, в живот, а на её щеках в это время уже начинает проступать румянец разгорающейся страсти.
– Иди ко мне… Иди же, – шепчет ода.
Я падаю в её объятия. Я тону в её тёплой глубине. Целую, мну, восторгаюсь матовым совершенством её тела. Мобилизуя остатки своего здравомыслия, пытаюсь ей что-то шептать. Но в самый неподходящий момент она легко выворачивается из-под меня, опрокидывается на локти, круто прогибает спину и шепчет:
– Чувствуешь, какая я горячая? Обними меня сейчас, обними. Ближе, ещё ближе… Больше ничего не надо. Остальное я сама сделаю. Я так хочу. Так хочу. Так!
Через несколько восхитительных минут мы устало лежим на кровати и смотрим в потолок на круглую капельку света, которую в детстве я называл зайчиком.
– Сейчас ты вправе презирать меня, – вдруг говорит она.
– Я тебя люблю.
– Моя колокольня разрушилась. Я ничего не вижу с неё, – призналась она. Немного помолчала и добавила: – И всё-таки я скверная. Ты этого не почувствовал?
– Нет.
– Странно…
– Я просто люблю тебя.
– Будущее покажет, как ты меня любишь.
***
На следующий день я с самого утра у неё. Она быстро ходит по комнате, куда-то собирается, поясняет:
– Сестра звонила. Она уезжает на дачу, а ребенка оставить не с кем… Электричка уходит в десять часов. Надо успеть.
– Я тебя провожу.
– Если хочешь.
На улице я беру её за руку, поворачиваю к себе и вкрадчивым голосом говорю:
– Ирина, я заболел.
– Чем?
– Не чем, а кем. Я заболел тобой.
– И что ты намерен делать?
– Лечиться.
– Как?
– Любовью.
В метро на эскалаторе мы стоим совсем рядом и смотрим друг на друга пьяными от любви глазами. Потом она смущенно отворачивается и с мольбой в голосе произносит:
– Пожалуйста, не смотри на меня так.
– Почему?
– Ты меня изучаешь.
– Тебе кажется. Я просто…
– Как ты думаешь, на сколько тебя хватит? – неожиданно спрашивает она, не дав мне договорить, и ставит меня этим вопросом в тупик. Я готов сказать, что никогда её не брошу. Что я с ней счастлив как никогда, но боюсь, что для неё это и без моих слов ясно.
– Я буду с тобой всегда.
– Но я нехорошая, развратная женщина. Я люблю завоевывать мужчин.
– Ты святая. Теперь мне кажется, что все женщины такие.
– Х-м-м… Дурачок. Ты ещё совсем мальчишка. Ты не знаешь женщин.
– Мне кажется, что все они такие же, как ты.
– Ошибаешься.
– Я хочу, чтобы были такими же.
Около Московского вокзала она садится в трамвай. Я, молча, провожаю её влюбленными глазами, и вдруг замечаю у себя за спиной подвыпившего заводского наставника дядю Витю с неизменным тёмным портфелем в руке. У него красноватое, улыбающееся лицо, хитрые глаза с бесцветными ресницами, а на подбородке привычная густая щетина. Он подходит ко мне сзади, трогает за плечо и произносит что-то странное, звучащее не то поощрительно, не то с презрением:
– Ну ты даешь, Валера. Сразу туза вытащил.
Я не могу понять, что это значит, на что он намекает, и потому долго с недоумением смотрю на удаляющийся трамвай. Мне почему-то очень жаль, что наша с Ириной любовь уже перестала быть тайной. И ещё мне очень не хочется оборачиваться, не хочется встречаться глазами с дядей Витей. Я хочу, чтобы он поскорее исчез. А если он не исчезнет, я развернусь и вмажу ему по тяжелой, небритой скуле. Потом ещё и ещё, пока он не поймет, что не все его выходки к месту… Бывают минуты, когда одиночество лечит. Разве это так трудно понять?
И ещё у меня странное чувство, будто я уже не похож ни на Павку Корчагина, ни на красного комиссара двадцатых годов, ни на смелого американского ковбоя. Я сам по себе.
***
Уже через день мы с Ириной снова вместе. Мы в её полумрачной, странно пахнущей тлением комнате, слушаем фуги Баха. Она сидит в кожаном кресле, подперев подбородок тонкой рукой, и отрешенно смотрит куда-то мимо меня своими неподвижными тёмными глазами. Такой я видеть её не люблю, даже побаиваюсь немного. Когда она с такими глазами, ей ничего не нужно, она ничего вокруг себя не замечает. Она сосредоточена на чем-то своем – за гранью понимания, за гранью привычного земного бытия, где сфокусировалась сейчас вся её жизнь, вся Вселенная. Я боюсь её тревожить в такие минуты. Боюсь, что после пробуждения она вернется ко мне другой: сильно изменившейся под тайным гипнозом музыки. Выслушает меня и не сможет понять.
Однажды, когда музыка ещё звучала, она вдруг заговорила:
– Мне тяжело нести свою душу.
– Почему? – спросил я удивленно.
– Потому что меня воспитали болезни. В детстве я очень много болела. Я почти не вставала с постели, а если когда-нибудь поднималась, то ходила, прихрамывая… Меня все жалели. А мне от этой жалости было неловко и обидно. Мне от этой жалости было больно… Когда у меня была высокая температура, я бредила и мечтала покинуть эту земную неволю, где меня никто не любит. В это время я полюбила длинные зимние ночи, тишину и потрескивающую свечу у старой иконы Божьей Матери Всех Скорбящих. Рядом со мной всегда была моя бабушка, она часто молилась, крестила меня и заставляла целовать образ Николая Чудотворца. Бабушка полагала, что святой Николай сжалится надо мной и освободит меня от кары, которую я не заслужила… А мне хотелось умереть. Да. Я никому об этом не говорила, но мне хотелось просто умереть. Я совсем не боялась смерти, ведь душа не чувствует боли и образ больного некрасивого тела её не тяготит. Тот, другой мир, был для меня бесконечно привлекателен… Мне казалось, что вся ложь, вся боль моей жизни там превратится в правду, и там, оттуда, я сумею всех полюбить и понять так, как хочу. И маму, и бабушку, и старшего брата, который всегда отламывал одну ногу у всех моих кукол, приговаривая при этом, что у хромой девочки должны быть хромые куклы. А я смотрела на него полными слез глазами и мысленно кричала, что куклам тоже больно… Однажды я сказала ему, что буду ненавидеть его за это всю жизнь. А он мне ответил, что всю жизнь ненавидеть у меня не получится. Я скоро умру, и после смерти, если мамы не будет дома, он выкинет меня через форточку. Потому что из-за меня в комнате всегда дурно пахнет. А ещё потому, что в животе у меня поселились черные грибы. Скоро внутри меня им станет тесно, и они прорастут через мои глаза и рот… Мне было так страшно, так стыдно перед ним и перед мамой, что смерть казалась мне самым легким выходом из этого положения. Потом я засыпала, и видела себя летящей из форточки, только не девочкой, а птицей. Я сначала просто падаю, потом начинаю захлёбываться влажным воздухом, ощущаю в крыльях силу и лечу, лечу…
Она говорит что-то ещё, глядя на зашторенное окно своими большими блестящими глазами, а я перестаю её понимать. Вижу её маленькие розоватые пальцы, как-то неловко скрюченные на матовых коленях, и мне становится не по себе. Мне делается страшно. Я не могу взять в толк, правда это или какой-то странный, пленивший её вымысел.
Но, удивительное дело, освободившись из плена музыки, она становится ещё более чувственной, ещё более горячей, и это сейчас очень кстати. Мы смотрим друг на друга влюбленными глазами и улыбаемся. Я облегченно вздыхаю. Она протягивает ко мне свои тонкие руки. Я приближаюсь к ней, чувствуя всем телом нарастающее волнение, и… всё повторяется точно так же, как в первый раз, только ещё более ярко, ещё более пленительно.
Так проходит одна неделя. Вторая. Третья… Иногда от приятной усталости у меня кружится голова, но я думаю, что это от счастья, это от любви. Наконец, я говорю себе, что пора остановиться, пора расслабиться, передохнуть, но Ирина и слышать об этом не желает, она становится всё более требовательной, капризной и предупреждает, что не позволит мне уйти от неё просто так, ибо я должен стать настоящим мужчиной, умелым любовником. Это в моих интересах, это мне пригодится в жизни. В конце концов, я на всё соглашаюсь, я мужественно исполняю все её прихоти, только уже не знаю, люблю ли её. Любовь ли это…
Временами в её глазах я замечаю холодность. Она говорит со мной уже не так ласково, как прежде. В её голосе всё чаще слышатся властные нотки. Всё чаще я стараюсь оправдать её резкий тон некой женской неудовлетворенностью, отголосками тяжелого детства. Я всё прощаю ей, только бы вновь увидеть её в той очаровательной позе, готовую раскачать в привычном ритме мою пробуждающуюся настоящую любовь. И она, зная об этом, уже не заботится о своем внешнем виде, встречает меня у порога в каком-то старом выцветшем халате, ходит по комнате в шлепанцах на босу ногу, слегка прихрамывая. Говорит мне безликоё «ты». И я уже не чувствую в её голосе прежней теплоты.
Иногда я думаю про себя, что нам, наверное, пора расстаться, что дальше будет всё хуже и нелепее эта странная наша любовь. Если её можно назвать любовью…
Но проходит дня три-четыре, и я опять спешу к ней на второй этаж. Захожу, встречаюсь с ней взглядом, в котором ясно угадывается приятное внутреннее волнение, покорно сажусь в уголке и жду, пока она доиграет на своем инструменте очередную печатную увертюру. Она уже не говорит мне: «Подожди минуточку», она знает, что я и так буду ждать её сколько угодно, я никуда не уйду без её ведома.
Всё чаще в такие моменты я замечаю в её глазах скрытую иронию и превосходство. Она всё просчитала наперед. Она знала, что без неё сейчас я жить не смогу. Она сделала меня другим и отрезала путь назад – к прежнему моему спокойствию. Она завладела мной полностью. Моим телом, моими мыслями, моим взглядом. Она стала той частью, которой мне всегда не доставало. Причем, не доставало не где-нибудь снаружи, а изнутри. Там, где пряталась моя теплая и восторженная душа.
***
Примерно через месяц после нашего знакомства Ирина сказала мне, что ее лучшей заводской подруге сегодня исполняется двадцать лет. По этому поводу намечается грандиозная пьянка, и Ирина приглашает меня в этом празднестве поучаствовать. При этом она, как бы между прочим, посоветовала мне обратить внимание на девочек, которые там будут. Потому что девочки там соберутся очень даже симпатичные, одних со мной лет.
Я почувствовал в этом предложении нечто обидное для себя, но ничего не ответил ей. Просто мне показалось, что она ищет самый простой способ избавиться от меня. И я решил облегчить её эту задачу, решил ей в этом помочь.
Через какое-то время мы вышли на улицу. Был тихий летний вечер, не предвещающий ни дождя, ни ветра, когда особенно остро улавливаются запахи и звуки. Такие вечера я называю акварельными. Непривычная ясность была во всем, и от этого в душе какая-то возвышенная грусть. Мне захотелось задержаться на этой вечерней улице, углубиться куда-нибудь в сквер, облюбовать скамейку у воды и провести там несколько долгожданных минут. Но вместо этого мы поспешили сначала к ближайшей станции метро, потом – на остановку такси, где почему-то было полно народу. Я поймал себя на мысли, что так уже было когда-то. Был точно такой же вечер, золотистый летний сумрак и грусть. Только когда это было и что после этого произошло, я припомнить не смог.
Потом мы ехали куда-то на такси. По пути у одной из гостиниц в центре города остановились. Ирина сказала, что надо купить цветов. Цветы продавала цыганка с глазами испуганной лани, худая и очень высокая, чем-то похожая на Лидочку Брагину – смуглую девочку из моего недавнего детства. Подавая мне три алые гвоздики в хрустящем целлофане, цыганка широко улыбнулась, и я поразился тому, насколько она ярче и симпатичнее моей Ирины. Внешне она была безупречно красива и стройна, но то была красота, за которой, к сожалению, ничего не стоит. Форма без содержания, сосуд без вина.
Ирина в этом смысле была для меня намного интереснее. В ней, по крайней мере, живет любовь к музыке и эта пленительная извращенность, слегка затенённая кружевом таинственного договора, который дает ей право властвовать надо мной и не нести ответственности. Она мудра, и это тоже притягательно. Она распутна, и это пьянит. Она порой высокомерна, и это тоже каким-то образом возвышает её в моих глазах. Настоящие женщины должны быть такими. Иногда она смотрит на меня, как бы говоря: «Кого люблю – того и бью». Она разжигает во мне ревность, а униженный и ревнующий, я люблю её ещё больше, ещё сильнее. Люблю из последних сил.
До ворот Центрального парка мы в тот день так и не доехали: помешал разобранный мост. У моста из такси мы вышли, расплатились с шофером и быстро зашагали по длинной, почти бесконечной аллее к загадочному ночному кафе под названием «Фрегат».
По дороге Ирина снова посоветовала мне обратить внимание на девочек, которые там будут. А особо – на именинницу. Я отшутился. Она в пику моей шутливости стала настаивать на своем.
– Заведи себе ровню, – говорила она, – беседуйте с ней, целуйтесь, живите своими интересами. А вечером, если хочешь, приходи ко мне. Я буду твоей тайной любовницей. Твоей гетерой. Твоя душа пусть ей принадлежит, а тело будет принадлежать мне. Это так романтично.
– Но мне с тобой хорошо. Я не хочу ничего менять.
– Я не спорю. Не спорю. Но в твои годы молодые люди обычно стремятся куда-то поступить, раскрыть в себе кучу талантов, утвердиться на избранном поприще, устроиться на приличную работу. А я сковываю тебя в этом смысле. Неужели ты этого не понимаешь? Я старше тебя. Мне уже ничего не надо искать в этой жизни. Я свои университеты прошла.
– И я, я тоже ничего не хочу.
– Это глупо. Ну, как это – ничего не хотеть в твои годы?
– Вот так.
– Так просто, милый мой, даже воробьи не чирикают.
Она посмотрела на меня с улыбкой старшей сестры и продолжила:
– Так вот, я бы посоветовала тебе обратить внимание на именинницу. Её зовут Вероника. И она… она чем-то похожа на тебя. Да-да! Не смейся. Вы же ровесники. В ней есть что-то милое, детское, наивное, если хочешь. Чистое что-то… Присмотрись.
– Но мне никого не надо, кроме тебя, – упрямо стал отказываться я, предчувствуя приближение развязки, и пытаясь сохранить всё, как есть.
– И не спорь, пожалуйста, со мной. Я знаю, что делаю.
– Но я…
– Это в твоих интересах, милый мой.
***
Отмечающих собралось человек восемь. Все люди очень разные, и все первое время сидели, заметно скучая, пили розовый портвейн и вяло закусывали копченой колбасой с сыром. Потом какой-то румяный и упитанный милиционер, видимо, давний знакомый Ирины, начал рассказывать анекдоты, после чего девушки заметно оживились, зашептались между собой и стали поглядывать на меня с явным любопытством. Я же не спускал глаз с Ирины, которая сидела напротив меня, и был поражен тем, как вдруг при тусклом искусственном свете она преобразилась. Как вдруг она стала хороша. Даже её ресницы казались сейчас длиннее, чем прежде, и глаза блестели выразительнее, и серьги в ушах, и крохотный перстенёк на руке – всё казалась восхитительным.
Выходя из-за стола для очередного танца, она наклонилась к моему уху и шепнула:
– И всё таки, ты мне нравишься больше всех.
Наверное, она не предполагала, как больно кольнет меня это, её уточнение: «всё-таки». Я не знал, чем его заслужил. Не смотря на что, я ей всё-таки нравлюсь. Ведь я ничем её не огорчил… Или в чем-то уже провинился перед ней? Но в чем провинился, я не знаю.
После танца Ирина куда-то исчезла. Вместе с ней исчез её давний знакомый, упитанный и розовощекий весельчак – милиционер. Потом он с мрачным лицом вернулся к столу и залпом выпил стакан водки. Я подумал, что Ирина его отшила. Воодушевлено встал из-за стола и пригласил на танец какую-то пышную, полную, густо накрашенную девицу, которая скучала весь вечер рядом со мной, опаляя мое бедро своим. Девица после этого немного оживилась, но во время танца молчала, как рыба, и даже не сказала мне, как её зовут, только посмотрела на меня растерянно, как бедные люди обычно смотрят на чужие драгоценности. Когда мы вернулись к столу, я выпил очередной бокал портвейна и запоздало почувствовал, что становлюсь пьяным… Неверной поступью я направился в туалет, но неожиданно на половине дороги меня остановила какая-то не знакомая полногрудая нахалка с чахлым букетом гвоздик в левой руке. Она придержала меня за рукав и, толкая влажные цветы мне в лицо, масляно блестя карими и хмельными глазами, стала путано рассказывать, что давно за мной наблюдает, что сейчас она одна, ей плохо и она готова на всё, потому что её бросили. Что тот, кого до сих пор она любит, был очень похож на меня. Он был высокий брюнет… И если ей сам Бог велел ему изменить, то это лучше сделать со мной, чем с тем белобрысым подонком, который весь вечер вертится возле неё и таскает ей цветы. То ли ворует их где-то, то ли рвет с клумбы, которая под окном ночного кафе.