Поезд вне расписания

***

ПОЕЗД МОЙ ИДЕТ ВНЕ РАСПИСАНИЯ,

ПРЯМО В ДОЖДЬ, ПЕРЕХОДЯЩИЙ В СНЕГ.

ЖИЗНЬ ПРОШЛА – СПЛОШНОЕ ОЖИДАНИЕ,

ЖИЗНЬ ОСТАЛАСЬ – ЗАПОЛОШНЫЙ БЕГ.

ПРОЖИТ ВЕК. И С НИМ – ТЫСЯЧЕЛЕТИЕ.

НЕ С ТОГО ЛЬ ТАК НОША ТЯЖЕЛА?!

ВОТ И СКУКА – СУКА БЕЗБИЛЕТНАЯ

В САМОМ СЕРДЦЕ ГНЕЗДЫШКО СВИЛА.

БОЛЬ И ТЯГОСТЬ – МОЛОДОСТЬ ВЧЕРАШНЯЯ.

ЗАВТРАШНЯЯ СТАРОСТЬ – КАК СУМА…

В ПОЕЗДЕ НАПЛЕВАНО, НАГАЖЕНО.

ЗА ОКНОМ – НИ ОСЕНЬ, НИ ЗИМА;

ТО ЛИ ПОЛЕ, ТО ЛИ ЛЕС ПОРУБЛЕННЫЙ —

СИРО, ГОЛО… ВЕЧЕР ЛИ, РАССВЕТ?..

КРАЙ РОДИМЫЙ, СЛОВНО ХРАМ ПОРУГАННЫЙ.

В СТЕЛЬКУ ПЬЯН, ХРАПИТ В УГЛУ СОСЕД.

СПРЫГНУТЬ, ЧТО ЛЬ, СОРВАВ СТОП-КРАН, ДА ПО ПОЛЮ,

ДА БЕГОМ ОБРАТНО!.. А КУДА?!.

ВЕК И Я, ДРУГ ДРУГА МЫ ПРОХЛОПАЛИ,

ПОСВИСТЕЛИ МИМО ПОЕЗДА…

БЮРО НАХОДОК

СЛЕЗЫ ВЫМЫСЛА – ЭХО СУДЬБЫ?..

Первые стихи… Они пришли в непорочную душу девятилетнего пацана, когда рабочая окраина провинциального городка тонула в чистом полесском снегу, набивавшемся под самые стрехи невысоких пролетарских жилищ. Белый снег детства и черные булочки «оттепельных» зим. Всегда, даже только с прилавка, выпеченные в виде (замерзшей) птахи с угольком изюминки на кончике смешно обрубленного носа-клюва. Эти булочки-птахи впечатлительный шалопай заедал снегом – сводило зубы, бурчало в животе – и летел по накатанной грузовиками проезжей части неглавной улицы Пинска на одном коньке-«снегуренке», намертво пригнанном ремешком из свиной кожи к валенку. Чем еще мог порадовать тебя батька, за семьдесят рублей «новыми» тягавший вагонетки со шпоном на самом крупном предприятии города – фанерно-спичечной фабрике («фанерке»), что три раза в сутки будоражила округу нудным, тяжелым и колючим как наждак гудком…

Но кто сжалился над тобой – дал свободно догулять детство? Ты вдруг бросил карандаш и бумагу, и, пряча за пазухой кеды (от матери), бежишь в спортзал ДСШ (детской спортивной школы) – бывшей главной синагоги Пинска – в секцию бокса. Разве без секции мало доставалось тебе «по роже», раз-по-раз выходя «один на один» со сверстниками, но чаще с пацанами постарше к школьной уборной – подальше с глаз всё видящих и знающих училок. Из-за девчонок? Как ты влюблялся… Нет, читал бы умные книжки, а то: «…в зеленый вечер под окном на рукаве своем повешусь…» И хриплый голос «блатаря» Высоцкого с магнитофона под чужим окном. И первые двойки. И первое… вино, купленное на деньги, что выдал тебе с друзьями какой-то скрюченный мокрогубый очкарик за дрова, стянутые с «фанерки». Как в то лето гоняли вы вплавь бревна по Пине, пряча их небольшими штабелями в кустах на том, загородном берегу…

Первая любовь… Первая печаль… Первое вино… Первая беда…

Стихи, стихи…

И первые гонорары. Тебе, восьмикласснику, кривясь («не имею права без паспорта») выдает их «почтовая тётка» все на той же рабочей окраине, раздавшейся вширь и потянувшейся «хрущобами» к солнцу…

Почему ты бросил школу, едва получив такой долгожданный паспорт?.. Двойки пугали? А может, захотелось иметь «свои» деньги, ведь ходил уже вовсю на танцы-«гопанки» с окрестной шпаной? И опять же – вино… А может, недоставало «свободы»? Ах, эта свобода!.. Но завод, вечерняя школа… И вдруг – о, это твое «вдруг» – ты, оглядываясь на темные окна уже не твоей школы, пошёл на вокзал, взял билет: «в Симферополь!» и, ни кого не предупредив, кроме лучшего друга, укатил в Крым. Первая встреча с морем…

Стихи, стихи…

И бегство обратно, домой. Никуда не берут на работу. Мать изводится, – что делать?.. И любовь. Свидания в зимнем, парящем над мирозданием парке… Но тебя призывают в армию. Слава Богу, тебя призывают в армию! Ну что тебе, вечно лятящему и битому, кирзачи и портянки, ледяная стужа и пыльная сушь Семиречья?.. Все, все по плечу, но… письмо от той, что так любишь, из-за которой некогда даже подумать о матери… Письмо, после него уже – ни сна, ни покоя, ни света… На отдаленном посту чуть было не нажал на курок «калашникова», заглянув перед тем в мертвый зрачок ствола…

Стихи, стихи…

«Над вымыслом слезами обольюсь…”, «Подтвердить строку судьбой…”. Судьба, судьба… «Любовь, печаль, разлука, дороги синий дым…» Вымысел – судьба?.. Судьба – вымысел?..

Стихи, стихи…

1995

Московское время

С давних, еще юношеских лет живет во мне прозаик, но… но, видимо, помрет он, так и не появившись на свет Божий. Сколько было задумок, сколько раз я пытался усадить себя за стол писать большую прозу, роман, повесть. Ведь материала (имеются в виду темы, сюжеты и т. д. и т.п.) вокруг, да около, да во мне самом, в жизни моей – не одному классику на собрание сочинений хватило бы… Видать, нет большого таланта. Усидчивости, а это – одна из составных таланта большого писателя – во мне точно нету. И все-таки кое-что из своей жизни я должен, просто обязан рассказать людям. Ну, хотя бы о том, почему и как я оказался в Москве. А еще о том, как, и главное, почему запрещали издавать мою первую книгу. И кто запрещал. И как все это происходило. Не сомневаюсь, будь что-нибудь подобное в биографии какого-нибудь негодяя, имею в виду самозванных «классиков», коих ныне развелось несметное количество, давно бы раздули такое… Тем более, что во всем белорусском Союзе писателей во все послевоенные времена не было ни одного, подчеркиваю это, диссидента. Борони Бог, я тоже не диссидент. И никогда не собирался им быть. Впрочем…

Кое-что из «Бюро находок» я показал друзьям в Москве. Посоветовали быть скромнее. смелее и… не таким уж распахнутым. Что ж, первое постараюсь учесть обязательно. И если, что не так, простите великодушно.

Итак, я живу в Москве. Кое-кто считает меня поэтом. Поэт ли я? Часто сомневаюсь. Особенно, когда прохожу по Пушкинской площади мимо памятника (по-моему, одного на лучших памятников российской столицы) Александру Сергеевичу Пушкину. А на Пушкинской площади, как и на Тверском бульваре, где установлен также прекрасный памятник прекрасному русскому поэту Сергею Есенину я бываю очень часто – там находится Литературный институт, где два года я учился на ВЛК – Высших литературных курсах, и где по сей день по разным делам приходится бывать и теперь.

Московское время – особое время. Так было всегда. Так оно остается и поныне. Короче говоря, писать есть о чем. Как-никак шестой год ошиваюсь тут. Московское время… Недаром же по совету поэта Юрия Кузнецова не смотрю телевизор и не читаю газет. Ну, за редким исключением. Скажем, «Завтра». Иногда – «Литературную Россию». И то «одним глазом». А ко всему смотрел бы еще «ящик» да читал что-нибудь вроде «Московского комсомольца» – давно лежал бы с инфарктом, а то и в ящике. Уже без кавычек.

Итак, живу в Москве. Закончил ВЛК. Было дело после учебы на кypcax, не сдав по глупости выпускных экзаменов, вернулся на родные берега. Пошатался по Пинску, попил (с избытком) дерьмового вина, и…

Тянет белокаменная, ох, как тянет к себе хлебнувших однажды из ее до одури хмельной чаши!.. Приехал. Поселил знакомый в коммуналку. Пошел на старое место: сторожем в храм Благовещения Пресвятой Богородицы, что в Петровском парке. Попал я туда, казалось бы, совершенно случайно в конце сентября 1994 года, на втором году учебы на ВЛК. Нужда заставила искать работу. И повел меня туда сокурсник, ростовский поэт Бажен Петухов. Сам он покрутился сторожем здесь месяца два, не выдержал. Поначалу и я мучился. Ой, как мучительно долго тянулись для меня первые сутки дежурств, как томился я, как рвался скорей за ограду, в общагу…

Кстати, первое стихотворение, что я написал в Москве, называлось «Ветер». И заканчивалось оно так:

Я слыл непутевым, отчаянным,

От жен уходил и детей,

Мол, что мне?! Да вот же нечаянно —

Церквушка. И стал у дверей…

Было это написано ровно за год до моего прихода в храм Благовещения, 5 октября 1993 года.

А еще, приехав в январе 1995 года домой на каникулы, как-то среди ночи (помню, зачитался) решил я разглядеть. что же за икона висит в моей комнате. Каково же было мое удивление, когда подошел поближе и разглядел: именно икона Благовещения Пресвятой Богородицы висела в углу моей комнаты. Хотя икон в моей квартире было всегда много – мать глубоко верующий человек. У меня же в комнате висела всего одна – Благовещения Пресвятой Богородицы. Утром спросил у матери, как давно висит эта икона в моей комнате. «Всегда висела», – ответила мать. А жил я в этой квартире, точнее – был прописан, уже 14 лет…

Что интересно, если на первые дежурства ехал я, без преувеличения, как на каторгу, то потом, после учебы на ВЛК живя уже самостоятельно в Москве, намаявшись в ее несусветной сутолоке, я спешил (и спешу) в храм, как спешат в родной дом. Выйдешь из метро, войдешь в парк и… предстает взору такой светлый, такой долгожданный, такой желанный… Словом, за церковной оградой отдыхал я (и, слава Богу, отдыхаю до сих пор) и душой и телом.

Надо сказать, что не один я такой, нашедший прибежище в храме, успокоение душе и телу. Правда, я до сих пор работаю в храме, хотя какая это работа?.. Сотни, тысячи москвичей идут и едут в храм Благовещения Пресвятой Богородицы, чтобы послушать проповеди протоиерея отца Димитрия Смирнова. Едут со всех концов Москвы. Писатели, художники, артисты, военные и штатские, все, кто увидел, кому сияет свет Православия…

Рядом с храмом, буквально через дорогу, еще недавно известная всему миру инженерная академия Военно-Воздушных Сил России имени Жуковского. Начальник академии – генерал-полковник, дважды Герой Советского Союза, летчик-космонавт Владимир Коваленок.

Довелось как-то видеть, как наш прославленный земляк шел, глубоко втянув шею в генеральскую шинель и скорбно глядя под ноги. А ведь орел, высоко летал! Хорошо помню, как читал стихи и поэмы, посвященные Владимиру Васильевичу, помню и то, как, открыв рот, смотрел ему вслед в гостинице «Минск» в дорогой родной столице. Тогда наш герой-космонавт был еще и депутатом Верховного Совета БССР. На весь Божий свет шумел самый демократический в нашей недавней истории год – 1990-й. Бывшие союзные республики смело объявили о своей независимости. Депутаты везде и всюду, чуть не проглатывая микрофоны, ревели о свободе и суверенитете. Не осталась в стороне и родная Беларусь. И герой-космонавт, депутат Верховного Совета Белорусской ССР Владимир Васильевич Коваленок, словно между микрофонами, разрывался между депутатами, сторонниками КПБ, тогда еще общесоветской, и оппозицией от БНФ, бескомпромиссно разбившей «iмперскiя аковы вялiкадзяржаўнага шавiнiзму». Одно время депутат В. Коваленок метил даже в Председатели Верховного Совета Республики Беларусь. Но надо было расстаться с Москвой, с Россией и ее Вооруженными Силами. Что ж, с Москвой окончательно не расстались ни Алиев, ни Шеварднадзе – ни первый, ни второй не передали свои роскошные квартиры москвичам, как, впрочем, обладателями, точнее сказать – владельцами шикарных московских квартир остаются десятки, сотни и даже тысячи национал-радикалов теперешних независимых и все еще пока зависимых от Москвы республик…

На такие, довольно скучные рассуждения подбила меня случайная встреча с земляком-космонавтом в Москве. Кстати, не лучшие времена переживает нынче и академия имени Жуковского. Дворец в Петровском парке, где она вольготно «квартировала» в советские годы, отходит в распоряжение сенаторов (губернаторов) России, так что скоро Владимиру Васильевичу Коваленку на работу придется ездить на одну из московских окраин, и мы теперь вряд ли встретимся. Даже случайно. А работали, можно сказать, бок о бок. Жаль, не знал об этом Владимир батькович, может… хотя стихов космонавтам я не посвящал: не по чину было. Но хорошо помню, как в декабре 1973 года нас, солдат и офицеров, задержавшихся на аэродроме у неисправного самолета, чуть не до паники напугал другой земляк – Петр Климук.

Декабрьский вечер. Завьюженная степь и… прямо над головой, точнее, издалека прямо на наши головы летит, рассыпая огромные лучи в стороны и вниз, круглый, с большую луну, шар. Все переполошились. Офицеры – больше других: никто никогда ничего подобного не видел.

На следующий день из газет узнали: в космос запустили очередной корабль. Я бегал по казарме с газетой и озорно сверкал глазами: «Во, кто нас напугал, земеля мой, космонавт из-под Бреста Петр Климук!». Служил я в Семипалатинской области в минуте лета космического аппарата от Байконура. Солнце в тот вечер уже село за горизонт, и воздушный корабль, словно луна, отражал его свет и рассыпал лучи на землю…

Все хорошо, что хорошо кончается. Благополучно закончились и космические полеты наших земляков. Нынче герой-космонавт Коваленок шлет поздравительные и прочие депеши в мой храм Благовещения настоятелю, протоиерею отцу Димитрию Смирнову. А отец Димитрий читает лекции будущим космонавтам в академии, подначаленной нашему земляку. Мог ли еще недавно подобное представить себе герой-космонавт? Я уж не говорю о себе – рядовом солдате некогда великой Советской Армии. И смех и грех. Вот уж воистину: все во власти Божьей. Неспроста же издавна освящает мою комнату в пинской квартире икона Благовещения Пресвятой Богородицы.

1998

Шуба Петруся Бровки

Сегодня всякое можно услышать и прочитать про Петруся Бровку. Но чтобы ни говорили и ни писали о Бровке, только за одно стихотворение «Пахне чабор…» хочется снять шапку перед памятью этого неординарного поэта. А какой он был человек… Довелось видеть его всего один раз в Минске, летом 1977 года, на похоронах Евдокии Лось, где я оказался совершенно случайно. Впрочем…

Свою первую московскую зиму, а выдалась она ранней, снежной, холодной, я проходил бы, а точнее промерз бы в легкой, не для московской зимы, куртке. Благо, в самом начале декабря на станции метро «Таганская» встретил земляка. Мы с ним служили в армии в Казахстане, были одного призыва и по-земляцки дружили. Как он меня, обросшего бородой, а главное, спустя двадцать (!) лет, узнал, – понятия не имею. Но узнал и, слава Богу, спас от московских слякотных морозов. Зимой в Москве, разумеется, в мороз улицы обильно посыпают какой-то жуткой соляной смесью. И вот она, эта смесь, разбитая колесами, тает вместе с выпавшим снегом. И даже, если нет снега, она тает, образуя на асфальте наледь, которая в свою очередь также тает под колесами машин, под ногами пешеходов, исходя сыростью, которую тут же впитывает мороз. Холод – не приведи Господи, до костей пробирает…

Обнялись. Подивились встрече такой и покатили к нему, Пете Качану из Слуцка, он был женат на москвичке и жил у стадиона «Торпедо». От него я уехал в видавшем виды, но еще крепком, надежном, а самое главное – теплом солдатском бушлате. И бушлат этот, надо отдать ему должное, и, конечно же, однополчанину Пете Качану, грел меня две зимы, пока я учился на Высших литературных курсах. А еще подогревала – и неплохо! – наша с Петей дружба…

Как-то захотелось выпить, снять усталость от постоянного, непривычного для меня напряга столичной жизни. А ЦДЛ в ту зиму, с 93-го на 94-ый, для рядовых русских писателей стараниями Роберта Рождественского был закрыт. Собирались там же, на Большой Никитской улице в Московской писательской организации, прямо в кабинете председателя Правления В. И. Гусева. Владимир Иванович, человек широкой натуры, яркий реалист и вместе с тем большой выдумщик и затейник, всегда умел организовать хорошую компанию и хорошее застолье. Туда я и двинул в своем бушлате. Открываю дверь – сидит Алесь Кожедуб. Увидел меня, машет рукой: заходи! Знакомит с поэтом Сергеем Красиковым. Выпили, разговорились. Оказывается, жена Сергея Красикова – известная минская художница Нинель Счастная, а я не так давно из Белоруссии. Тут и пошло…

Сергей Красиков хлопает меня по бушлату, рассказывает:

– Да-а, времена для белорусов в Первостольной настали хреновые. Ходят в бушлатах, пьют водку, притом дешевую, и не закусывают ничем, не за что. А помню, Игорь Шкляревский расхаживал по Москве в медвежьей шубе. Придет В ЦДЛ, сбросит шубу гардеробщику и даже номерок не берет – все знали: медвежья шуба принадлежит поэту Игорю Шкляревскому. Ходил он тут, под стать Шаляпину – барин барином. Все завидовали! А подарил эту шубу ему, кто бы вы думали? – Сам Петрусь Бровка!.. Вот так, широкий жест поэта по отношению к младшему собрату, поэту, земляку. За что и при каких обстоятельствах Петрусь Бровка подарил свою медвежью шубу Игорю Шкляревскому, не знаю. Возможно, перевел его стихи на русский и переводы понравились. Шкляревский белорусов переводил великолепно, чего уж там. А может, и так, по доброте человеческой. Петрусь Бровка стал тогда лауреатом Ленинской премии – не шутка!.. Игорь Шкляревский зим десять носил эту шубу.

И Сергей Красиков замолчал, как бы что-то припоминая.

– А году в 79-м или 80-м, точно помню, что перед Новым годом, заваливается ко мне в гости Петр Кошель. Я, как открыл дверь, так и ахнул: «Шуба Петруся Бровки!» Вы что, говорю, по эстафете ее передаете? Кошель смеется, с воротника снег стряхивает. Сколько лет шубе, а она – как печка, теплая, ворс – сантиметров десять! Ну, пять точно. И Кошель, я вам скажу, не одну зиму проходил в шубе классика. Я для «Советского писателя» тогда белорусских поэтов переводил, а Петр Кошель там был редактором. И там, в «Советском писателе», а было это уже в восьмидесятых, я встречал Кошеля в Бровкиной шубе. А донашивал ее Слава Артемов. Уже перестройка вовсю шумела, улицу Воровского опять в Поварскую переименовали. Помню, новые таблички как раз прибивали. Иду уже по Поварской в Союз писателей – навстречу Слава Артемов. Я как увидел его в этой шубе, через дорогу перебежал, на полном серьезе говорю: «Ты, Слава, если и сносишь эту шубу, что маловероятно, не выкидывай, передай ее в Минск, пусть в музей сдадут – реликвия!» Артемов смеется: «Я знаю, мне Кошель расказывал – шуба Петруся Бровки…»

– Ну, что ж, – поддержал я веселый рассказ Сергея Красикова, – русская проза, как известно, из «Шинели» Гоголя вышла. Значит: русская поэзия белорусов Москвы – из шубы Петруся Бровки.

– По такому случаю, – Алесь Кожедуб наполнил рюмки, – за Петруся Бровку, за нашу литературу, за Беларусь!..

1998

В Переделкино, к Борису Пастернаку…

В «Народной газете» – внушительная статья и такое же фото – репортаж с Московского кладбища в Минске. Насколько мне известно, это самое престижное место захоронения в белорусской столице. На снимке: фрагмент кладбища – неухоженная могила народного поэта Беларуси Пимена Панченко на фоне довольно помпезных, но тоже, можно сказать, заброшенных памятников некоторым известным в прошлом людям. Авторы репортажа вопиют к нам, живым: куда это вы так разогнались, что и могилы своих великих сородичей забыли? Остановитесь, замедлите свой бег, умерьте пыл, и, коль ТАКИХ людей ТАК быстро забыли, КТО вспомнит о вас? А ТАМ, понятное дело, мы все будем…

Да, и сам я, грешный, давненько не был на деревенском погосте под Пинском, на могиле батьки. Все думаю, ну вот в самое ближайшее время, лучше, конечно, весной, сразу после Пасхи, на Радоницу… В будущем году – обязательно…

Кстати, именно так я и думаю, живя в Москве и вспоминая дом, мать и вообще все, что вмещает в себя великое слово РОДИНА. У него и корень-то РОД… Род человеческий. Забыл род человеческий и, в первую очередь, мы, славяне, свои могилы, свой род. А ведь помните пушкинское: «…любовь к отеческим гробам, любовь к родному пепелищу»?..

Смотрю на могилу (на снимке, разумеется) Пимена Панченко на Московском кладбище в Минске и невольно вспоминаю другое, тоже престижное кладбище – в Переделкине, под Москвой. На переделкинском кладбище, как и на Московском в Минске, также покоится немало писателей. Причем писателей известных и даже знаменитых, имена которых и по сей день на слуху, а произведения стали неотъемлемой частью русской и мировой культуры.

Я много раз бывал в Переделкине. Чаще всего приезжал в гости к Петру Кошелю, который, слава Богу, и по нынешним временам может позволить себе купить путевку в Дом творчества. Нынче и здесь, а правильнее будет сказать, в первую очередь здесь, обосновались хозяева теперешней жизни, «новые русские». Из писателей немногие имеют возможность приобрести путевку, разве что старики, чьи дети на демократической волне перемен выплыли по ту сторону океана либо на берегах «земли обетованной», и материально поддерживают родителей. Петр Кошель к таковым, разумеется, не относится. Но в последнее время он активно стал делать книги, которые дают ему возможность быть на плаву. И, прямо скажем, книги, что он делает, довольно интересные, и даже полезные.

Так вот, сойдя с электрички, я, как правило, в Дом творчества иду через кладбище. Чтобы скоротать путь. Да и пройтись по кладбищу полезно во всех смыслах: и воздух тут чистый, и место благодатное. Рядом великолепный, начала 19-го века храм Спаса Преображения. И мысли… сами понимаете, какие мысли приходят человеку на кладбище. Всем советую: заглядывайте почаще на кладбище, особенно – проведать могилы родных и близких. И не бойтесь брать с собой детей. Такое бесследно не проходит…

Переделкинское кладбище. Вековые, могучие сосны, ели, березы… Самая настоящая дремучая роща, возвышающаяся на обширном холме. Среди частых, очень густо стоящих оградок хорошо заметная тропа. Вдоль нее, нередко без оградок, могильные холмики, памятники, в большинстве своем скромные и даже более того. Да и оградки такие же незаметные. Изредка по сторонам наблюдаются памятники посолидней. На них невольно останавливаешь взгляд, читаешь надписи. Нет, имена абсолютно незнакомые. Потом узнал, что кладбище это изначально относилось к селу Переделкино. Ну а писатели похоронены здесь с разрешения московских властей. Кто-то по каким-то причинам не «дотянул» до Новодевичьего, самого престижного в Москве, кто-то, как Борис Пастернак, чуть ли не всю жизнь (творческую) прожил в Переделкино на даче… В основном же тут – могилы местных жителей. Правда, они никого не интересуют. Паломничество, разумеется, к могилам писателей, и в первую очередь, к могиле Бориса Пастернака.

Так и я в самый первый свой приезд в Переделкино, а было это в начале осени 1994 года, намекнул Петру Кошелю, мол, к Дому творчества шел через кладбище, видел множество могил, а вот могилы Пастернака так и не нашел. А хотелось бы посмотреть.

– Я и сам не видел, – отмахнулся Кошель. – Да и что там смотреть. А вот в Дом-музей Пастернака сходить можно.

Обычный, лучше сказать, стандартный двухэтажный деревянный дом, какие строили здесь, закладывая поселок писателей (не по указанию ли самого Иосифа Виссарионовича Сталина?) где-то в середине 30-х. Деревянный, крашенный в зеленый цвет забор. Большой просторный двор с высокими, раскидистыми деревьями по всему периметру ограды. Почему-то запомнились две или три березы у калитки. Сразу видно, что росли они и при хозяине. А может, именно он, хозяин дачи, Борис Леонидович Пастернак собственноручно и садил их?..

Во дворе, слева от довольно широкой дорожки, ведущей к дому, разбит огород. Аккуратные грядки, по случаю осени уже убранные и почему-то кажущиеся здесь сиротливыми.

У входа в дом встречаем женщину. На вид лет шестидесяти с небольшим, русская, одета просто, что после Москвы особенно бросается в глаза. Проходим в дом. Женщина – за нами. Сразу же догадываемся: она тут за главную. Петр Кошель платит деньги, берет билеты. Вроде складывающейся зеленоватой открытки с изображением Дома-музея. В самом же музее – аскетическая простота и скромность. Рабочий кабинет поэта – наверху. Поднимаемся по не совсем удобной лестнице. Не очень просторная комната. Простые, крашенные в темно-красный цвет полы. Небольшой книжный шкаф, с таким же скромным подбором книг. В основном – словари. Под стать всему и мебель – обычные для тех времен жесткие стулья с деревянной же спинкой, откидное бюро – для писания стоя. За ним, поясняет нам хозяйка музея, и работал Борис Пастернак. Тут же, наверху, прямо в рабочем кабинете, в углу на вешалке висит брезентовый плащ, рядом под ним стоят сапоги довольно большого размера, из грубой кожи. Так и хочется сказать: солдатские сапоги. Прямо из кабинета спускаемся вниз, на веранду. Какой-то столик, какая-то ваза, у стены – кушетка, тоже деревянная. В огромные, во всю стену, высокие окна виден сад, почти весь, и вся дорога через двор к калитке. Хозяйка показывает на кушетку: на ней в минуты покоя любил отдыхать Борис Пастернак. На ней он и умер на исходе дня 30 мая 1960 года…