Взывая из бездны. De profundis clamat

Две записные книжки Залмана Градовского и письмо, написанное им незадолго до восстания одной из зондеркоманд Освенцима, руководителем которого он являлся, – воистину огненные буквы, чудом вспыхнувшие пламенем из-под горы пепла сожженной человеческой плоти.

Иногда рукописи воистину не горят

Он сумел не только стать летописцем в аду, но и надежно спрятать свои свидетельства в надежде, что они не просто дойдут до потомков, но станут грозным предупреждением для человечества будущего:

«Я написал это, находясь в зондеркоманде… Я хотел оставить это, как и многие другие записки, на память для будущего мира, чтобы он знал, что здесь происходило. Я закопал это в яму с человеческим пеплом, как в самом надежном месте, где, вероятно, будут вестись раскопки… Дорогой находчик, ищите везде! На каждом клочке площади. Там лежат десятки моих и других документов, которые прольют свет на все то, что здесь происходило и случилось. Также зубов здесь много закопано. Это мы, рабочие команды, нарочно насыпали столько, сколько только можно было… чтобы мир нашел следы миллионов убитых…» (Залман Градовский. В сердцевине ада. Записки, найденные в пепле возле печей Освенцима).

«Мы знаем – отсюда живыми не выйдем. На воротах этого ада дьявол собственноручно написал: "Оставь надежду, всяк сюда входящий". Мы хотим исповедаться, пусть это будет наша молитва "Шма Исроэль" для будущих поколений. Это должно быть исповедью трагического поколения – поколения, которое не доросло до своей задачи – поколения, рахитичные ноги которого согнулись под тяжелым бременем мученичества, которое время возложило ему на плечи.

И посему речь тут идет не о фактах и цифрах или о сборе сухих документов – это и без нас сделают. Историю Аушвица смогут восстановить без нашей помощи… Мы же хотим создать картину того, как «жили» в Аушвице, как выглядел здесь «нормальный» среднестатистический рабочий день – день смешения жизни и смерти, день страха и надежды, день отречения и воли к жизни, день, в котором одна минута не знает, что принесет с собой другая, день, когда копают и отрубают кайлом куски собственной жизни – кровавые куски, юные годы, когда, задыхаясь, грузят их на вагонетку времени, которая со скрипом и стенаниями тащится по железным рельсам лагерной жизни, а в сумерках, до смерти замученные, вагонетку опрокидывают в глубокую пропасть.

Ах, кто достанет из бездны этот окровавленный день вместе с его черной тенью, залитой страхом ночью, и покажет его миру?» (из рукописи узника Аушвица Аврама Левита).

Голоса из преисподней

«…2 января 1943 года я был зачислен в команду по разборке вещей прибывающих в лагерь заключенных… Ежедневно отправлялись в разные города Германии по семь—восемь вагонов вещей. Старые изношенные вещи отправлялись на переработку в Мемель и Лодзь… Здесь, в тюке детских пальто, я нашел однажды пальто моей младшей дочурки Лани.

Уже вскоре я узнал о газовых камерах, о крематориях, где ежедневно сжигались тысячи людей, я узнал о судьбе всех тех, кому не посчастливилось попасть в рабочие команды, – и понял, что та же судьба постигла и мою семью… Люди ослабевшие, истощенные, больные, негодные для рабочих команд, неизменно "газировались"…

В одном из прибывших греческих транспортов с узниками оказался детский дом. На железнодорожной платформе эсэсовцы хотели отделить от детей прибывшую вместе с ними воспитательницу. Она категорически отказалась оставить детей одних… Не подействовали ни уговоры, ни попытки насильно оторвать ее от детей. Так и ушла воспитательница вместе со своими ребятишками в газовую камеру» (узник Освенцима (Аушвица) № 79414).

«18 января мы услышали вдруг свистки по лагерной улице и крики: "Блокшперре!" Выходить из блоков было запрещено. Всего шесть дней прошло со времени нашего прибытия в Освенцим. Никто не объяснял нам в чем дело, но по лицам начальниц мы поняли, что должно произойти что-то нехорошее. Построили нас, подсчитали и повели в «сауну». Там велели раздеться, и мы проходили перед Гесслером и врачом. Некоторых, в том числе и мою мать, записали. Вернувшись, мы узнали, что эта сортировка означала «селекцию». Это было самое страшное слово в лагере: оно означало, что люди, сегодня еще живые, обречены на сожжение. Каково же было мое состояние! Я знала, что теряю мать, и не в силах была помочь ей. Мать утешала меня, говоря, что свой век она уже прожила и что ей жалко лишь нас, детей. Она знала, что та же участь ожидает и нас. Два дня после селекции обреченных держали в блоке, кормили как и нас. 20 января пришли за ними и забрали в специальный блок смерти (блок А 25 а). Там собрали несчастных со всех блоков и на машинах отвезли в крематорий.

Во время вечернего «аппеля» не хватало в нашем блоке многих. Пламя в небе и дым говорили о том, что в этот день, 20 января, сожгли многих невинных, несчастных людей; в их числе была и моя мать. Единственным моим утешением было то, что и я погибну, а они уже избавлены от страдания» (узница Освенцима (Аушвица) – № 74233 (Рассказ из «Черной книги»).

«Две самые большие газовые камеры были рассчитаны на 1450 человек, но эсэсовцы загоняли туда по 1600 1700 человек. Они шли за заключенными и били их палками. Задние толкали предыдущих. В результате в камеры попадало столько узников, что даже после смерти они продолжали стоять. Падать было некуда». (Шломо Венезия. Бывший узник концлагеря Освенцим)

P. S. Недавно руководство польского Государственного музея Аушвиц-Биркенау обратилось к немцам и австрийцам с просьбой передать мемориальному комплексу все сохранившиеся документы, фотографии, письма, дневники и другие материалы времен Третьего рейха. Это необходимо для детального исследования психологии нацистов. Директор музея Петр Цивинский сообщил, что до сих пор при изучении механизмов влияния нацизма исследователи, как правило, работали с воспоминаниями бывших узников лагеря смерти, сохранившейся документацией нацистского учреждения и послевоенными судебными материалами.

Он считает, что личные документы нацистов помогут намного эффективнее разобраться в их ментальности, а также в механизмах формирования ненависти и нетерпимости у людей. По мнению Цивинского, это предостережет будущие поколения от подобных трагедий. Освенцим был самым большим нацистским лагерем смерти, который просуществовал дольше всех остальных.

Доброе утро (!)

Неподалеку от польского города Гданьска в канун Второй мировой войны жил раввин – отпрыск выдающейся хасидской династии. Опираясь рукой на серебряную трость, он совершает регулярную утреннюю прогулку в своем неизменном черном костюме и шляпе и приветствует каждого встречного – мужчину, женщину или ребенка – теплой улыбкой и сердечным приветом «Доброе утро!». Среди тех, с кем он обменивается утренним приветствием, – господин Мюллер, этнический немец, польский фольксдойче:

– Доброе утро, господин Мюллер! – улыбаясь приветствует он человека, усердно работающего в поле.

– Доброе утро, господин рав, – отвечает господин Мюллер. И на лице его появляется добродушная улыбка.

Началась война. Мирные прогулки раввина прекратились. Облачившись в форму СС, господин Мюллер куда-то исчезает. Раввин разделяет участь большинства своих соплеменников – оказывается в концлагере Освенцим.

Селекция – рутинная лагерная процедура по «выбраковке» использованных и более не пригодных к работе узников. Сменив свой черный костюм на полосатую униформу раба-узника, раввин прячется за спинами других доходяг, потупив взор в надежде скрыть выдающие его беспомощность и бессилие светящиеся от голода и болезней глаза. Маленькая хитрость не удается. Зоркий глаз «селекционера» обнаруживает доходягу. С зажатым в белой перчатке жезлом он дает отмашку жертве проследовать к группе, отобранной на «газовку».

Спотыкаясь и пошатываясь, раввин бредет в колонну собратьев по несчастью. Зловещий голос поторапливает его на смерть: «Schneller, Schneller, verfluchte Schwein!» (нем. – «Быстрее, быстрее, проклятые свиньи!»).

Неуловимая интонация исторгаемых звуков заставляет его вздрогнуть и, подняв голову, взглянуть в глаза распорядителю его судьбы.

«О, майн Гот!» (идиш – «О, мой Боже!») – восклицает он. Перед ним стоял господин Мюллер.

– Доброе утро, господин Мюллер] – машинально вырывается из уст забытое приветствие.

– Доброе утро, господин раввин, – слышится в ответ из-под эсэсовской фуражки.

Минутная пауза – затем следует вопрос:

– Что вы здесь делаете, господин раввин?

На губах узника – виноватая улыбка. Он что-то лепечет… Волшебный взмах жезла прерывает его мучительный путь к смерти.

В почтенном возрасте, много лет спустя, раввин, облаченный в неизменно черный костюм и в традиционной шляпе, поигрывая серебряной тростью, завершает беседу с интервьюиром следующим размышлением:

– Такова сила пожелания доброго утра, уважаемый господин Элиах. Человек всегда должен приветствовать своих ближних.

И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя.[3]

Как полагает Ницше, у любой страшной бездны есть не менее ужасное свойство: она притягивает к себе тех, кто смотрит в нее слишком долго. Она постепенно начинает гипнотизировать его – манить к прыжку в ее глубины, к падению.

Только через 65 лет – в день очередной годовщины концлагеря лагеря смерти Освенцим-Аушвиц – был снят гриф секретности с документов, хранящихся в архивах ФСБ России, многие из которых свидетельствуют о зверствах, царивших в концлагере Освенцим-Биркенау. В них мы, в частности, знакомимся с показаниями, данными на суде надзирателями концлагеря Освенцим. По их утверждениям, через газовые камеры этой фабрики смерти в месяц проходило до 150 тысяч жертв. В крематориях и кострах, горевших дни и ночи, в месяц сжигалось до 270 тысяч трупов (Освенцим. Секретные материалы).

Из протоколов допроса

«И увидел я мертвых, малых и великих, стоящих пред Богом, и книги раскрыты были, и иная книга раскрыта, которая есть книга жизни; и судимы были мертвые по написанному в книгах, сообразно с делами своими… И смерть и ад отдали мертвых, которые были в них; и судим был каждый по делам своим» (Откровение Иоанна Богослова. 20:13,14).

Гайслер Эдуард – 1890 года рождения, уроженец деревни Бруненсдорф (Австрия), немец, из рабочих, образование 8 классов, женат. С марта 1944 по апрель 1945 года командир отделения в охранном батальоне СС дивизии СС «Мертвая голова»; унтер-офицер. 21 августа 1945 года военным трибуналом гарнизона Берлина осужден к расстрелу:

– В учебной роте по истреблению людей в основном еврейской национальности и цыган нас учили, что такую национальность, как еврей, мы должны уничтожить на территории Германии и оккупированных немецкими войсками стран и районов Советского Союза… Евреи и цыгане, по рассказам в учебной роте, являлись врагами немецкой национальности первой категории, и их немедленно всякими средствами мы должны были истреблять, так как эти нации и являлись зачинщиками Второй империалистической войны.

Газелов Элизабет – 1921 года рождения, уроженка деревни Крапин, Крайзе Биттерфельд провинции Саксонии, из рабочих, немка, образование 8 классов, замужняя. В мае 1943 года поступила на службу в охранные отряды СС; служила надзирательницей в концлагерях Равенсбрюк, Майданек и Освенцим. 2 июля 1948 года военным трибуналом гарнизона советского сектора Берлина осуждена к пожизненному заключению с отбыванием каторжных работ:

В апреле 1944 года в связи с наступлением советских войск часть сотрудников лагеря Майданек уехала в другой лагерь, в глубь Германии. Я же была направлена надзирательницей в лагерь уничтожения – Аушвиц, в Силезию… Это был лагерь уничтожения. Здесь был выстроен крематорий, газовая камера. Я наблюдала, когда в июле 1944 года в лагерь Аушвиц было привезено 2 колонны румынских евреев (из Румынии) численностью более одной тысячи человек. Это были заключенные различных возрастов: старики, юноши и дети. Все они были отравлены в газовой камере, а трупы сожжены в крематории.

Роттенфюрер Штайборн Вилли – 1911 года рождения, уроженец села Буковины Старовартовского повята, поляк, немецкий подданный с 1942 года, образование 6 классов, холост. С ноября 1941 по январь 1945 года служил охранником Освенцимского концлагеря, роттенфюрер СС. Арестован 23 марта 1945 года, содержался в Лефортовской тюрьме. По постановлению Особого совещания при МТБ СССР от 29 ноября 1947 года «за издевательства и соучастие в уничтожении советских граждан» заключен в исправительный трудовой лагерь сроком на 25 лет:

– В 1941 году после оккупации Польши я добровольно пошел на службу в немецкую армию, служил в войсках СС при Освенцимском лагере в должности роттенфюрера. Когда я прибыл на службу в охрану СС, оберштурмфюрер Просман ознакомил меня с обязанностями эсэсовца и инструкцией: «Вы должны знать, что охраняете врагов Германии и не должны с ними церемониться. Вы имеете право избить, убить заключенного и вести себя так, чтобы заключенные боялись вашего взгляда. Побольше бейте заключенных, издевайтесь над ними, убивайте их»…

В лагерь Биркенау ежедневно прибывало по несколько транспортов с заключенными, абсолютное большинство которых сразу же шло на уничтожение в газовые камеры, и только незначительное число людей отбиралось на работы в лагере…Однажды зимой в лагерь прибыл транспорт заключенных-женщин до 2000 человек. Штурмбанфюрер Амаер заставил их всех снять обувь и босыми несколько часов подряд работать на морозе. Многие из них заболели и тут же были уничтожены.

Шваб Александр – 1902 года рождения, уроженец Вены, австриец (рейхсдойч), подданный Германии, беспартийный. С августа 1944 по январь 1945 года унтер-капо (помощник надсмотрщика), затем блокэль-тестер (старший блока) концлагеря Освенцим. По постановлению Особого совещания при МТБ СССР от 29 ноября 1947 года «за издевательство и соучастие в уничтожении советских граждан» заключен в исправительный лагерь сроком на 25 лет. По заключению Генеральной прокуратуры РФ от 28 мая 2002 года признан «не подлежащим реабилитации»:

– Находясь в лагере смерти Освенцим, я работал унтер-капо, а затем старшим блока. Всех заключенных, которые выходили из строя от побоев, голода и непосильного труда, я отправлял в Биркенау, где их расстреливали, вешали, сжигали на кострах либо уничтожали в газовых камерах. Все издевательства не только не пресекались, а поощрялись командованием лагеря. А потому я выслуживался перед немцами издевательствами над заключенными в должности унтер-капо, старшего по блоку. Как я, так и все унтер-капо, капо и старшие блоков получали в месяц по 20 и более марок, а также паек. Других каких-либо вознаграждений я не получал…

«Я помогал уничтожать невинных…»

Оскар Грёнинг – с 18 лет состоит в рядах СС, куда принимают только на добровольной основе. Вскоре он оказался в Освенциме-Аушвице в роли маленького винтика чудовищной машины массового истребления людей – бухгалтера.

– Вы знали, что ожидает вас в Аушвице?

– Я и названия такого не слышал. В центральном аппарате СС сказали, что «нам предстоит выполнить задачу, решающим образом влияющую на исход войны, и что мы должны хранить абсолютное молчание».

– Что же вы увидели в лагере?

– Страшнейший кошмар, который преследует меня до сих пор. Горы убитых, газовые камеры, останки сожженных людей.

– Что делали вы в Аушвице?

– Я был служащим в управлении. Мне надлежало регистрировать, отбирать и отправлять в Берлин все ценности, которые изымались у узников.

– Другими словами, селекция и убийства происходили на ваших глазах?

– Да. В мою задачу, в частности, входил контроль за тем, чтобы охрана не присваивала ценности узников – бриллианты, золото, деньги, меха и многое другое стоимостью миллионы и миллионы.

– Их владельцев на ваших глазах отправляли в газовые камеры?

– Именно так. Многие это знали. Другие верили, что им предстоит «санобработка». Мужчин отделяли от женщин, строили по пять человек в ряд. Детей оставляли с матерями. Потом палачи отбирали больных и грузили их на машины – в газовые камеры в первую очередь доставляла их, затем следовали женщины с детьми…

P. S. 7 июля 2015 судья немецкого города Люнебург приговорил 93-летнего Оскара Тренинга к четырем годам лишения свободы по делу о пособничестве в убийстве заключенных Освенцима. Прокуратура должна была решить, в состоянии ли 93-летний пенсионер отбыть наказание в заключении.

Обвиняемый полностью признал свою вину. «Для меня не вызывает сомнений тот факт, что я, с моральной точки зрения, являюсь соучастником», – сказал он.

Безумный человек. Слышали ли вы о том безумном человеке, который в светлый полдень зажег фонарь, выбежал на рынок и все время кричал: «Я ищу Бога! Я ищу Бога!» – Поскольку там собрались как раз многие из тех, кто не верил в Бога, вокруг него раздался хохот. Он что, пропал? – сказал один. Он заблудился как ребенок, – сказал другой. – Или спрятался? Боится ли он нас? Пустился ли он в плавание? Может быть, он эмигрировал? – так кричали и смеялись они вперемешку. Тогда безумец вбежал в толпу и пронзил их своим взглядом. – Я хочу сказать вам это! Мы его убили – вы и я! Мы все убийцы!

Со временем, в силу возраста и обремененности прожитым, наступает пора, когда ты пытаешься разобраться в себе – осознать и выразить в словах, что стало делом твоей жизни. С тем чтобы принять и оценить свершившееся, отделить добро от зла, ты прибегаешь к помощи вековой мудрости, пытаясь обрести в ней союзника и духовную опору. Вступая в непростой диалог с атлантами духа, все еще пытающихся держать на своих натруженных плечах небосвод с изрядно потускневшими прозрениями высоких идеалов, ты с чем-то соглашаешься, кое-что не приемлешь, что-то оказывается выше возможностей твоего понимания.

Многие проницательные мыслители подметили – время от времени в сердцевине того или иного индивида, группы людей либо целого народа, независимо от цивилизационного прикида, пробуждается зараженное злой волей пассионарное энергетическое ядро, взрывающее весьма уязвимый приобретенный тонкий пласт культуры, призванный погасить в хомо сапиенс дремлющую природу дикого зверя, – и человек тянется к оружию и к другим орудиям уничтожения, обнажая в себе каннибала, одержимого мучительным желанием испробовать человечины.

Наружу вырывается темная неуправляемая сила, на фоне которой рушатся всяческие моральные табу – и наступает «момент истины», ничем не ограниченный разгул зла.

Мысли о немыслимом

Далекий от амбиций уподобиться сове Минервы – размышляю над прошедшим, избегая при этом чрезмерного увлечения кому-то давать советы, каждый раз напоминаю себе: «Старость не забывает своего жизненного опыта и любит давать добрые советы, так как уже не может показывать дурные примеры» (Андре Моруа).

Следуя мудрости Сенеки – прежде, чем погрузиться в объятья Морфея, вопрошаю себя: «С какой проблемой справился сегодня? Перед каким искушением устоял? Какое достоинство приобрел?».

В какой-то миг сомневаюсь: не поддался ли искушению, пытаясь выговориться о немыслимом на страницах предлагаемого эссе? Если «да» – не ведаю, смею ли увязать это стремление с повышением чувства личного достоинства.