Возвращая долги…

– Она только наполовину осетинка, мать у нее русская, – автоматически поправил я.

– Не важно, – отрезал Фима, решительным жестом руки отметая все мои попытки возразить. – Она же тебе даже адрес своих родственников дала! Вот и выходит, что ты здесь почти что у себя дома, а я будто кур в ощип попал. Да еще сразу под артобстрел! Тоже понимать надо!

– Господи, да не было ведь никакого обстрела! – уже не выдержал я. – Уймись ты, наконец! Стреляли по селам в нескольких километрах от города. Вот там да, там люди под обстрел попали. А ты тут сидишь сопли распустил невесть из-за чего. Еще мужик, стрингер, бля! Слово-то какое для себя изобрел! Самому не стыдно, причитаешь, как баба беременная!

– Черствый ты человек, Андрюха! – Фима обвиняющее уставил в меня ходящий туда сюда в такт покачиваниям его тела указательный палец. – Черствый и злой! Даром, что художник! Не буду больше с тобой пить! Все! Сиди здесь один, а я… Я удаляюсь!

Гордое окончание фразы малость подпортила неудавшаяся попытка величественно встать с подоконника. Подломившиеся не вовремя, ноги отказались держать вертикально шатающийся организм и набульбенившийся стрингер сделав несколько неверных заплетающихся шагов тяжело рухнул на кровать. Не на свою, между прочим. После чего с минуту повозившись, мощно захрапел. Ну, слава богу, пусть дрыхнет, болезный, лишь бы не облевал мне постель. Хотя, черт с ним, если что, потом просто поменяемся местами и пусть сам спит в своей блевотине.

Спать не хотелось. Глотнув еще виски, уже плескавшегося на самом донышке опустошенной бутылки, я с ногами забрался на подоконник и закурил, поглядывая на спящий город. Канонада, гремевшая на окраинах постепенно смолкла, лишь нет-нет да хлопала звонко какая-то неугомонная пушчонка далеко на юге. Видимо, вела огонь в дежурном, беспокоящем режиме, обстреливая вражеские позиции. Ей никто не отвечал, похоже все уже привыкли, а может после ночного налета ее одинокие выстрелы, просто не воспринимались как серьезная угроза.

Мысли текли на удивление спокойно и ровно, алкогольный дурман рассеялся, как и не бывало, будто и не пил вовсе, сознание было на удивление спокойным и ясным. Легкий прохладный ветерок летящий с окрестных гор приятно остужал разгоряченное лицо, а тлеющая в пальцах сигарета дарила ощущение полного умиротворения. Словно и не в центре осажденной столицы непризнанной республики я находился, а сидел на подоконнике своей уютной квартиры-студии, практически в самом центре Москвы.

Мягкий импортный карандаш словно сам по себе ходил по бумаге, казалось можно сейчас полностью отключиться, даже закрыть глаза, и он самостоятельно, без моего участия нарисует все, что нужно. Может еще и лучше у него получится, чем у некоторых самозваных художников! «Но! Но!» – тут же одернул я себя отрекаясь от пусть шутливого, но все же самоуничижения. Так недалеко и до того, что можно взять и испортить портрет. Запросто! А если такое произойдет, то будет невыразимо, прямо до слез жалко. Жалко даже не испорченной бумаги и потраченного времени, не гонорара, который в таком случае наверняка не заплатят, бывали уже, знаете ли, прецеденты… Жаль будет того разочарования, что неизбежно мелькнет в ореховых глазах сидящей напротив девушки, в тех самых, что сейчас смотрят так мягко и мечтательно, будто видят перед собой не запруженный бестолково толкущимся у сувенирных палаток народом Арбат и пачкающего бумагу заштатного художника-неудачника, а как минимум самого великого Леонардо оживляющего загадочную улыбку Моны Лизы в своей мастерской. Да, именно, вот так волнующе, смотрят только на мастеров, на волшебников, которым доступно невозможное. Обмануть детски наивное восхищение сквозящее в этом взгляде просто нельзя. Потому каждое движение карандаша, каждый штрих точно выверен и волнителен, будто легкое прикосновение к отзывающемуся чувственным камертоном обнаженному женскому телу. Вот как завернул, даже самому понравилось! Закусив от старательности губу я принялся накладывать серию быстрых точных штрихов, что должны были передать легкую тень отбрасываемую длинными ресницами девушки.

Портрет на глазах оживал. Едва намеченные контуры лица проступали все яснее, наполнялись жизнью. Этот процесс всегда завораживал меня сам по себе. Чувствуешь себя кем-то сродни творцу, этаким демиургом, которому подвластны жизнь и смерть, могущим своей волей прорвать мертвую холодную белизну бумажного листа, заставив его расступиться, выпуская на поверхность равнодушного белого льда человеческое лицо. Живое, полное чувств и помыслов. Пусть оно лишь слепок с сидящей напротив натуры. Отпечаток, застывший в вечной статичности двухмерного бытия, но искра жизни в нем все равно есть. Я никому не рассказываю об этом, но искренне верю, что портреты, нарисованные хорошими художниками живут. Живут своей непонятной нам жизнью. Кто знает, быть может рука мастера открывает им двери в иные миры, иные вселенные, те, где время течет так медленно, что мы просто не замечаем его. Что если доли секунды в существовании портрета, это миллионы лет нашей Земли? Что если через несколько тысяч лет Мона Лиза прекратит улыбаться и склонит голову на грудь? Впрочем, даже если это так, вряд ли кто-нибудь будет в силах заметить такую перемену. Время, все проклятое время, уж больно по-разному течет оно в наших измерениях: привычном трехмерном – людей, и двухмерном – созданных ими портретов. Маленькие срезы застывшей жизни, истории одного человека… Песчинки по сравнению с силами окружающего мира. Но песчинки, способной многократно воссоздать себя вновь и вновь…

Чуть раскосые глаза опушенные темным пологом ресниц глянули на меня с белого листа, глянули с грустным всезнанием и мудрой печалью, вовсе не так как смотрела сидящая напротив девушка. Но мне почему-то показалось, что именно такой взгляд будет для нее правильным, настоящим, что ли… Соответствующим ее настоящему образу, тому внутреннему миру, что любой человек старательно прячет от окружающих, могучему и прекрасному. В ней определенно было что-то необузданное, дикое, первобытное… Так должны были выглядеть подруги былинных богатырей, женщины легендарной расы перволюдей, амазонки, наконец. Такой вид совершенно не вязался с шумящей вокруг толпой, со скучающим снобизмом москвичей, с тупой восторженностью провинциалов… Она вообще не вязалась с этой улицей, с этим городом, ее место было не здесь. Не в этой стране, не в этом времени…

Я еще раз взглянул на замершую передо мной девушку. Да, действительно, я не ошибся, в лице ощущалась ясная примесь азиатской крови, она проскальзывала и в миндалевидном разрезе глаз, и в необычной для европейца форме скул, и в чуть более темном, чем обычный загар цвете кожи. Но странным образом это ее ничуть не портило. Мне вообще то не слишком по душе азиатки, может это следствие скрытой от меня самого бессознательной ксенофобии, может каких-то предпочтений на генном уровне, не знаю, но очень редко можно встретить среди них действительно красивую на мой взгляд женщину. Поэтому, я всегда скептически относился к стонам некоторых классиков нашей литературы по волшебным луноликим красавицам Востока. Где они их только находили? Бывал я на Востоке, но и близко не испытывал их восторгов. Однако сейчас просто глаз не мог оторвать. Вот это был Восток! Не тот, что хрупкими нежными цветками выращивался в шахских гаремах, не тот, что извивался в прозрачных шелках перед арабскими султанами. Нет! От этой девушки пахло вольным степным разнотравьем, бьющим в лицо жарким ветром, почему-то очень легко было представить ее в древних скифских доспехах, на горячем, пляшущем от нетерпения под седоком жеребце, с луком и колчаном за спиной. И чтобы эти черные, цвета воронова крыла волосы, тяжелыми волнами спадающие на плечи, бурей развевались за спиной, а изящная головка в стальном шлеме была гордо вскинута вверх. Женщина-воин, чем-то напоминающая персонажи картин Бориса Валеджио. Нет, не место ей посреди замотанной, вечно куда-то спешащей, суетливой и бестолковой Москвы. Никак не место… Откуда же ты взялась здесь? Каким ветром тебя сюда занесло? Зачем?

– Послушайте, я, конечно, понимаю, что вы мастер, и сами знаете что и как надо делать. Но может быть вы уже начнете опять рисовать?

Скрипучий недовольный голос вывел меня из задумчивости. Я даже не заметил, что карандаш замер, так и не закончив очередной линии. Предатель! Тоже мне, а ведь совсем недавно порывался рисовать совершенно без моего участия! Черт, неудобно получилось. Увлекшись разглядыванием очаровательной незнакомки, я кажется всерьез оскорбил в лучших чувствах ее подругу, агрессивно выкрашенную в бело-розовый цвет особу, подчеркнуто столичного вида. Кротко глянув в сторону второй девушки я изобразил печальный вздох и как можно жалостливее попросил:

– Извините, не могли бы вы не сбивать меня с нужного настроя. Я же художник, а не робот-рисовальщик. Если делать портрет без души, без погружения во внутренний мир, он ничем не будет отличаться от плохой черно-белой фотографии.

Бело-розовая демонстративно фыркнула, с видом оскорбленной в лучших чувствах страдалицы за правду. Похоже моя реприза вот так вот даром не пройдет. Не тот тип женщины попался, привыкла что последнее слово всегда должно быть за ней. Из той серии дама которых только зацепи, потом не заткнешь. Наверняка с «достойным» ответом не задержится. За такими никогда не ржавеет…

– Вы пока пытались заглянуть в этот ваш внутренний мир, чуть дырку в Луизе не прожгли. Художник…

Последнее было сказано с таким горьким пренебрежением, что основная причина негодования бело-розовой особы стала абсолютно ясна. Ну еще бы, как смел мужчина, пусть даже из породы бестолковых неудачников и аутсайдеров по жизни, к коим несомненно причислялись уличные художники, в присутствии такой королевы, столь непозволительно уделять внимание кому-то другому. Просто возмутительный факт! Зато теперь я знал имя очаровательной незнакомки. Надо же, Луиза! Звучит как забытая нота из старинного романса. А если прибавить сюда еще и внешность… Неужели иностранка? Француженка? Испанка? С каждой минутой все интереснее…

– Во-во, опять, глазки так и липнут!

Три раза черт! Ну как можно было еще раз наступить на те же самые грабли?! Снова задумался, поплыл куда-то в мечтаниях, дав разноцветному врагу основание еще раз выступить с выражением праведного гнева.

– Вы что думаете, нам больше заняться нечем?! Или мы теперь должны полдня тут проторчать, пока вы дорисуете?

Собрав волю в кулак, останавливаю уже вертящуюся на языке колкую фразу. Нет, хамить клиенту последнее дело, а друзьям и спутникам клиента тем более… Увы это Дюрер с Веласкесом могли демонстрировать при королевских дворах некое свободолюбие, отказываясь рисовать неприятных им вельмож. Эх, было времечко! Современный портретист, по-крайней мере моего уровня такой привилегии лишен начисто. Будешь кочевряжиться останешься с пустым карманом и придется идти работать в метро машинистом. Вон во всех вагонах московской подземки объявления понаклеены. Интересно, почему у них такой дефицит машинистов? Едят они их там, что ли? Впрочем сейчас это к делу не относится, сейчас нужно унять бело-розовую фурию, так, чтобы она не мешала мне работать, но при этом не утащила в гневе прекрасную Луизу, француженку-испанку, оставив меня без гонорара. Изобразив на лице приличествующую случаю покорность злой судьбе и призвав на помощь всю кротость невинного агнца, которую только удалось наскрести по тайным сусекам души, отвечаю:

– Простите, мадемуазель. Служение музам не терпит суеты. Увы, но создание портрета требует времени. Придется чуть-чуть потерпеть…

Бело-розовая вновь презрительно фыркает. Ну прямо как морж в московском зоопарке. Я наблюдал его еще сопливым мальцом, но почему-то картина намертво врезалась в детскую память. Вот именно так он и фыркал с презрительным высокомерием оглядывая собравшуюся за решеткой толпу. А потом неожиданно шлепнулся в воду, обдав всех присутствующих целым фонтаном брызг. Я после долго не мог отделаться от мысли, что сделал это морж абсолютно сознательно, таким недвусмысленным образом выражая досужим зевакам свое к ним отношение. А еще говорят, что животные начисто лишены разума, а значит и таких присущих только человеческим существам качеств, как высокомерие, коварство и подлость, ага, как же, держите карман шире!

Почему-то тут же пришло ощущение того, что бело-розовая тоже вот-вот устроит мне незапланированный холодный душ, в фигуральном смысле, конечно. Хотя с нее станется и буквальный, знаю я таких моржих. Но неожиданно мне на помощь пришла сама Луиза.

– В самом деле, Наташ, ну чего ты мешаешь мастеру работать? Это же сложно рисовать не в студии, а посреди толпы, все и так отвлекает, а тут еще ты…

Голос незнакомки звучал просто божественной музыкой. «И верно ангельский быть должен голосок…» Только в нашем случае в отличие от классической басни голос тоже не подкачал и вполне соответствовал внешности. Глубокий и звучный, наполненный едва заметной волнующей грудной хрипотцой. Черт! Что-то вы, батенька, слишком разволновались. Может температурку померить? Холодный компрессик? Не влюбились ли часом с первого взгляда? Решительно помотав головой, чтобы вытрясти витающий в мозгу сладостный дурман, берусь за карандаш. Бело-розовая права на все сто – обычный коммерческий портрет я закончил бы уже давно, вполне возможно успел бы написать за это время даже еще один. Но сейчас я просто не в силах позволить карандашу порхать по бумаге с обычной скоростью, не в силах, потому что едва я закончу, Луиза легким грациозным движением поднимется с колченогого стула и навсегда раствориться в шумной московской толпе. Я больше никогда ее не увижу. Тут не бывает шансов на случайную встречу, это Москва.

– Ну, знаешь! – возмущенно вскидывает тем временем подбородок моржиха. – Если бы я знала, что этот тип будет целый час нас мурыжить…

– А ты пойди, пока загляни в какой-нибудь магазин, – даже недослушав спокойно и миролюбиво предлагает Луиза. – Что ты в самом деле стоишь, мучаешься? Прогуляйся чуть-чуть, чтобы время скоротать. А я тебя здесь буду ждать.

Меня будто электрическим током пробивает от макушки до пяток, хорошо карандаш вовремя оторвал от бумаги, а то бы он сейчас изобразил поверх портрета четкую синусоидальную характеристику этого разряда почище любого осциллографа. Возможно, мне, конечно, просто привиделось, но при последних словах Луиза мне заговорщицки подмигнула, потихоньку, так, чтобы не видела ее подруга.

– Ладно, – цедит сквозь зубы бело-розовая Наташа резко разворачиваясь на каблуках и выбивая ими по асфальту возмущенную дробь.

Нет ни малейшего сомнения, что в дальнейшем Луизу ожидает весьма неприятный разговор, в ходе которого ей выскажут немало претензий по поводу неадекватного поведения и прочтут лекцию о надлежащем отношении к обслуживающему персоналу: официантам, парикмахерам, швейцарам и уличным художникам в том числе. Эх, надо было все же пойти работать машинистом, там по-крайней мере клиенты отделены от тебя стенками вагонов и не могут демонстрировать свое недовольство. И ведь не поставишь наглецов на место, хоть тресни. Рыночная экономика, мать ее! Клиент всегда прав! Однако здесь и сейчас я похоже одержал убедительную победу. Поймав лукавый взгляд Луизы, начинаю с деловым видом усиленно скрипеть грифелем по бумаге. А я что, я ничего! Работаю вот! Изо всех сил тороплюсь, прошу заметить!

Луиза продолжает смотреть выжидательно, где-то в самой глубине ее ореховых глаз мелькают еле видные отсюда веселые бесенята. Ободренный их непрекращающейся игрой, осторожно подбрасываю первую зондирующую фразу:

– Какая строгая у Вас подруга… Похоже она осталась не слишком довольна… Попадет вам теперь.

– Да уж, – улыбается Луиза, склоняя голову к плечу и пытаясь заглянуть за стоящий между нами мольберт.

У меня перехватывает дыхание, настолько она в этот момент хороша. Причем красота ее будто существует сама по себе. Знаете, такая, самодостаточная, не подразумевающая под собой никакого продолжения. Не содержащая призыва к самцу, не будящая сексуального желания, страсти, мании обладания… На нее просто хочется смотреть, восхищаться созданным природой совершенством. А может это просто у некоторых на тридцать пятом году жизни начались первые сбои естественных потребностей здорового мужского организма. Кризис среднего возраста, так сказать… Мелькнувшая мысль вызывает лишь мимолетную ухмылку, нет, с организмом все пока в порядке, тьфу, тьфу, тьфу… Просто я художник, мне подвластно необъяснимо острое наслаждение созерцанием, к сожалению недоступное большинству моих современных сограждан за отсутствием под телесной оболочкой души и внутренней культуры. Вот так вот! И попробуйте мне возразить, я вас вообще размажу по полу целой кучей затейливых фраз и оборотов из мира высокого искусства, о котором вы не имеете ни малейшего понятия. Я, впрочем, тоже… Так, нахватался по верхам в художественной школе разных умностей, а теперь корчу из себя зрелую, духовно развитую личность. Но девушка определенно хороша… Чувствуется в ней на интуитивном уровне некая свежесть и неиспорченность… Поспорю на все свои краски и карандаши против пачки дешевых сигарет – она не москвичка. Не делают таких больше в столице, не делают… Москвичи теперь отдельная нация, со своим собственным, абсолютно отличным от общероссийского, национальным менталитетом и такие вот цветки прерий, здесь просто не выживают, климат не тот. Экология, опять же неважная, загазованность…

– Подруга ваша, наверное, коренная москвичка, – вопрос задаю нарочито рассеянным тоном, демонстрируя, что полностью поглощен работой.

– Да, как вы угадали?

Голос звенит серебряными колокольчиками, журчит весенним ручейком… Ой, держите меня семеро! Вот оно, седина в бороду – бес в ребро. Ишь, старый козел, потянуло на молоденьких. Честно говоря, седины пока нет, только одна маленькая прядка на виске, но это давно, с армейских времен, к тому же имеется более чем уважительная причина. Ну не козел уж точно, хотя есть что-то такое в характере, некая любовь к переменам, а может поиски несуществующего идеала из-за чего собственно до сих пор не женат.

– Очень просто, – заговорщицки понижаю голос и корчу озабоченную рожицу. – Она вся такая деловая и строгая, просто жуть. А вот вы наверное совсем не отсюда?

Луиза улыбается, кокетливо взмахивая ресницами. Вот только кокетство это совсем не привычное жеманное, а как бы естественное изначальное, ведущее свои корни из той самой любовной магии, которой сполна владели наши далекие предки. Меня прямо в жар бросило от этой улыбки.

– Выходит, я совсем не деловая и не строгая? Сомнительный комплимент для современной девушки…

– Нет, я хотел… То есть… – совсем потерявшись я замолкаю.

Действительно не слишком удачно получилось. Чувствую, как кровь помимо воли приливает к щеками, и ощущаю себя полным идиотом. Надо же дожить до тридцати пяти лет и мучительно краснеть общаясь с молоденькой кокеткой! Вот уж точно, глупее что-нибудь придумать трудно. Расскажи кому, не поверят! Она, видя мое смущение, вновь улыбается, довольно и немного покровительственно. Красота – страшная сила, особенно в тех случаях, когда сама это осознает. Луиза наверняка знает цену своей внешности, привыкла к производимому ею на представителей противоположного пола эффекту, потому и ведет себя соответственно, чуть насмешливо и снисходительно, ощущая всю полноту своей власти над очередным обалдевшим самцом.

– Да я и в самом деле не москвичка, вы угадали… – задумчиво глядя поверх моей головы вдоль улицы тянет она.

Сейчас по логике вещей следует спросить откуда и зачем она приехала в Москву, это стандартное развитие диалога. Видно, что она уже внутренне ждет этого вопроса и неосознанно подбирает ответ. Именно поэтому ничего подобного я произносить и не буду. В подобных делах нет ничего более убийственного, чем следование логически выверенному шаблону. Так никого не заинтересуешь, не привлечешь внимания. Следующий ход просто обязан быть неожиданным, пробивающим уже выстроенную натренированным подсознанием красивой девушки броневую защиту от очередного уличного приставалы. Подобно изящному уколу тонким острием шпаги, проскальзывающему сквозь сверкающую паутину парирующего выпад клинка противника. Да, на мой взгляд, разговор с красивой девушкой, если он конечно ведется не просто от скуки чтобы скоротать время, всегда подобен поединку двух фехтовальщиков. Выпад сменяется изящным кружевом защитных уверток, за которыми вновь следует тщательно подготовленная атака. Еще это похоже на теннис: атакующая подача, отбив, снова подача… Но мне больше нравится фехтовальная аналогия. Теннис занятие слишком мирное, а здесь происходит извечная игра не на жизнь, а на смерть, сопровождающая повседневную битву противоположных полов. И она носит отнюдь не щадящий миролюбивый характер теннисного сета. Нет, тут идет настоящий поединок, дуэль! И горе побежденным!

Я в силу своего возраста достаточно искушен в правилах этой игры и потому считаю, что мои шансы на победу достаточно высоки. О, я хорошо изучил за прошедшие годы своего извечного противника, знаю присущие ему слабости и наоборот сильные стороны, чувствую, когда наступает удобный момент для атаки, а когда стоит закрыться в глухой защите. Я очень многое знаю. Жаль только что нет на этой планете даже двух совершенно одинаковых существ женского пола, и приемы, финты и увертки идеально подходящие для одной дамы, увы, совершенно не действуют на другую. Можно выделить лишь какие-то расплывчатые общие тенденции, некие присущие многим закономерности, а на практике каждый поединок несет за собой новое знание, отличное от предыдущего.

А еще меня часто посещает мысль о том, что для моей очередной соперницы вся наша дуэль с метанием сверкающих стальных жал, с лязгом соударяющихся шпаг, высекающих друг из друга искры, всего лишь забавная игра в которой она знает все ходы наперед, и еще до первого выпада планирует в какой именно момент позволит мне насладиться иллюзией добытой в тяжелой борьбе победы. Ну или точным неожиданным выпадом, легко обходящим самую надежную защиту, сразить меня наповал. Тут уж как повезет… Главное в том, что как прирожденная фехтовальщица, даже молоденькая неискушенная женщина на голову превосходит самого опытного, гордящегося сотнями прошлых побед ловеласа. И на самом деле никакого поединка нет, есть только забавная игра, результат которой всегда известен заранее. Что ж может оно и так, но сражаться все равно каждый раз приходиться в полную силу. Иначе соперница может решить, что ты слишком слаб для нее. Итак, мой выпад!

– Вы знаете, на самом деле, я вовсе не художник, – я говорю спокойно и ровно, глядя ей прямо в глаза.

Есть! Вот этого она не ожидала, в темной глубине зрачков против воли мелькает удивление, чуть вздрагивают губы, а голова склоняется еще ниже к плечу. Туше! Теперь она ждет объяснений. Она в них заинтересована, и ее внимание будет приковано к тому, что я сейчас скажу. Это первый проблеск интереса лично ко мне.

– Художник, это тот, кто умеет создавать образы. Творить из ничего новые неизведанные миры, пусть даже полностью похожие на уже существующие, но все же неуловимо отличные от них. А я своего рода фотограф, я просто воспроизвожу, то, что вижу в данный момент перед собой.

Она тихонько вздыхает. Напряженность возникшая в ее позе пропадает, а на губах вновь начинает играть пока еще робкая улыбка. Все ясно, этот тип просто кокетничает, набивая себе цену. Так она сейчас думает. Ну что ж, это хорошо! Клинок ее шпаги решительно отводит мою в сторону, отбивая нацеленный в сердце укол. Она не замечает, что это инстинктивное движение раскрывает одну из уязвимейших для всех женщин сторон бытия. На это я и рассчитывал, моя рапира, ловко вывернувшаяся из соприкосновения изящных стальных жал устремляется прямиком туда.

– Однако иногда мне везет и тогда я встречаю особенных людей. Людей с лицами не похожими на другие, обычные, стандартные, резко отличающиеся от обычной серой массы. С лицами, одухотворенными, что ли, светящимися в толпе… Лицами за которыми стоит какая-то тайна. Таких людей всегда хочется рисовать, и в процессе работы, вдруг понимаешь, что рисуешь ты не просто сидящего перед тобой человека, а некую его внутреннюю суть. Что-то свойственное только ему одному. И тогда портрет оживает, он становится уже не просто отражением оригинала, а тем, что видит за оригиналом художник. Ведь мы очень наблюдательны, гораздо наблюдательнее, чем обычные люди, мы видим истинную суть, за привычно носимой человеком маской.

Туше! Нет более сильной наживки для любой представительницы прекрасного пола чем публичное признание мужчиной ее исключительности, непохожести на остальных. Даже нет особой разницы с каким знаком подана эта исключительность, с плюсом, или минусом. Женщина охотно согласиться, как на роль ангела, так и на роль демона, лишь бы не оставаться в унылом стаде середнячков, приподнявшись над ним своей яркой индивидуальностью. На самом деле в той или иной мере это свойственно им всем, каждая в глубине души считает себя неповторимой и неотразимой, истинной королевой, просто подчас непонятой и неоцененной грубым своим окружением. Иногда на этом не грех и сыграть, только играть нужно тонко и обязательно искренне, откровенная ни на чем не основанная лесть здесь будет принята за издевку и вызовет только негатив.