Возвращая долги…

Надо сказать, что в данном случае даже играть особо не приходилось, настолько Луиза была хороша, действительно выделялась, нет не правильное слово, не отражающее всей глубины вкладываемого в него посыла. Нет, не выделялась, выламывалась с треском и грохотом из привычного стандарта обычной московской девушки.

– Вы оживили мой портрет?

Она говорит совершенно без улыбки, глаза широко открыты и абсолютно серьезны. Ей действительно необходимо это знать. Это пропущенный укол. Не ожидал, думал, она сейчас потребует рассказать, что же я нашел в ней такого особенного, уже приготовился красочно описать ее восхитительную внешность. Женщины так это любят. Любят слушать о себе самих. Но не в этот раз. Ее темная шпага скользнув в прореху моей защиты, по самую рукоять вонзается в грудь.

– Еще нет, но он постепенно оживает сам, – пальцы цепко сжимавшие эфес разжимаются один за другим и мое оружие с мелодичным звяком падает на арбатский асфальт. – Он не такой, как вы… Или, нет, вы похожи на него… Черт, запутался… В общем не получается рисовать вас такой, как сейчас… Вы неправильно выглядите… Все должно быть по-другому…

Три раза черт! Что за вздор я несу! Сейчас она чего доброго решит, что я критикую ее наряд и обидится! Как же сложно выражать словами такие четкие и ясные на уровне ощущений мысли. Ведь вовсе не одежду я имел в виду. Если честно, то ее я даже толком не разглядел, что-то современное в спортивном стиле, джинсово-кожаное, облегающее ладную крепкую фигурку, словно хорошо пригнанная перчатка. Но не в этом же дело, хотя и в этом тоже. Ореховые глаза все так же внимательно смотрят на меня, ждут, требуют продолжения, а я как назло никак не могу собраться с мыслями, облечь в неуклюжую словесную форму то, что так явственно чувствую внутри.

– Понимаете, вы не должны быть здесь. В этом городе, на этой улице… Ваше место не здесь…

Господи, что за бред? Как она только до сих пор еще меня слушает. Я запинаясь и заикаясь на каждом слове начинаю рассказывать ей, что вижу ее совсем не такой как сейчас. Гордой наездницей на горячем вороном коне, несущемся сквозь абсолютно дикие, заросшие волнующимся под порывами ветра буйным разнотравьем степные просторы навстречу встающему из-за горизонта солнцу. Про лук и колчан за спиной, про громовой топот копыт бешеной скачки, про разметавшуюся бурю черных волос и отражающий первый солнечный луч стальной шлем… Я сам понимаю насколько все это звучит глупо и жалко, но никак не могу остановиться, это какое-то внезапно накатившее изнутри сумасшествие. Слова вначале дававшиеся с трудом, теперь льются неостановимым потоком, бурной горной рекой. Они описывают ту картину, которую я хотел бы нарисовать сейчас вместо скучного, почти фотографического портрета. Наконец, внезапно забивший фонтан моего красноречья иссякает, и я замолкаю тупо глядя на растрескавшийся асфальт под ногами, не в силах поднять взгляд на лицо девушки, страшась того, что я там неминуемо увижу. В лучшем случае это будет отстраненное недоумение, а может быть и чего похуже… я знаю это. Я уверен почти на сто процентов и жду только резких все расставляющих по местам слов.

Но она молчит, не произносит вообще ничего. Просто молчит. Я тоже молчу тяжело дыша, чувствуя себя уставшим и полностью опустошенным, и одновременно испытывая некое иррациональное облегчение, будто выплеснул изнутри то, что так долго давило и распирало мою грудь, пробивая себе дорогу. Молчание делается уже просто невыносимым, я согласен на все, пусть будет недоуменная отстраненность, холодное презрение или даже, тот невольный испуг, что мы испытываем встретившись вдруг лицом к лицу с сумасшедшим. Я согласен, лишь бы не длить дальше эту безмолвную пытку. Собравшись с духом, как перед прыжком в холодную воду, я поднимаю склоненную на грудь голову, смотрю ей прямо в глаза. А она будто даже не замечает этого. Луиза мечтательно смотрит вдаль, куда-то поверх моей головы, вряд ли она видит сейчас запруженный туристами Арбат, сувенирные лавки и сидящего перед ней уличного художника. Она сейчас явно не здесь. Где же? Неужели в той самой, стонущей под ударами конских копыт степи, что привиделась мне при взгляде на ее лицо?

Мир вокруг внезапно перестает существовать. Остаемся только мы, я и она, вдвоем. Вязнут в плотном сером тумане людской гомон и немелодичные режущие слух аккорды бродячего музыканта, пропадают шум машин и порывы пахнущего угарным газом ветра. Нет вокруг ничего, ни людей, ни машин, ни шумной разнаряженной улицы. Ничего не осталось во всей Вселенной. Только я и девушка с полузакрытыми глазами и раскрасневшимся, обдуваемым вольным степным ветром лицом. Кажется я слышу как бьется ее сердце… Хочется дотронуться до нее, ощутить тепло ее сильного, напоенного энергией, молодого, зовущего тела. Грохочут, бьют железными подковами землю конские копыта! «Луиза… – шепчу я пересохшими губами ее имя, пробую его на вкус, сплетаю знакомые с детства звуки в чужое непривычное сочетание. – Луиза!» И серое марево отгородившее нас от мира рушится от звуков моего голоса. Проступают через редеющий туман очертания домов, пробивается вечное монотонное гудение большого города сплетенное из сотен и тысяч с детства знакомых неизбежных звуков.

Она вздрагивает, будто внезапно проснувшись, и смотрит на меня широко распахнутыми глазами, зрачки – черные омуты, бездонные горные ущелья, в них можно нырнуть и падать, падать до скончания времен. Она еще вся там, грудь тяжело вздымается под распахнутой легкой курткой, точеные пальчики рук крепко сжаты в кулачки, губы плывут в недоуменной стеснительной улыбке. Губы первыми отреагировали на ненормальность происшедшего, они уже спешат смущенно улыбнуться, показывая, что на только что случившееся не стоит больше обращать внимания. Они первыми пытаются вернуться обратно в надоевшую скучную, но такую уютную и безопасную обыденность. За улыбкой последуют слова, ироничные и чуть насмешливые и тогда, все что сейчас было с нами уже не воскресить, оно умрет, не успев даже толком родиться. Поэтому я спешу спросить, пока еще не перейдена обратно грань разумного и рационального, пока она еще не забыла того, что только что испытала:

– Вы увидели это? Правда, ведь? Увидели то, о чем я рассказывал?

И ползущая по губам улыбка замирает, исчезает, отбрасывая желание снова закрыться, спрятаться под привычно натянутый панцирь, который лишь на миг приоткрылся, выпуская на поверхность то, что принято называть душой.

– Да… – легко и еле слышно, словно дуновение прохладного вечернего ветра.

– Правда, увидели? И как это было? – не отстаю я, не даю вынырнуть обратно на уровень обычного повседневного общения, не отпускаю зажегшийся вдруг внутри свет.

– Это было чудесно, – шепчет девушка едва приоткрывая губы. – Это было как в детстве, когда еще веришь в сказки… Это было, как в сказаниях о нартах…

– Вы знаете о нартах?

Меня вновь пробивает электрическим разрядом. Да! Вот оно! Я все не мог понять, кем же я вижу ее, что за доспехи надеты на манящее девичье тело, что за вооружение. Откуда этот образ. Да, теперь все встало на свои места. Конечно же, нарты! Сказочный народ героев и воинов. Дети солнца, хозяева срединного мира. Легендарные предки скифов и сарматов, никогда не существовавшие в реальности, но до сих пор будоражащие своими подвигами распаленное воображение всех детишек Кавказа.

– Да, конечно, мне с детства рассказывала сказки о них мама. А иногда и отец…

Она что-то еще говорит, но смысл ее слов плохо доходит сейчас до меня. Я весь захвачен открывшейся идеей. Да! Именно такой должна быть задуманная картина. К черту скучный портрет. На нем вовсе не она. Я даже не возьму денег за этот бездарный фотографический рисунок. С таким же успехом она могла бы купить зеркало и смотреться в него. Возможно зеркало отразило бы даже больше, чем бездушная бумага. Как я мог не увидеть сразу, это же явно читалось в лице. Никакая она не Луиза, она… Она…

– Шатана, – произношу я тихо, во все глаза разглядывая девушку.

– Что?

В вопросе звучит изумление, кажется я прервал ее на полуслове.

– Шатана, – уже громче и увереннее повторяю я. – Вот кто вы на самом деле. Поверьте, я художник, я могу видеть сквозь маски…

Она улыбается, опуская голову, в замешательстве теребя застежки своей сумочки.

– Но ведь Шатана старая женщина, хозяйка большого дома…

– Нет, – не даю я сбить себя с толку. – Такой вы возможно когда-нибудь станете. А сейчас вы молодая Шатана, та, перед красотой которой не смог устоять богатырь Урызмаг.

Она прикрывает глаза и тихо нараспев декламирует, явно подражая слышанному в детстве:

– Стройная, искроглазая, как ангел, повернется – словно стрела пролетит, голос – как соловьиная песня, слово скажет в ответ – будто мать тебя обласкала, рука ее щедра и хлебосольна.

– Да, да! – горячо подтверждаю я. – Это именно вы. Я узнал вас.

Она вновь улыбается, на этот раз тихо и удовлетворенно, ей приятна моя искренняя горячность. Поддавшись мимолетному порыву я беру ее за руку и, о чудо, она не отнимает своей ладони из моих пальцев. Кожа ее на ощупь бархатиста и прохладна. Моя бедная голова пылает, перед глазами все идет кругом. Так продолжается, кажется целую вечность и я искренне счастлив в тот момент от одной только возможности находиться с ней рядом, прикасаться к ней. Но вот она неуловимо легким грациозным движением освобождается и чуть отстранившись говорит, лукаво улыбаясь:

– Шатана не только красивая, но еще и очень мудрая женщина. А я вот сижу тут как последняя дура, развесив уши, и слушаю комплименты от уличного художника, который наверняка говорит их каждой девушке, которую берется рисовать. Права, видно Наташка, нельзя меня оставлять в Москве без присмотра.

От незаслуженной обиды меня буквально разрывает на части, поднявшаяся из глубины души волна возмущения клокочет у самого горла. Как она может так?! Ведь это совсем не то, что обычно! Я же действительно видел несколько минут назад несущуюся под тяжелые копыта дикую степь. Мы вместе с ней это видели. Как же можно после такого вот так! Взбурлившая внутри гневная пена уже готова выплеснуться у меня изо рта словесным потоком, вылить на ее голову все владеющие мною эмоции, заставить почувствовать искренность моей боли от этого недоверия. Но тут холодным остужающим душем, проливается на этот бушующий внутри жар, пробудившаяся рациональность. В самом деле, кто я ей такой, почему она должна доверять моим порывам неясным пока даже для меня самого. Подумаешь, нашелся великий мастер, в поисках натурщицы. Ишь, захотелось ему изобразить летящую на коне Шатану! Остынь неудавшийся Казанова, вернись на землю. Право, ты смешон во всех движениях своей мелкой душонки безосновательно претендующей на величие.

Все эти мысли видимо отражались на моем лице, словно в зеркале. Уязвленный в лучших своих чувствах, разобиженный до самой глубины души, я даже не думал их скрывать. Просто начисто забыл об этой выработанной годами необходимости. Нет сомнений в том, что Луиза легко читала меня в тот момент, будто раскрытую книгу.

– Ну не расстраивайтесь, я вовсе не хотела Вас обидеть, – музыкой прозвучал ее тихий голос.

И дрогнула, дрогнула-таки в нем предательская жалостливая нотка. Нет, она вовсе не бесчувственная гордячка, как я уже себе вообразил. Ей действительно жаль хлестких не ко времени произнесенных слов. Радость, такая же сумасшедшая и бурная, как секунду назад обида, вспыхнула во мне. Да что же это? Что со мной делает эта девчонка? Что за странная власть ей дана над моими чувствами, что одним единственным словом она может обрушить меня в пучину горя и печали, или наоборот вознести на самый пик неземного счастья. Я ведь даже не знаю ее толком. А вдруг она груба, лжива, порочна? Да, что там далеко ходить, вдруг она просто дура? Тупая меркантильная тварь, как большинство моих знакомых москвичек… Я продолжал уговаривать себя одуматься, взять себя в руки, а в глубине души уже знал, что это невозможно. Нет, конечно же, нет! То что я не мог увидеть умом, я давно с успехом разглядел сердцем. Она была просто прекрасна, как лицом и телом, так и всей своей душой. Прекрасна и желанна…

– Не обижайтесь на меня, пожалуйста, – робко попросила она. – А то у Вас такое лицо стало, что я… ну не знаю, как сказать… Словно конфету у ребенка отняла, или щенка пнула… Вы не обижайтесь только, хорошо?

Конечно, как я мог обижаться на нее? Я готов был на все, лишь бы она оставалась рядом, пусть высмеивает меня, ругает, дразнит… Все что угодно, лишь бы не уходила, оставалась здесь, со мной…

– Я не хочу заканчивать Ваш портрет, – хрипло выдавил я.

– Не хотите и не надо. Ничего страшного, – мягким участливым голосом, каким говорят с тяжелобольными поспешила согласиться она. – Мне он не очень-то и нужен был, это все Наташка…

– Нет, вы не поняли, – заторопился я, понимая, что обязательно должен ей все объяснить, что это вопрос жизни и смерти.

– Вы не поняли. Просто это неправильный портрет. Вот он, почти готов, можете его взять, если хотите. Но лучше его порвать, иначе он может все испортить…

Я спешил, захлебываясь и заикаясь, путая фразы и сам себя не слыша, в отчаянии понимая, что никак не могу подобрать нужных слов, что кажусь ей сейчас полным идиотом. И от этого сбивался еще больше, удивляясь, как она вообще до сих пор еще меня слушает, вместо того, чтобы просто встать и уйти. Но она слушала, внимательно глядя мне в лицо, сосредоточенно хмуря брови. Слушала, и я продолжал:

– Вы только не отказывайтесь сразу, обещаете? Можете не соглашаться, но и не отказывайтесь, пожалуйста. Просто выслушайте меня и подумайте…Обещаете? Вот. Я хочу нарисовать другой Ваш портрет, настоящий. Тот, на котором вы действительно будете выглядеть такой, как вы есть. Будете молодой Шатаной. На фоне гор, рядом с боевым конем, в старинных доспехах…

– У Шатаны не было боевого коня и доспехов. Вы что-то путаете, художник, – рассмеялась она. – Но сама идея мне нравится. Считайте, что я согласна.

– Правда?! Вы на самом деле согласны мне помочь?!

Радость моя была так безмерна, что я чуть не пустился в пляс прямо посреди запруженного туристами Арбата.

– Правда, правда, что Вас так удивило? – улыбалась Луиза, глядя на мое горящее искренней радостью лицо.

– Тогда оставьте мне номер своего телефона. Я Вам обязательно позвоню. Когда Вам будет удобнее?

– Даже не знаю, – по ее лицу пробежало едва заметное облачко. – Когда вы хотите начать рисовать?

«Не рисовать, писать! Картины пишут, а рисуют на заборах!» – язвительно произнес у меня в мозгу кто-то неизвестный дежурную фразу любого художника. Но я вовремя взял это свое противно-ехидное «я» под плотный контроль и удержал обидную реплику внутри, не дав ей вырваться наружу. Шатане, то есть, тьфу, Луизе однозначно была простительна столь распространенная оговорка, в ее прекрасных устах она звучала даже мило. Нет, положительно, в этой девушке меня восхищало все, включая и то, что обычно вызывало приступы глухого раздражения. Это было настолько новое и приятное чувство, что я даже немного его побаивался, старался не давать ему захлестнуть меня целиком, чтобы не потерять над собой контроль. Уж не влюбились ли вы с первого взгляда, батенька?

– Так когда же?

Ах да, она же спросила у меня о сроках. Какие к дьяволу сроки! Я желал приступить к работе немедленно, сию же секунду, не сходя с места, каждый миг промедления был для меня невыразимой пыткой. Но нет, так нельзя, надо взять себя в руки. Таким энтузиазмом ты еще чего доброго напугаешь девушку.

– Может быть вечером, – робко предложил я.

И по тому, как сурово сдвинулись ее брови, а с губ слетела улыбка, понял, что сморозил что-то не то.

– И работать Вы хотите начать в каком-нибудь модном ресторане, или ночном клубе, – едко продолжила она мое предложение.

– Вы не так меня поняли! – отчаянно выкрикнул я, пытаясь спасти положение.

Двое или трое случайных прохожих испуганно шарахнулись в сторону и долго еще оборачивались на ходу, окидывая нас удивленными взглядами. Но мне было в тот момент на них наплевать, пусть смотрят, не жалко.

– Вы не так меня поняли, Луиза, – уже мягче и спокойнее продолжил я. – Просто Вы разбудили во мне вдохновение. Знаете, как муза! Вы вдохнули в меня новую жизнь. А в этом состоянии, любое промедление нестерпимо. В руках просто невыносимый зуд, они хотят творить, они не могут терпеть безделья. Понимаете, все мысли, все чувства, все подчинено одной только идее, выплеснуть на холст то, что скопилось внутри, выплеснуть раньше чем оно уйдет, сотрется под грузом обычных бытовых наслоений, умрет под валом повседневных забот. Потому я назвал Вам самый короткий возможный срок. Даже до вечера дожить не начав работать будет для меня пыткой.

Горячность моего порыва все же растопила возникший было между нами тонкий лед недоверия, настороженность ушла из ее глаз.

– Я верю Вам, но все же, давайте отложим все как минимум до завтра. Все-таки и у меня есть свои дела, да и не слишком-то прилично, молодой девушке появляться вечером в гостях у мужчины. Что скажет на это к примеру ваша жена?

– Кто? Жена?

Я даже сразу не понял о чем это она. Ах да, у нормальных людей моего возраста обычно бывают в наличии жены и несколько сопливых детишек. Но так то ж у нормальных! Себя я к нормальным людям отнести не мог даже с изрядной натяжкой. Да и какая москвичка пойдет замуж за уличного художника? Нет, брат, шалишь! С тобой конечно можно иногда весело потусить на богемных пирушках, можно вдосталь пофлиртовать и даже разжиться бесплатным портретом в стиле ню, но вот замуж за тебя вряд ли кто пойдет. Национальные приоритеты у москвичек очень жесткие и ты под их стандарты совсем не подходишь. Даже наличие собственной, превращенной в студию квартиры в достаточно престижном районе, ничего тут не меняет. Квартира это хорошо, но к ней в обязательном порядке должны прилагаться высокий общественный статус, солидный счет в банке, престижная высокооплачиваемая работа и конечно же автомобиль представительского класса, не говоря уж о банальном и немыслимо дорогом для тебя евроремонте на занимаемой жилплощади. Вот так-то! А ты как думал?

С лицами немосковской национальности на поприще возможного сочетания браком вопрос стоял еще хуже. Тут уже я сам постоянно не мог отделаться от ощущений которые наверное присущи преследуемому стаей гончих зайцу. И причина была опять же в той самой превращенной в студию квартире. Огромное количество пытающихся эмигрировать в Московию из ЗаМКАДии представительниц прекрасного пола, только и ждало случая заарканить доверчивого москвича у которого можно потом внаглую отхапать вожделенную жилплощадь. Примерам, как говорится, несть числа. И тут я рисковать решительно не хотел. Можно так нарваться, что потом за милую душу окажешься где-нибудь в канализационном коллекторе или на мусорке, и кого прикажете там рисовать? Таких же как сам бомжей? А оплату брать пустыми бутылками? Нет уж, увольте… Одним словом, не сложилось у меня ни с тихой гаванью, ни с семейной жизнью, ни с детишками, которым я мог бы оставить в наследство коллекцию испачканных холстов и полузасохшие краски. Возможно оно и к лучшему…

– Знаете, Луиза, так получилось, что я не женат, – виновато разводя руками ответил я девушке.

Честно сказать, ожидал, что после этих слов наш разговор свернет в более доверительную плоскость. Как-то привык за последние годы все время общаться с тем сортом женщин, что патологически хотят выйти замуж, подчиняя этой сияющей впереди благородной цели все свои повседневные мысли и желания. Такие услышав о моем неполном семейном статусе, тут же делали стойку, как хорошо выдрессированные легавые. Ну или борзые, я не очень-то в этом разбираюсь… Однако на этот раз я ошибся, причем практически на сто процентов. После моего признания, Луиза явно насторожилась, глядела на меня теперь с некоторой опаской и похоже уже жалела о том, что вообще позволила себе согласиться на общение со мной. Сексуальным маньяком меня посчитала, что ли? Милая, так все известные маньяки как раз и были примерными семьянинами. Так что делай выводы…

– Вы не пугайтесь, Луиза. Я не женат не потому, что со мной что-то там не в порядке. Просто не встретил еще ту, единственную, которую ищу, а размениваться по мелочам не хочется. Это ведь и себе потом горе и девушке не в радость будет жить с человеком который ее не любит вовсе.

Я старался говорить как можно проникновение, как можно доверительнее, полностью раскрываясь ей навстречу, показывая, что нет у меня за пазухой камня, никаких дурных намерений нет. Кажется она поверила, взгляд слегка потеплел. Надо было срочно продолжать ковать железо пока горячо.

– Я совсем один живу, в квартире, которую превратил в студию. Так что нам никто мешать не будет. Только Вы, я, краски и холст… Больше никого и ничего…

Черт! Вот это я зря сказал. Опять напугал. Ишь нашел, чем успокоить, мол будешь со мной одна в квартире, полностью в моей власти. Идиот клинический, надо же было такое выдать! Эх, и почему только я всегда сначала ляпну, а лишь потом понимаю, чего собственно ляпнул! Предупреждая ее возможную реакцию, вновь заторопился:

– Вы не подумайте чего плохого! Если хотите, можете с собой кого-нибудь взять. Ну хоть эту Вашу подругу!

– Я кузнеца с собой возьму, – пряча в углах губ веселую усмешку, решительно заявила Луиза.

– Кузнеца? Какого кузнеца? Почему кузнеца? – опешил я.

– Ну вы что? – теперь она уже смеялась открыто, не скрываясь. – «Формулу любви» не смотрели? Старое такое кино…

Ах, вот оно что, как же я сразу не сообразил. А молодец девчонка, ловко меня поддела, точно, наш человек!

– Кузнец? Нет, кузнец нам не нужен. Зачем нам кузнец, что я лошадь что ли? – процитировал я подражая голосу Фарады и был тут же вознагражден заливистым девичьим смехом.

– Ладно, коварный соблазнитель, куда Вам телефон записать?

– Телефон? Телефон… – я бестолково зашарил заплетающимися пальцами по карманам, уже вспомнив, что свой мобильник сегодня из мести оставил дома.

Эта сволочь меня сегодня не разбудила, представляете себе такой оборот? Из-за него я провалялся в постели чуть ли не до десяти часов, проспав все на свете, включая самое рыбное туристическое время. Подобное поведение требовало немедленного справедливого воздаяния. И даже не взирая на то, что мобильник не звонил по той прозаической причине, что я сам когда-то отрубил в будильнике оба выходных дня, а сегодня было как раз воскресенье, я все же решил его наказать, лишив ежедневной прогулки не Арбат. Так сказать превентивно и чтобы окончательно снять вину за испорченное утро с себя любимого. А теперь мой верный электронный секретарь, наверняка смеялся над моими никчемными усилиями, спокойно лежа на прикроватной тумбочке.

– Ладно, – смилостивилась наконец наблюдавшая за моими бесплодными потугами Луиза. – Давайте карандаш и бумагу, я Вам сама запишу.

Карандаш нашелся сразу так как был, оказывается, до сих пор зажат у меня в руке, а вот в поисках подходящего листочка я вновь заметался выворачивая карманы. С укоризненным вздохом Луиза перегнулась через мой мольберт и быстрым летящим почерком нацарапала десяток цифр телефонного номера прямо в углу незаконченного портрета. Я заворожено наблюдал за изящным изгибом ее стройного тела, за порхающим по бумаге карандашом и задумчиво сжатыми губами. Сам я на такой фокус совершенно не способен. Просто не помню номер своего мобильника и все, не запоминается, хоть ты тресни. Оправдывает меня лишь одно соображение – сам себе я никогда не звоню. Откуда же в таком случае помнить номер? А вот она помнит. Черт, я готов умиляться и восхищаться даже самым тривиальным и элементарным вещам, если они связаны с этой девушкой. Да что это за головокружение меня охватило? Может, съел чего ни то сегодня за завтраком?

– Вообще картины обычно подписывает художник, а у вас я вижу все наоборот, – ядовито произнес кто-то за спиной.

Я аж подпрыгнул от неожиданности, хотя ничего неожиданного в принципе не произошло. Просто вернулась, не к ночи будь помянута, бело-розовая моржиха, о существовании которой на этом свете я было совсем позабыл. Пока я на этом основании тормозил, не в силах придумать достойного ответа, вместо меня отозвалась сама Луиза:

– Это не подпись, это мой автограф, – с милой улыбкой сообщила она скептически поджавшей губы подруге. – Я еще не стала знаменитой журналисткой, но когда-нибудь ведь непременно стану. Вот мастер и попросил у меня автограф с дальним, так сказать, прицелом.

Бело-розовая лишь неопределенно хмыкнула, не удостоив нас ответом, но всем своим видом продемонстрировав предельное неодобрение. А я отложил для себя в памяти профессию моей новой знакомой. Надо же, с настоящими живыми журналистами мне общаться еще не приходилось. Исключая Фиму Федорцова, подпольная кличка Фу-Фу, но тот во-первых мужского пола, а во-вторых не журналист, а фотограф, а это наверняка две большие разницы.