Три с половиной мира

Другой раз повадился к матери мужик. Вот уж где пересудов было! Ну еще бы, часто ли взрослого мужика в казарме увидишь? Да еще выяснилось потом что он из «размороженных» тоже. Вот и частил к матери прежнюю жизнь вспоминать. Притулится на кровати одним полужопием, сидит молча долго. Эдаким крючком совсем завернется, хотя и долговяз, головушку двумя руками подопрет. А руки все в коростах рыхлых да сыпучих, жуть. Куда только медицина смотрит? Был бы ребятенком, а хоть даже и рожавшей бабой, так и зашибли бы давно за такое в темном закоулке. Нет же, уберегло уважение. Не лишку поди таких осталось, кто еще довоенную жизнь повидал. Останавливали в коридоре его, спрашивали:

– Скажи, дяденька, а ты выселенцев-то видал? А правда ли, что у них роги и хвосты есть?

А он пятится и сказать ничего не хочет. Бровки только на лоб лезут, и ручонки поганые трясутся. Бестолковый, что с него взять…

И вот сидит, сидит все в гостях-то, а потом как прорвет его. Жалуется вроде, только слова все такие, что не разобрать:

– Я же юрист, Софья Викторовна! На кой черт меня вообще в анабиоз отобрали? Ведь тогда еще ясно было, что это совершенный апокалипсис, что провалилось все к Аиду. Какой закон? Какие права? Слово «конституция» из всех справочников вычеркнуто! Честное слово, я проверял. У них же теперь главное мерило – эффективность и целесообразность. И я решительно затрудняюсь определить что страшнее… В чем цель? Ради чего работает эта жуткая пропагандистская машина? Я даже не о Луне теперь… Это еще греки придумали, что наличие воображаемого врага необходимо для существования тоталитарного режима. И про эмиграцию я давно уже не мечтаю, пройдено. Я молю вас, Софья Викторовна, не надо этой вашей снисходительной улыбки. Я о другом: в этой борьбе за выживание, за существование, как же так вышло, что мы утратили все человеческое? И это вовсе не философский вопрос. Это вовсе не грань между Homo sapiens и разумным животным. Это целая историческая пропасть, вершина, с которой все рухнуло. И разбилось вдребезги… Я не могу так. Я не в силах наблюдать, как под предлогом сохранения вида они играют в генетические пазлы, просто смахивая неудавшееся со стола. Меня выворачивает от пафоса их псевдопатриотических заявлений. Неужели они действительно верят, что можно выжить, готовясь к новой войне?..

И вот такой ахинеи от ужина до отбоя. Мать не спорила, не поддакивала, но слушала вроде… Сидела на скрипучем стульчике развалившись, да в коридор через приоткрытую дверь глядела. Тоже странность: только когда мужик приходил – дверь-то нараспашку держала, а так запиралась всегда. Хвасталась разве нарочно перед соседками, что мужик в гостях? Ну и кто бы ее любил еще после эдакого.

А потом помер он от чего-то. Сам вроде… Не пожилось. Да и толку от него было чуть. Ученый, тоже мне. Грибы на ферме растил…

И главный в жизни день вспомнился, ясно. Выпускной.

На стадионе было душно. Вентиляция не справлялась с запахом пота десяти тысяч зрителей, спортсменов, воинов… Олекма нервно шарахался в толпе товарищей по летной учебке, толкаясь локтями. То и дело вываливался в коридор, чтобы хоть немного вздохнуть, тут же рвался обратно к узким воротам выхода из подтрибунного помещения, когда толпа наверху взрывалась приветствием. Что там опять? Марш? Поединок? Казнь? Речь? Когда же наша очередь? А как настал момент, – так коленки-то и заподкашивались. Да не у одного его, похоже.

Как будто из тени вышел… Прямо кожей отчетливо момент прочувствовал, когда уперся в затылок Отцовский взгляд с верхней ложи. Нельзя под этим взглядом дрогнуть, оступиться. Надо до места дойти, строя не нарушив. Нужна бравая резкость в движениях точно вслед лаю команд. Скрипят выпускники парадной формой, грохочут начищенными ботинками. И замирают на своих местах, откуда сойдут уже другими…

Пахнет от отца-политработника чем-то… Торжественностью должно быть… Или же судьбой самой, если бывает у судьбы запах. Медленно, словно смакуя, идет он за спинами выпускников, сверяя номера с записями в тетрадке. Чует его Олекма. И опасливо ему, что вдруг Отец побрезгует дланью своей олекминой спины коснуться из-за того что пот сквозь казенное сукно проступил? Потому что знает Олекма, что с избранными будет, но не знает, что станет с оставшимися…

Отшатнулся от прикосновения как от удара тяжелого, вывалился из строя воспоминаний.

– Дегенерат! Близится твое время. Встань и иди.

1.10.

Маухи хотел все сделать правильно в последний раз. Это казалось ему даже важнее, чем в первый. Нужное место, правильное время, необходимая жертва. Каменное лезвие почти нежно коснулось шеи, устремилось с упругим нажимом, прорвало, раздвинуло, нащупало артерию, разрезало сосуд с вязким щелчком. Тело в его объятиях вздрогнуло и напряженно затихло, готовясь к агонии. Теперь плотнее обхватить ногами, сомкнуть руки на груди, растянуть, уткнуться лицом в шею за ухом. Лежать, принюхиваясь, вдыхая полные легкие вытекающей жизни.

Рывок, судорожный всхлип, упругий удар, еще… извивается, выворачивается, сбрасывает с себя, растрясает остатки живого, и затихает наконец.

Маухи раскрыл объятья и сел на колени рядом с телом, потянул его, чтобы перевернуть на спину. Обездоленная душа путалась в руках и лезла в глаза. Решил переждать немного, отдышаться. Пошел к ручью, ополоснул руки, сунул лицо в воду, чтобы смыть с бороды кровь и налипшую палую листву. Когда приподнялся, увидел свое отражение в розовой воде. Рябь скрадывала морщины и он казался чуточку моложе. Это был добрый знак.

Приподнял круп, подставил под него колени. Без спешки, аккуратно взрезал собравшуюся ниже пупа складку. Улыбнулся, пошутив сам с собой, что оставшиеся на левой руке пальцы можно уже и не беречь особо. Сунул их внутрь, преодолевая трескучее сопротивление подкожного жира, двинулся вверх. Мясо на краях шейного разреза все-таки успело набухнуть кровью. Поморщился. Распорол рукава, но обрезать насовсем не стал, чтобы позже туша не соскальзывала со шкуры. Решил немного раскрыть грудную клетку и проколоть диафрагму, – кишки так сдвинутся и проще будет возиться в паху.

Ну что, пора вскрывать брюхо. По чуть-чуть, стараясь не повредить выпирающие завитушки кишок. Ровно настолько, чтобы не раскатились раньше времени. Протолкнуть руку внутрь, без лишних нажимов нащупать мочевой пузырь и прямую кишку, обхватить уверенно, чтобы не вылилось. Вырезать по кругу, вынуть внутрь и отбросить в сторону.

Одышка навалилась. От работы устали и заныли руки. Сунул их в жар между ломтей печени, передохнул.

Туша лежала перед ним распустившимся бутоном. Душа напоследок обожгла холодом темя старика и ушла к воде. Можно разделывать на куски.

Он делил позвоночник ниже ребер, когда идущие за жертвенным мясом окликнули его: «Можно ли?» На мгновение Маухи отвлекся, каменное лезвие наткнулось на кость и из него выкрошился небольшой осколок. Совсем по детски испугавшись что кто-то заметит, постарался думать как можно тише. И через мгновение ругнул сам себя. Как глупо…

«Да, теперь уже можно».

1.11.

Деревяшки, что бабы натаскали из лесу, дикари подожгли нарочно. Олекма по привычке, выработанной частыми пожарными тренировками, подскочил было метнуться за огнетушителем, но опомнился тут же. Выматерился, стал озираться исподлобья, но никто на него пальцем не тыкал, что он огня боится. Ну и ладно, сам тогда сел глядеть.

Солнце скатывалось в ту же сторону, куда текла река. С солнцем ясно все, оно на месте висит, это планета крутится. А вот река течет почему? Уклона не видать вроде, а вот поди ж ты! Несется вода стремительной мощью, тащит с собой камни, мусор и грязь, деревья даже. Неужто самотеком экая силища рождается? А куда? Для чего? Столько энергии за зря пропадает… Быть бы дикарям умнее маленько, так приспособили бы хоть колесо какое с лопастями… Научить их что ли?

Хотя зачем им, бестолковым? Копошатся вон вокруг пламени, еще веток суют чтобы не тухло. Улыбаются, довольны всем… Маухи с мужиками мертвечину из лесу приволокли, принялись ее дербанить. То шерсти клок в огонь бросят, то кровью перемажутся… Придурки. Резали мясо в куски, складывали на каленые камни. Тут уж с Олекмой странное случилось: запах от жареного мяса такой густой да ворожный пошел, что самому захотелось! Хоть и минуту назад еще с омерзением понял, что дикари ужинать мясом станут. А как нанюхался ароматов – заранее обидно стало, если обнесут. Кровью-то он не дал себя измазать…

Не обнесли! Девка молодая большой кусок на листьях подала. Ухмыльнулась. Задницей еще повертела, отходя. Да как будто не видали мы… Хотя ничего такая. Тощая только, но здоровая, и зубы все на месте. Тьфу ты, пропасть! Вздумалось Олекме, как он теперича со стороны выглядит: грязный оборванец, мясо жрет, да еще и на девку дикую загляделся. Стыдоба! Оля гимназистка виновата, сбила Олекму с панталыку.

Но съел мясо-то. Так и нет вроде ничего плохого в том: те же белки да жиры, что и в нашей еде. Непривычно просто… Одно дело пасту из миски ложкой черпать, другое, если гусеницу с ветки в рот совать. Хотя на грибных фермах тоже червей не давят, а собирают и уносят куда-то. Может и у нас в столовых в пасту мнут, не поджаривая даже?

А вот со зверя мясо есть – тут уж другое что-то. Приволокли тушу разделанной и без шкуры уже, так что не видал Олекма, каков зверь живым был. И привиделось в кусках сходство с анатомическими картинками. Ну или казнят когда четвертованием – похожие куски получаются.

Запыхтели все нажрамшись, позадумались каждый о своем. От реки холодом веет, от огня жаром. А посередке люди сидят и на небо заглядывают. И ничего им теперь не надо. Правильно Отцы говорят: человеку должно голодным быть, не то обленится. Скажет, что и так сойдет, и стремиться перестанет… Уж Олекма не таков! Теперь вот совсем немножечко полежит, дождется, когда тяжесть в пузе рассосется, и сказку Маухину дослушает. А после решать станет – как через реку перебираться.

Великий дракон путешествует по нити времени, пересекая вечность из края в край. Меж его крыльев натянута сеть, которой он тащит все сущее.

Приближаясь к концам нити, он складывает свои крылья и подбирает сеть. Так все сущее сливается воедино, чтобы рассказать самому себе о былом, и обдумать события, произошедшие в пути.

Это есть великий суд. В миг, когда дракон разворачивается, вся Вселенная сосредоточена в одной точке. Время останавливается и перестает существовать.

Развернувшись, дракон взмахнет крыльями и вновь разметает сущее клубами пыли.

Из пыли будут облака, из облаков будут звезды. Появятся новые Матери, и будут новые люди.

И людьми станут те, кто будет помнить, что у нити времени есть оба конца.

Мать тоже рассказывала сказки. Иногда. Про зверье в основном всякое. Про зайцев тех же, лис, волков, медведей, чебурашек и крокодила, которого звали Геннадием. И люди в сказках вроде были какие-то, но помнилась Олекме только баба-Яга, которая жила в отдельном мобильном кубрике и пакостила, что твой диверсант-лунатик.

Электричество пропало как-то раз. Дней пять крепостные безвылазно сидели, потому что ни шлюзы, ни лифты фабричные не работали. Бабы сперва радовались нечаянным выходным, кинулись на хозяйство. А только много ли нахозяйничаешь, когда тусклый светлячок аварийного освещения сам теплится едва? И жрать охота опять же. Сгрудились всей казармой в досуговой. Там светлее чуть, да посвежее от центрального вентиляционного канала. Сидим. Дети канючат, бабы их лупят. Оно и понятно – самим тошно.

А Мать и говорит: давайте, мол, сказку расскажу. Вначале фыркнули на нее: заколебала, дескать, рассказами своими и поучениями… А потом заслушались, да покрепче чем радостного диктора из телевизора.

Сказка была про брошенную крепость «Теремок». Разное зверье на восстановление отправлено было. А потом нагрянул выселенец медведь… Так вроде было.

Сказки видать для того детям и рассказывают, чтобы к жизни готовить. Добро есть добро, к кому его ни прикладывай; хоть к людям, а хоть и к зверям. И зло тоже есть. На том и стоим, что различить умеем.

Так бы еще чуток полежал, да надо дела справлять, которые после еды бывают. А коли поднялся, так уж и к реке решил сходить, покуда не стемнело совсем. Памятник можно было и насквозь пройти, натоптаны тропинки узкие меж громадных колонн, но не решился отчего-то. Даже мимо идешь – мерещится все тоже непотребное: что выслеживает тебя кто, или ухватить даже норовит. Нет бы – живые дикари так разглядывали, с интересом… А то – камни. Так что мимо мы пройдем, надежнее так-то.

Споткнулся о мысль свою, замер на полушаге… Кто это – Мы? И где оно? Нету тепереча никакого мы. В самой далекой дали осталось, которая случается только, ибо неведомо где. И есть теперь только Я – Олекма. И ведь не страшно ничуть. И нет в душе смятения, что некому теперь Олекмой командовать, что все самому придется за себя решать. И показалось ему даже, что не такая уж беда – одиночество. Вполне можно справиться, до поры когда найдешь способ вернуться.

Над самой кручей сидела прежняя девка, что мясо подавала. В сторону что-ли отойти, река длинная. А в какую сторону тогда? А чего там в стороне? А если муравьи опять? Да что за дурь-то?

Пошел рядом сесть. А бездна-то раскрывается внизу с каждым шагом, да гул от воды крепчает. Так и не решился до краю дойти, поодаль притулился. Сидят, молчат, заглядывают каждый в свое никуда. Девка и не встрепенулась даже, сидит как статуя, а Олекма ерзает. Подумать только – тупость какая: сидеть рядом, на воду глядеть да помалкивать. Неловко так, чего не скажи – все не к месту.

– Чего они хотели от меня?

Девчонка лишь слегка повернула голову, но в глаза смотреть не стала. Сидя на краю обрыва и свесив ноги над пропастью, она подставляла лицо и все тело клубам мельчайшей водяной пыли, вздымающимся над бурлящим внизу потоком. Набухшие капли скатывались по коже и срывались обратно в бездну.

– Хотели узнать, что ты слышишь.

– Могли просто спросить. Я все слышу. Почти. У меня специальное устройство есть, которое помогает понимать. Вот здесь, на голове. Видишь?

Теперь она вообще не шелохнулась. Ну и ладно, не очень-то надо.

– Ты или очень смелая, или очень глупая.

Улыбнулась. Искренне в своей надменности.

– Как хорошо ты сказал. Это твои слова?

– Нет.

– Почему ты сказал их?

– Потому что однажды этот берег подмоет и он обрушится. Однажды – это значит в любой момент. И если это случится сейчас, то ты умрешь.

– Все умрут в свое время. Сначала надо жить. Смелость нужна для жизни. Не та смелость, что есть в тебе. Ты не знаешь своего пути. Боишься упасть, и все равно ползешь. Это очень похоже на глупость.

– А вы, стало быть, самые умные, да?

Налетел ветер и Олекма мгновенно промок. Усилием воли он сдержал дрожь и подобрал под себя ноги, обхватив колени руками.

– Нет. Мы такие, какие есть. Как и вы, впрочем. Только вы сами себя не любите.

– Тебе-то откуда знать, кого я люблю? И что это значит вообще? Кого еще любить, ежели не себя?

– Любовь – это единство, даже если любовь к себе. А вы себе не нравитесь. И постоянно пытаетесь быть, казаться не такими, какими рождены. Хотите быть лучше. Красивее, сильнее, умнее… И так самозабвенно мечтаете об этом, что начинаете верить. Верить, что вы уже самые красивые, сильные и умные. Лучшие. Вот только ваше мышление от этого становится плоским как тень.

– Ну и ну! Вы, грязные лесные дикари, не надоумившиеся даже жопу прикрывать, будете меня мышлению учить? Да и с чего вы вдруг вздумали, что знаете меня? Кучка оборванцев! Я представитель великого народа на пороге светлого будущего!..

– Это тоже не твои слова.

– Зато чистая правда! Нас знаешь сколько? Почти полтора миллиона, по данным последней переписи! Мы непобедимая технологическая сверхдержава! Хотя о чем я, тебе все равно не понять. Вы тут даже до колеса еще не додумались. На севере-то есть колеса? У горожан?

– Есть.

– Слова Отцам! Что ж вы у них не научитесь?

– Нам незачем куда-то ехать, мы на своем месте. А чему научился ты?

– Я? Я пилот-штурмовик! Я один из тысяч воинов, стерегущих в небе покой своего народа!

– От кого?

– От кого надо! От уродов разных.

– Что значит «урод»?

– Ну-у… Больные всякие, которые нам зла желают.

– Почему они желают вам зла?

– Как почему? Я же говорю – уроды! Завидуют! И злятся, что они вот уроды, а мы – нет.

Понесло Олекму невзначай. Ну а чего они все время умничают? Кому – кому, а девке вообще не престало рот открывать. А она туда же.

– Ты тоскуешь по своей земле. Там тебе должно быть очень хорошо?

– Нормально. Раньше еще лучше было, говорят.

– А что случилось?

– Так я же говорю: уроды виноваты. Не захотели нормально жить как все, развязали войну. А у нас оружие знаешь какое?! Это тебе не каменным ножиком махать! Все спалили почти, пока сопротивление не сломили окончательно, не обезвредили всех. Вот так вот и вышло все по уродски: ни себе, не людям. В одном мы ошиблись: надо было перестрелять их всех, и дело с концом. Так нет же, великодушие победителей проявить решили – выселили на Луну. А они на Луне очухались маленько, и по-новой пакостят.

– Что такое Луна?

Олекма задумался… Не так просто оказывается объяснять простые вещи. Но решил себя в руки взять и хоть что-нибудь девке растолковать. Как маленькой. Как Отец…

– Вот ты хоть знаешь что планета, вот эта самая штука под ногами, она круглая?

– Ну-у… Почти. Немного сплюснутая с полюсов.

– Ладно, уже неплохо. Так вот! У моей Земли есть еще спутник. Поменьше шарик, который вокруг вертится. У вас такого нет, а у нас есть. Это Луна.