Чужие письма. Истории о любви, подслушанные на скамейке
Следующий день мы провели вместе: сидели рядом в полумраке соляной пещеры, плавали в бассейне, пили противную минеральную воду, спускались к Москве-реке. Немногочисленные обитатели санатория осуждающе провожали нас взглядами, шушукались за спиной. А мне было легко и просто с Георгием, спокойно, и даже скорое возвращение жены меня ничуть не смущало. Беспокойство и тревога улетучились, будто их никогда и не было.
Близилось 9 Мая, праздник Победы, который в военном санатории отмечался особо. Накануне вечером мы с Георгием долго сидели в небольшом, уютном кафе на территории санатория и даже не пошли на ужин. Потом гуляли по притихшему, наполненному весенним ароматом парку, наслаждались легким ветерком и пением птиц. Георгий, как настоящий экскурсовод, рассказывал про Юсуповых, Голицыных, про историю усадьбы, про сегодняшние ее проблемы. Но меня ни о чем не расспрашивал и о себе ничего не рассказывал.
Ночью, ворочаясь в постели и не в силах уснуть, я мысленно пыталась представить себя рядом с Георгием, будто я, молодая и красивая, его жена, а не та грузная и седая женщина. Под утро, утомленная борьбой с бессонницей, все же уснула. Сон, переплетаясь с явью, причудливо закручивался вокруг санатория, соляной пещеры, неудавшегося замужества, моего детства и несостоявшейся карьеры балерины.
Снился мне мой детский дебют на сцене военного училища, когда мы, худенькие первоклашки, делали свои первые шаги в балетной школе. Мы танцевали сон Мари из «Щелкунчика», а потом выпускники училища, молодые лейтенанты одаривали нас игрушками, книгами и награждали почетными грамотами. Мне досталась не Барби, о которой я так мечтала, а большая, тяжелая книжка с фотографией Майи Плисецкой на обложке.
Высокий стройный юноша в белом кителе с лейтенантскими золотыми погонами, с кортиком на золоченом ремешке, протянув мне книгу, проговорил напутственно: «Вырастешь, станешь такой же красивой и известной, как Майя Плисецкая». А потом, приподняв и притянув меня к себе, поцеловал в щеку.
Забившись куда-то в уголок, я долго переживала этот поцелуй и, набравшись, наконец, смелости, вошла в зал, где новоявленные лейтенанты вальсировали по случаю выпуска с приглашенными девушками из педагогического института. С трудом отыскав юношу, подарившего мне книгу, я, смущаясь, протянула ему маленький брелок. Это был ширпотребовский пластмассовый олимпийский мишка с обломанным ушком. Ничего другого в ответ на его подарок у меня не было.
– Возьмите, – прошептала я чуть слышно, – только, пожалуйста, не потеряйте… Это талисман… Он удачу приносит…
Помню, много лет мечтала я о том, как вырасту и пройдусь с этим лейтенантом из военного училища под ручку по центральной аллее городского парка, где по воскресеньям весело и шумно играл духовой оркестр. «Мечты, мечты, где ваша сладость?»
Давно я не просыпалась в таком хорошем настроении и с улыбкой. Надо же, какой сон!
Девятого мая в клубе санатория намечалась торжественная встреча с ветеранами, а потом концерт и танцы. После ужина я медленно прохаживалась по липовой аллее в ожидании Георгия. Вдруг кто-то тронул меня за плечо. Оглянувшись, увидела перед собой высокого, незнакомого генерала, на груди которого красовались Звезда Героя России и какие-то неизвестные мне ордена и медали.
– Боже мой, Георгий, вы? – я не знала, куда деваться от удивления и смущения.
– Пойдемте, Любаша, опаздываем. – Голос генерала звенел металлом. – Начальство санатория выступить попросило.
Торжественная часть и концерт с поздравлениями, пожеланиями и подарками ветеранам закончились довольно быстро. Бравые отставники, блестя звездами, медалями и старческими лысинами, потянулись в танцевальный зал.
– Потанцуем? – призывно улыбнулся Георгий.
– Непременно, – подхватывая веселый настрой Георгия, ответила я.
Мой генерал осторожно кружил меня под звуки медленного, удивительно красивого танго.
– «Маленький цветок», – шепнул Георгий и властно притянул меня к себе, – мелодия моей юности.
Я почувствовала легкую дрожь, пробежавшую по его телу, и волна желания захлестнула меня.
– Пойдем к тебе, – голос генерала сорвался, – пойдем…
До моего номера мы почти бежали. Молча, не спуская друг с друга глаз, стремительно раздевались. Его сухие губы буквально впились в мой полуоткрытый рот, горячие руки ласкали обнаженное тело.
– Милая, – только и смог проронить Георгий…
…Такого наслаждения я не испытывала никогда в жизни. Мы лежали рядом, обнаженные, обессиленные. Георгий целовал мои влажные от слез ресницы и что-то шептал несвязное. А я все рассказывала и рассказывала ему о себе, о своей нескладной, не сложившейся жизни, о загубленной карьере.
– Бедная моя девочка, бедная…
– Останешься? – с надеждой взглянула я на Георгия.
– Нет, прости, не привык просыпаться в чужой постели. – Георгий поправил сползшее одеяло и нежно поцеловал меня в щеку. – До завтра, малыш.
Завтрак я, конечно, проспала. Солнечный зайчик, разбудивший меня, скользнул по подушке и растворился в воздухе. Вставать не хотелось. Но сознание того, что возле бювета меня ждет Георгий, заставило подняться и отправиться в душ. «Господи, как же хорошо, – подумала я, подставляя спину под упругие струи прохладной, освежающей воды, – как хорошо».
В столовой и возле бювета Георгия не оказалось. Постучаться в номер генерала я почему-то не решилась и, обеспокоенная, спустилась к дежурной медсестре. Приветливая девушка, которая две недели назад, получив от Наташки лишнюю тысячу сверх стоимости путевки, устроила меня в номер подальше от лифта, на мой вопрос о Георгии с лукавой улыбкой ответила:
– А к нему жена приехала, они после завтрака номер сдали и укатили в Москву. Наш водитель их и отвез.
Потом, внимательно посмотрев на меня, спросила:
– А вы не из триста шестого номера?
– Из триста шестого…
– Вам просили передать.
Милая девушка, не скрывая своего любопытства, протянула мне блестящий маленький подарочный пакетик.
С трудом справившись с волнением, я заглянула внутрь. На мою вспотевшую, холодную ладонь выпал пластмассовый олимпийский мишка с обломанным ушком.
Мы странно встретились и…
Капелька за капелькой, сливаясь в тоненький, прозрачный ручеек, с крыши стаивал снег.
Она вглядывалась в окна противоположного корпуса и все пыталась понять, что же случилось. Почему так неожиданно, молниеносно и так странно произошло то, что произошло… Только вчера она скользила по мягкой, еще не раскатанной лыжне, подставляя лицо свежему декабрьскому ветру, а неяркое зимнее солнце, отражаясь в каждой снежинке маленьким лучиком, вселяло в нее уверенность и дарило надежду. А сегодня серые тучи затянули небо, и радостное настроение улетучилось.
И лишь тихий звон: кап… кап… кап… – напоминал о вчерашнем дне, полном неожиданно свалившимся на нее счастьем и любовью… Счастьем? Любовью?
Татьяна– Эдуард, предприниматель, – так церемонно представился ей молодой красивый шатен в некогда модном укороченном пиджаке. Он подсел к ней перед ужином и весь вечер развлекал анекдотами и байками, а утром постучал в ее номер и пригласил на лыжную прогулку. Она удивилась приглашению, стушевалась, ведь познакомились только вчера вечером.
Лишь вчера, выпросив у старшего брата разрешение пожить несколько дней в забронированном им номере элитного пансионата, она вся в слезах примчалась сюда после злосчастного новогоднего корпоратива, которого так ждала и который неожиданно закончился безобразным скандалом…
После глупой, нелепой ссоры с Алексеем, случившейся накануне, она все еще надеялась помириться с ним, но как себя вести и что для этого предпринять, Татьяна не знала. Она решила, что на корпоративе все само собой образуется, утрясется, ведь не первый раз ссорились: обиды утихнут, и Алексей, как прежде, будет с ней улыбчив и нежен.
А он в отместку за обиду весь вечер провел с рыжеволосой Ленкой из отдела рекламы. Они то зажигательно отплясывали энергичную румбу, то сливались в страстном танго, то нарочито весело, уединившись за угловым столиком, громко обсуждали танцующие пары. Татьяну Алексей не замечал. Умел он, незаслуженно обидев и наговорив грубостей, в ответ на ее обиду обидеться сам. Не разговаривать по несколько дней, не звонить, не замечать… или делать вид, что не замечает.
Татьяна молча сидела в сторонке, жевала плохо прожаренный эскалоп, запивая его французским сухим вином. Ни вкуса мяса, ни вкуса изысканного вина она не чувствовала. Лишь горечь от несбывшихся надежд и вчерашней ссоры сглатывала она с плохо жующегося мяса.
«Да пошел он…» – мелькнуло в затуманенной голове.
Нетвердой походкой она подошла к столику, где, будто голубки, ворковали Алексей и ее удачливая соперница. Пробормотав что-то обидное в адрес этой ярко раскрашенной под сиамскую кошку Ленки, она опрокинула со стола сервировочную посуду с остатками закусок и питья. Весело звякнули, разбившись о пол, стеклянные рюмки и фужеры. Радужные ручейки дорогого вина разбежались по белоснежной скатерти в разные стороны.
– Счастливого Нового года! – с поддельным пафосом произнесла Татьяна. – И все той же нетвердой походкой, но с гордо поднятой головой покинула надоевший корпоратив…
А потом она долго плакала в дамской комнате, размазывая по лицу изображение прелестной лани, модную «фишку» известного мастера бодиарта.
Ей было страшно…
АлексейВдруг разболелась левая рука, боль пронзила, отозвалась давно забытыми ощущениями, он знал эту боль, испытал давным-давно, в детстве, когда однажды, уезжая с дачи, засунул в розетку мамину шпильку. Сейчас, как и тогда, его отбросило назад, скрючило от боли. Потом боль проникла глубже, разлилась по груди, спустилась к самому желудку, и вся левая сторона заныла, зашлась от тоски и боли. Рука онемела, и волной накатила липкая тошнота.
«Я умираю, – мелькнула и затерялась где-то в подкорке страшная мысль. – Нет, от любви не умирают, это все литературщина, выдумки „инженеров человеческих душ“, все неправда, глупости. Любовь – смерть; смерть – любовь. Нет, не умирают от любви, не умирают… Блеф…»
Он расстегнул верхнюю пуговицу модной рубашки, ослабил галстук. Попытался вздохнуть полной грудью. Не получилось… Сердце глухо отстукивало секунды и минуты, а в голове, не находя ответа, все роились и путались вопросы: где она сейчас? С кем? Куда подевалась? Устроила в ресторане скандал, убежала, телефон выключила… Девчонка, глупая девчонка…
Телефон Татьяны весь вечер молчал, зато эта прилипчивая Ленка все названивала и названивала… Дура! Расщебеталась: «Какой ты классный! Как танцуешь… А целуешься…»
Алексей в сердцах швырнул трубку. Вмятина на стене отозвалась укором, а блестящий корпус новенького смартфона развалился на две почти одинаковые половинки. И зачем нужно было флиртовать с этой курицей на глазах у Татьяны. Позлить хотел? Мальчишка! Дурак!
Боль снова накатила волной, в глазах потемнело.
ТатьянаОна все утро бродила по заснеженному, запущенному парку пансионата. Тучи потихоньку рассеивались, и сквозь листву вековых деревьев пробивалось неяркое декабрьское солнце. Оно робко отражалось в куполах небольшой нарядной церкви из белого камня. По вычищенной от снега узкой тропинке Татьяна подошла к самой ограде. Постояла на ступеньках. Вздохнула… Нет… Не войти… Что-то мешало, останавливало. Побродила возле, обошла со всех сторон. Задумалась: восстановленная или новодел? Странно, что сейчас ее именно это волновало, а не то, что там внутри, за массивными кирпичными стенами. Иконы. Свечи. Люди с преклоненными коленами. Молитвы…
Татьяна не была воцерковленным человеком и воспринимала церковь лишь как элемент культуры: живопись, архитектура, история. Это было ей интересно, и это привлекало ее внимание. Но сегодня что-то призывное, властное тянуло внутрь, в прохладную тишину сводов, в сумрак церковного придела. Стены, освещенные лишь слабо горящими свечами, иконостас, Царские врата…
Она вспомнила родителей, деда, бабушку. Семейные праздники, когда за столом собиралась вся их большая семья… Новый год и Масленица, Праздник Пасхи… Как она любила в детстве эти воскресные домашние посиделки. Суматоха и предпраздничная суета, нарядный стол, уставленный красивой посудой с мамиными разносолами. Бабушкины пироги и куличи; яйца, крашеные в луковой шелухе и цветных нитках…
Воспоминания остановили на пороге. Слезинки набежали и затаились в краешках прозрачных ярко-голубых, блестящих на солнце глаз. Деда и бабушки давно уже нет, а без них вся большая и дружная семья распалась, рассыпалась, разбрелась… И никто уже не печет таких пышных блинов и пирогов, и потерян бабушкин рецепт куличей, и встречаются теперь лишь по поводам грустным и неотвратимым…
ЭдуардОн еще осенью забронировал здесь трехместный люкс на всю семью, а приехал один, без жены и сына. Глупая ссора, впервые за семь лет такая серьезная. Видно, правы психологи: седьмой год в семейных отношениях – самый сложный и уязвимый. А здесь еще и неприятности на работе, и проблемы со здоровьем, и раздрай с родственниками из-за дедова наследства.
– Ты не умеешь зарабатывать деньги, – тихо, чтобы не разбудить Гошку, шептала жена, – ты неудачник, лох… И с дедом не смог договориться… Тряпка…
Эдуард молчал и, давясь пересоленным борщом, молил лишь об одном: «Господи, образумь ее, пошли ей покой и хоть чуточку доброты. Лучше бы кричала, била тарелки, громила мебель, а не шипела бы, как змея…»
Ее шепот выводил из себя, застревал в голове множеством маленьких, острых заноз, мешал сосредоточиться. Швырнув в сердцах ложку, он выскочил на улицу…
ТатьянаСтранное у него имя, необычное, Эдуард… Татьяна произнесла его вслух, по слогам. Причмокнула… Будто леденец во рту…
Разве тридцать лет назад мальчиков так называли? Все больше Денисы, Алексеи, Кириллы… Она перебирала в уме имена мальчишек-одноклассников, сокурсников, друзей. Ей хотелось спрятаться за этими воспоминаниями, забыть скандальный корпоратив и вчерашнюю лыжную прогулку, и то, что за ней последовало…
Почему она так легко, вдруг, согласилась подняться к нему в номер. Назло Лешке? Отомстить хотела? А отомстила себе. Грустно все это и тоскливо. Нельзя так. Неправильно… Невозможно…
Но ведь вчера это было таким настоящим, даже правильным. Подарком судьбы. Было или казалось? Она зажмурилась, вспомнив его руки, прикосновения, взгляд. Он обволакивал, завораживал, заставлял замереть. И улыбка его грустная, лишь краешком рта. И глаза потухшие и будто в себя повернуты. И тоже грустные. И его слова, и ее открытость, и какая-то щенячья нежность. Восторг…
Слезинки высохли, так и не пролившись.
АлексейСкорая приехала быстро. Врач долго мерил давление, мял живот и все причитал и причитал, будто старая бабка, натыкаясь заплетающимся языком за плохо подогнанные зубные протезы…
– Да, молодой человек, все плохо… Плохо… Будем в больницу собираться.
– В больницу? Зачем? Все так серьезно? – испугался Алексей.
– А вы как думали? С поджелудочной шутить нельзя!
– Что!? С какой поджелудочной?
– С обычной, голубчик, с обычной! Пить надо меньше, молодой человек. И жирное исключить…
Доктор неторопливо собирал укладку… Потом долго звонил по телефону и выписывал наряд на госпитализацию.
– Телефон с собой можно? Книгу?
– Да хоть подушку с одеялом… Собирайтесь, молодой человек, собирайтесь…
ЭдуардКакая смешная девчонка, эта Татьяна… Неуклюжая… На лыжах катается, как маленький слоник, ноги разъезжаются в разные стороны, палки – в стороны, шапка с помпоном – в сторону. А сама сосредоточена, будто на ответственном совещании. И не улыбнется ни разу.
А как легко согласилась подняться к нему в номер… Ножка на ножку… Туфельки-лодочки… Необязательный разговор, и вдруг искорки в грустных, каких-то потухших глазах. Выпила шампанского… Улыбнулась… Улыбка хорошая. Открытая…
Она стояла под прохладными струями бодрящего душа, ничуть не смущаясь его присутствия. Хвоинки запутались в мокрых прядках рыжих, крашеных волос… Капельки воды блестели меж маленьких упругих грудей. И бледно-розовые соски…
– Еще шампанского?
– Нет, спасибо, немного сока.
Налил сок. Подошел к окну. Подергал фрамугу. Туда-сюда… Туда-сюда… Шнур зацепился за полированную ручку оконной рамы. Не распутать…
Закурил.
– Не курите, пожалуйста, – она запнулась, – не кури.
Утонула в кипенно-белом, мохнатом халате. Смешная…
Смял сигарету…
Татьяна не спеша одевалась.
– Я пойду, – то ли спросила, то ли поставила в известность.
– Погоди…
Воспоминания прошлой ночи не отпускали: Татьяна, милый, смешной ребенок, вернувший его к жизни…
ТатьянаРядом с церковной калиткой резвилась стайка детей – трое прелестных маленьких галчат под присмотром пожилой, закутанной в темную шаль женщины. Она тихонько урезонивала расшалившихся малышей, пулявших снежками в стоявшего поодаль снеговика. Татьяна исподтишка наблюдала за ними.
«Совсем как мы с братьями», – улыбаясь, подумала она и вновь окунулась в воспоминания детства. Новый год с красиво упакованными подарками под нарядной елкой, ледяная горка возле дома и такой же смешной снеговик с красным морковным носом…
Удивительно, но за эти несколько дней она ни разу не вспомнила Алексея…
– Что, милая, призадумалась? – окликнула Татьяну пожилая женщина.
А потом, приоткрыв церковную калитку, тихо позвала: «Входи, не бойся!»
ЭдуардОн сидел в машине, положив руки и голову на руль, совсем как Ефремов в «Трех тополях на Плющихе». Мотор подержанной иномарки потихонечку урчал под капотом.
Что делать? Вернуться в пансионат, к этой девочке с грустными глазами или домой, в налаженный быт родного дома, к жене, сыну… Нет, невыносимо… Невыносимо постоянно слушать упреки и этот тихий, змеиный шепот. И ее отговорки о вечно больной голове…
А Гошка? Он в чем виноват? Совсем взрослый стал, все понимает и, бедный, мечется между матерью и отцом. Заглядывает в глаза. Переживает. В школу собирается в новом году. Жена уже и гимназию присмотрела, с математическим уклоном, в самом центре Москвы…
Мысли путались, цеплялись одна за другую: жена – Гошка – Татьяна – дедово наследство и финансовый кризис, враз изменивший такую размеренную, налаженную жизнь… И змеиный шепот некогда любимой жены…
Какая-то сила заставила его выйти из машины. Он шел к небольшой нарядной церквушке, которую еще вчера старательно обходил стороной, не решаясь или не желая туда войти.
В церкви было тепло и сладко пахло отгоревшими свечами. Справа от амвона он увидел маленькую, какую-то сиротливую фигурку в вязаной шапочке со смешным помпоном. Татьяна стояла напротив иконы, держа в руках зажженную свечу, и что-то шептала, обращаясь то ли к себе, то ли к укоризненно глядевшей на нее Богоматери…
Жить не страшно
Мне хотелось бежать… От нескончаемого шума машин, от толкотни в метро, от навязчивых друзей и разговоров. От суеты и постоянного страха за детей, внуков, мужа… Бежать… Бежать… Бежать…
Город обступал со всех сторон, надвигался громадой новостроек, эстакад, развязок. Город-монстр. С улицами-щупальцами, языками переулков, вставными зубами заборов и незрячими глазами фонарей.
Многотысячная толпа надвигалась на меня, не давая возможности защититься, вздохнуть полной грудью. Обезумевшие люди с пустыми глазницами и искривленными ртами, изрыгающие проклятия и угрозы, навалились на меня всей своей уродливой массой, пытаясь раздавить, прижать к парапету моста, сбросить вниз, туда, в черную омерзительную жижу: реку, бывшую когда-то прозрачно-чистой, стремительной и прохладной.
Вонь и удушливый запах обволакивали. Многоголосая, многорукая людская масса приближалась все ближе и ближе, накатывала на меня, дразня и улюлюкая. Я задыхалась. Сквозь гул и шум уже явственно различались отдельные слова и звуки. Чужая речь, незнакомые запахи, смрад надвигающейся лавиной толпы. Она приближалась, просачивалась сквозь меня. Гул нарастал.
Вот уже совсем рядом чей-то искривленный в страшных ругательствах рот, рука, занесенная надо мной, истошный вой, вырвавшийся откуда-то из самой глубины толпы, глаза, горящие яростью и гневом. Все… Сейчас меня раздавят, расплющат, уничтожат.
Я кричу, мой голос летит над толпой, сливается с ней, и вот уже я – часть этой толпы; в руках камень. Несусь, ору вместе со всеми. Я – толпа. Гогочущая, смрадная, угрожающая, вонючая. Парапет моста отодвигается в сторону, я взмахиваю руками и… просыпаюсь.
Сердце бешено колотится, во рту пересохло, мокрая от пота ночнушка прилипла к телу – не отодрать… Что это? Что со мной? Откуда такой ужасный, удушающий сон… Давление? Температура? Страх?
Глоток воды из замысловатой чашки, поставленной с вечера заботливым мужем, лишь оттенил горечь и сухость во рту. Голова тяжелым колоколом свесилась на подушку. В висках стучит, ухает, пульсирует густая, тягучая кровь. Хочется открутить, отвинтить, снять эту пустую, тяжелую, никому не нужную голову и аккуратно уложить рядом, чтобы не мешала. Не мешала жить…
Распластанное тело не подчиняется, руки налились свинцом, ноги похолодели… И спина… О, эта спина… Боль во всем теле сковала, пришпилила меня к кровати. Встать не могу… И лежать уже невыносимо…
– Стас, – позвала я мужа, – Стас!
Взгляд его испуганных глаз полоснул по лицу, и я вновь провалилась в тяжелый, сумрачный, такой страшный сон…
…Врач на кухне о чем-то тихо разговаривала со Стасом. Потом долго названивала по телефону. Сквозь неплотно прикрытую дверь до меня доносился ее спокойный, сдержанный голос: «Да… Женщина… Сорок семь лет… Криз… Тяжелый… В какую? Далековато… А ближе? В коридор?!»
– Нет, не надо в больницу, – прокричала я в глубь квартиры, – не поеду!
– Больная наша очнулась, – вошедшая в спальню врач осторожно, будто ребенка, взяла меня за руку, нащупала пульс. Погладила по щеке. – Вот и порозовела уже. Молодец!
Постепенно ко мне возвращалось сознание. Страха не было. Лишь озноб колкими, противными мурашками расползался по всему телу, и зуб не попадал на зуб.
Робко, как-то боком, вслед за докторшей просочился муж. Потрогал лоб. Присел на краешек кровати. Улыбнулся:
– Ты как? Говорить можешь?
Я кивнула.
– Что со мной?
– Не шевелись, сейчас фельдшер поднимется, отнесем тебя в машину.
– В больницу не поеду! – твердо произнесла я.
– Ого, бунт на корабле, – доктор привычным движением оголила мне руку, перетянула жгутом и ловко вколола в вену какую-то гадость.
– Еще один укольчик… Это поможет… Обязательно…
Посидела рядом, померила давление и, внимательно изучив мои расширенные от испуга и боли глаза, изрекла:
– Угораздило же вас под Новый год с кризом свалиться! Сейчас в больнице только дежурные врачи остались, персонала никакого, а вам постоянный уход нужен, покой…
И тихо добавила что-то важное, сокровенное, предназначенное только мне одной.
А потом, обратясь уже к Стасу, строго произнесла:
– Пишите отказ и от жены не отходите, я на завтра актив в поликлинику передам, уколы начнут, а лучше – капельницы… Но это дорого… Сможете заплатить?
Стас кивнул, а я закрыла глаза и вновь провалилась в сон…
…Муж сказал, что проспала я почти сутки. Иногда, просыпаясь, звала его, просила пить. Он подходил, аккуратно проводил своей теплой рукой по моему бескровному лицу, поил через соломинку, вздыхал. Успокоенный, возвращался к своему компьютеру.
Я оставалась одна, наедине со своими мыслями и так неожиданно свалившейся на меня болезнью. Перебирала в памяти наши даты, события, непростые, неровные отношения. Пыталась понять, откуда, из какой глубины сознания взялся этот страшный, тревожный, придавивший меня сон. Такой осязаемо-реалистичный, жуткий…
Вдруг вспомнила: мне и раньше снились парапеты, мосты, орущие, обезумевшие люди, незнакомый, чужой город и река – извилистая, мутная, с топкими берегами, заросшими осокой, тальником, ежевикой. И страх – липкий, леденящий…
Распутать, разгадать эти странные повторяющиеся сны мне не удавалось никогда… Сны-загадки, рождающие тревожные, сумасшедшие мысли. Сны-предупреждения…
Может, это река жизни, думала я, прозрачная, чистая и стремительная в юности, а потом такая путаная, извилистая, мутная. Вот и она скоро закончится, иссякнет, а счастья все нет. И никогда не было, и никогда я не чувствовала себя счастливой. Никогда… Вечная тоска и неудовлетворенность… И отсутствие всяческого доверия, даже к самым близким. И вечный страх за них…
– Мам, это усталость, депрессия, – успокаивала меня дочь, – полежишь, отдохнешь… В Карловы Вары летом отправимся… На воды… Ты только выздоравливай… Все будет хорошо…
…Выздоравливала я долго. Дважды в день приходила медсестра: ставила капельницы, мерила давление, делала уколы. Муж и дети нянчились со мной, как с маленьким ребенком. Ублажали… Баловали… И жизнь потихоньку, маленькими шажочками возвращалась ко мне. Я сама уже пыталась вставать и медленно, будто на ощупь, бродила по квартире.