Портрет жены. Повесть о настоящей любви

© Валерий Казаков, 2018

ISBN 978-5-4490-4340-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Возвращение

Дома, как это ни странно, моему возвращению из Ленинграда все были рады. Отец сказал, что в последнее время быстро устает работать по хозяйству, да и на пасеке тоже одному несладко. Так что, если я сейчас его заменю, то это будет очень даже кстати, а живопись, если разобраться, – это дело пустое, для здешних мест непривычное. К тому же одной живописью сыт не будешь, надо чем-то серьёзным заниматься, хотя бы дрова заготавливать на продажу, что ли.

Вечером пришел к нам в гости старый сосед Аркадий Кириллович Кривошеин. Сказал, что снегу в лесу уже выше колена, а делянку на дрова ещё только-только стали раздавать где-то за рекой в Шурминском лесничестве. По этому случаю лесник Абрамов пьёт вторую неделю и ходит по всей деревне из дома в дом, как родственник какой. Знает, что ему сейчас никто не откажет, хотя не все в его дровах нуждаются, но на всякий случай подают.

Разговор со старым соседом затянулся. В середине вечера мать поднесла соседу кружку браги, настоянной на пчелиной перге, сосед брагу выпил, но не ушел, только слегка раскраснелся и стал ещё более словоохотливым. С дел житейских перешел на политику, углубился в экономические проблемы, и все домашние поняли, что без второй кружки тут не обойтись… В конце концов, мать посоветовала мне не слушать их, стариков, а сходить в новый Дом культуры, чтобы к молодежи нынешней присмотреться.

– Там сейчас новый руководитель Лида Брагина – воспитанница местного детдома. Она человек увлеченный, – пояснила мать. – Молодежь вокруг неё так и вьётся. Молодые люди спектакли ставят по Чехову. В последний раз представление было на Новый год – так все плакали и восторгались – до того чудно.

Выслушав мать, я ничего не ответил. Да и не понял толком, к чему она клонит. Просто облегченно вздохнул, ушел в свою комнату и пролежал там часа полтора, пока надоедливый сосед не удалился восвояси. Мне не хотелось никуда идти, не хотелось шевелиться и даже думать ни о чем не хотелось. Моя душа была пуста, мысли спутаны.

Поздно вечером я случайно подслушал разговор моих родителей на кухне. Мать стояла ко мне спиной (кажется, мыла посуду), а отец сидел у заиндевелого окна на старинном стуле, смотрел в темноту и говорил:

– От него я ничего хорошего не жду. Несерьёзный он какой-то. И всё куда-то бежит, едет. Миша выучился на военного врача, Сергей на ветеринара, а этот, – он махнул обреченно рукой в сторону моей спальни, – так и будет до старости на нашей шее сидеть, И не женится, наверное, никогда, и дома своего иметь не будет. Кому он нужен такой неустроенный?

– Да как же, – не согласилась мать, – он в Ленинграде на большом заводе работал, комнату в общежитии имел, как все люди. Его там ценили. Может, ещё и вернется туда, если одумается.

– Да нет. Сейчас уже никуда он не вернется. Начнет опять рисовать, строгать подрамники да холсты грунтовать – вот и всё. Как будто это достойное занятие для здорового мужика.

– У него талант.

– Да нет никакого таланта. Дурь одна. И когда это в нем перемелется – одному Богу известно. Жил бы уж, как все люди. Башкой зря не вертел. За ум брался.

– Талант у него, – повторила мать.

После слов отца мне действительно захотелось поскорее вырваться на улицу в прохладный омут ночи. Пока я одевался, голоса на кухне, кажется, были уже неслышны, только мерно тикали большие настенные часы в деревянном футляре да надоедливая муха тонко гудела где-то под потолком.

По тёмной прихожей я выбрался на улицу, ничего никому не сказав и даже не скрипнув дверью. Мартовская ночь одарила меня ветреной оттепелью. В лицо пахнуло мелкой туманной влагой и лесной свежестью, настоянной на запахе хвои. Появилось ощущение близкой весны и такого же близкого разочарования, потому что я не представлял себе весны без любви, весны без вдохновения, без чего-то возвышенного. Так было всегда.

Я направился было в Дом культуры, но нашел на его месте только тёмные развалины старого пепелища и торчащие из них красноватые от ржавчины трубы. Постоял немного над этим скорбным местом и повернул к реке. Прошел в нужном направлении уже довольно много, когда заметил свет в окнах местной библиотеки. Как это ни странно, она всё ещё была открыта. Это воодушевило меня. По сумрачному коридору холодного тамбура я добрался до её двери, привычно потянул на себя металлическую ручку. Но не тут-то было, дверь оказалась запертой изнутри. Несколько секунд я решал, как мне поступить, потом машинально поднял руку и несколько раз постучал по дверному косяку. С той стороны двери послышались чьи-то шаги, щелкнул крючок, что-то скрипнуло, и дверь распахнулась. Яркий поток света ударил мне в глаза. И в этом свете я увидел нахмуренное лицо молодой высокой женщины с пуховой шалью на плечах. Сзади, за её спиной и ближе к окну, сидела за столом ещё одна женщина, она что-то писала. Та, вторая, показалась мне моложе и привлекательнее первой.

– Мы не работаем сегодня, – пояснила та, что была старше, – книги разбираем. А вы приходите завтра с утра, если нужно.

В это время молодая подняла на меня глаза, повернулась ко мне в полупрофиль, и… меня как будто ударило током. Я узнал глаза Маргариты. Я понял, что не смогу забыть их никогда. Видимо, я всё ещё люблю её. И жизнь для меня снова обрела смысл. Я ещё не знал, как буду действовать дальше, что попытаюсь предпринять в следующий момент или на следующий день, но уже предчувствовал, что это мой последний шанс. Я не могу его упустить, не должен. Я ещё немного постоял в странной растерянности на пороге, потом извинился, отступил в тёмные сени и тихо прикрыл за собой тяжелую дверь. Потом шел по дороге к дому и повторял: «Я обязательно должен познакомиться с этой женщиной».

***

Утром на следующий день я проснулся необычно рано и долго лежал в кровати, восстанавливая в памяти весь вчерашний вечер. Почему-то он казался мне знаменательным. После него в моей жизни что-то обязательно должно измениться, – я это чувствовал. Когда в мою комнату вошла мать, чтобы позвать меня к завтраку, я посмотрела на неё смущенно, и спросил деланно равнодушным тоном:

– А ты, мама, не знаешь, кто у нас сейчас в библиотеке работает?

– В библиотеке? – переспросила мать удивленно.

– Да.

– Какая-то городская, новенькая. У неё ещё фамилия непривычная такая. Церковная.

– Ну? И какая у неё фамилия?

– Сейчас припомню, сейчас…

– А звать её как?

– Жанной звать, Жанной. А фамилия… Ну, непривычная такая. Ладан, кажется.

– Жанна Ладан?

– Да. Она, говорят, уже замужем была. Ребенок у родителей живет в Уржуме, а сама тут… Да ты больно-то на неё рот не разевай. К ней, говорят, ухажер из города ездит на иностранной машине. И курит она. Не нашего поля ягода. Таких здесь не любят.

Когда мать ушла, по привычке плотно прикрыв за собой дверь, я закинул руки за голову и долго лежал так, беспричинно улыбаясь. «Она свободна, – думал я, – это главное».

Потом с улицы пришел отец, сказал, что у него для меня хорошая новость. Он только что видел бригадира колхозных плотников Александра Петровича Галкина. Тот подрядился строить новый дом и согласен взять меня к себе в бригаду.

– Александр Петрович человек опытный, – убеждал отец, – он тебя всему научит. И углы рубить, и пазить выбирать, и фундамент из кирпича выкладывать. И бригада у него небольшая – три человека всего. Ты будешь четвёртым. Да и получают они прилично… А дома-то ты ничего не высидишь и на картинах своих ничего не заработаешь. Баловство это. Дурь. Так что соглашайся.

И я согласился. Я убедил себя, что это мне действительно нужно, что работа в плотницкой бригаде не займет у меня много времени, и возможность сходить на этюды я обязательно найду. А по вечерам буду наведываться в местную библиотеку. Присмотрюсь к Жанне Ладан – начну издалека, сначала стану примерным читателем, увлекусь трудами немецких философов и современных писателей. Начну рассуждать о прозе Марселя Пруста и Владимира Набокова (я давно заметил между ними какое-то скрытое сходство), а потом, как бы между прочим, прочитаю ей свое самое любимое стихотворение из книги Николая Гумилева «К синей звезде».

Она выслушает меня и всё поймет. Поймет, что я неисправимый романтик, что хаотическое нагромождение обыденной жизни вокруг меня – это чужая, чуждая мне среда, к которой я равнодушен. Что моя любовь будет самой искренней и самой сердечной, и эту любовь уже ничто не сможет разрушить, потому что вместе с ней разрушится вся моя жизнь.

– Так ты в бригаду пойдешь? – ещё раз спросил после завтрака отец, глядя на меня с печальной строгостью.

– А куда мне деваться, – с улыбкой ответил я.

– Ну, тогда завтра подходи к колхозной конторе. Там Александр Петрович будет тебя ждать.

***

Но неожиданно оказалось, что на общем собрании колхоза, которое состоялось в понедельник вечером, правление колхоза отложило строительство нового дома до тепла. То есть примерно до середины мая.

Всё это время я перебивался случайными заработками: колол дрова, ремонтировал заборы, сбрасывал с крыш затвердевший за зиму снег. По вечерам брал книги в местной библиотеке и с грустью вспоминал свою Маргариту, которая осталась где-то там, в другой жизни, о которой здесь, в вятской глуши, почти ничего мне не напоминает. Первого тепла я ждал как спасенья. Как истины, способной разрешить все мои проблемы.

Наконец, однажды вечером в конце мая обрадованный отец зашел ко мне в комнату и сказал, что пора идти рядиться. Вся бригада уже в сборе. Они будут ждать меня у колхозной конторы.

На следующий день рано утром я направился к колхозной конторе, которая располагалась в центре села и была когда-то загородным имением известного купца Шамова. Контора представляла из себя каменный дом в два этажа, крытый железом, который со стороны казался довольно приземистым. Возле здания конторы располагался выцветший стенд социалистического соревнования, какая-то непонятная железная конструкция в виде мачты и деревянный клуб, чем-то похожий на маленький коровник.

Ещё издали на широком крыльце конторы я приметил коренастого старика с окладистой рыжей бородой и такими же рыжими всклокоченными усами. Он о чем-то беседовал с двумя сухонькими загорелыми мужиками, один из которых всё время разводил руками и громко прихохатывал, а другой угрюмо смотрел себе под ноги и молчал. На голове у старика была выцветшая соломенная шляпа, на плечах – военная гимнастерка образца сорок первого года, на ногах – синие милицейских брюки с лампасами и хромовые сапоги. В лице старика, пожалуй, не было ничего необычного. Широкие скулы, большой рыхлый, с тёмными крапинками нос красноватого цвета, маленькие хитрые глазки. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы увидеть в нем потомственного плотника. «Скорее всего, это и есть Александр Петрович», – решил я, подходя к крыльцу.

Через несколько минут я уже почти всё знал и о двух других представителях нашей будущей бригады. Одного из них звали Николаем, другого Василием. Оба они были как бы на одно лицо: с раннего утра уже слегка навеселе, неряшливо одетые, безразличные к своему внешнему виду и к форме выражения своих мыслей. Я понял, что первое время мне будет тяжело с ними, но отступать было некуда. Надо привыкать к тому, что есть, надо уметь приспосабливаться.

Потом мы ещё несколько дней встречались там же. Ходили в колхозную контору заключать договор. С договором что-то не клеилось. Колхозный строитель не давал той суммы, которую просил наш бригадир. Председатель колхоза выступал на стороне строителя, мы горой стояли за нашего бригадира. В общем, дело не клеилось. Раздосадовавшись, Александр Петрович даже высказал мысль, что из этой затеи (если всё именно так пойдет и дальше), пожалуй, ничего хорошего не получится, но всё же нашел в себе силы довести начатое дело до конца. За постройку одноквартирного дома нам должны были заплатить пять тысяч триста двадцать рублей. Кажется, не так уж мало. Но в процессе работы мы неожиданно узнали, что Александр Петрович по своей глупости вместо одного заключил два договора. Один на слом старого дома и подвозку строительных материалов, а другой на постройку нового. Тут-то и начались разногласия. Колька Купцов, по прозвищу Замес, который не так давно вернулся из мест не столь отдаленных, сказал:

– Хреновину ты сбуровил, Петрович. Надуют тебя конторские с этими договорами, даю башку на отсечение.

– Почему? – не понял бригадир.

– Потому что по дополнительному наряду мы ничего не получим. Это фуфло.

– Договор есть договор. Куда они денутся, – стал увещевать Кольку Александр Петрович.

– А вот куда, – начал объяснять Колька, загибая свои заскорузлые пальцы. – Ты по основному договору три с половиной тысячи получишь – и гуляй Вася.

– Как это?

– А ты сам посмотри ладом. Второй-то договор у тебя без печатей. Такие бумаги банк к оплате не принимает. Это липа.

– Да как же липа. У меня ведь свидетели есть. Я, если нужно будет, бучу подниму, – пригрозил Александр Петрович. – Они меня знают. Я бывший фронтовик, мне терять нечего. Моя берданка всегда наготове.

– А сейчас это не поможет. Ты под основным договором расписался?

– Расписался.

– Ну, вот и всё. Там сумма указана, три тысячи триста.

– Сейчас посмотрю.

– Посмотри, посмотри, – посоветовал Николай с усмешкой.

– Да… Три триста.

– Ну, вот и всё! Гуля Вася.

– А второй наряд без печатей.

– Да. Без печатей.

– Ну вот, – с иронией заключил Колька. – Вот и всё. Олух ты, Петрович!

После этого разговора мужики весь день работали с плохим настроением, а вечером решили немного выпить. Не для куража конечно, а так – для того, чтобы на душе полегчало. Сложились на водку, передали деньги Васе Карпикову – четвертому члену бригады, русоволосому, привычной внешности мужику, и тот как-то очень охотно, можно сказать, с радостью сбегал в сельповский магазин.

Пока он бегал, мы осмотрели место будущего строительства. Решили, что работы ещё много. Дом, который мы должны были сломать, представлял из себя длинное и мрачное деревянное здание, состоящее из трех равных частей. Первая часть, то есть первая квартира в этом доме, принадлежала когда-то видному в здешних местах революционеру Якову Борисовичу Барковскому. До конца восьмидесятых годов в ней располагался небольшой музей, из-за этого на пыльном фасаде дома со стороны улицы всё ещё красовалась мемориальная доска с барельефом славного революционера. В процессе работы нам предстояло осторожно убрать эту доску и передать на хранение в местный краеведческий музей. Но с этой задачей мы, что называется, не справились. Как-то во время очередной попойки, когда нам не хватало до полного счастья граммов по сто – сто пятьдесят, Колька Замес взял хищно изогнутый ржавый гвоздодер и одним ударом сковырнул со стены дома памятную доску.

– Тут меди будет килограмма четыре, мужики. Зачем добру пропадать? Так ведь? Медь сейчас дорогая.

И, не дождавшись нашего ответа, привычным путем побежал к нелегальному скупщику цветного металла Прохору Лопатину, который жил на соседа ней улице в новом доме, заросшем со всех сторон ржавым железным хламом.

После Колькиного возвращения пьянка продолжилась, а я почему-то подумал, что всё самое скверное в России происходит как бы между делом, не в соответствий с нравственным чувством, а вопреки всему. И этому не найти подходящего объяснения. Просто так происходит, и всё. Это как брызги, после прыжка в мутную воду.

Потом, когда мы, слегка пошатываясь, весело прогуливались по дому старого революционера, я высказал Кольке упрек, мол, всё это как-то не по-людски, нечестно получилось насчет доски. Так вообще-то не делается. На что Колька ответил:

– А Царя убивать было хорошо? Честно? Дочерей его юных и сына – калеку? Хорошо, правильно?

– Не знаю, – искренне ответил я, – но память есть память. Надо всё в памяти сохранить: и хорошее, и плохое.

– Сохраним, – заверил Колька. – Без досок и знамен сохраним. Ты не сомневайся. Всё этим гадам припомним потом. За всё они ответят.

Я обратил внимание, что в квартире известного революционера не было ни мебели, ни удобств. Только русская печь да узкие, похожие на бойницы окна, плотно заколоченные досками. А ещё там было чучело громадной птицы, похожей на буревестника, прикреплённое к потолку таким образом, чтобы создавалось впечатление, будто она летит. Буревестник со стеклянными глазами, видимо, был для старого революционера неким символом, с которым ассоциировалось у него представление о настоящей свободе. О настоящем полете мечты.

Проходя по одной из пыльных комнат мемориальной квартиры, Вася Карпиков случайно задел за угол выцветших обоев, после чего вынужден был с ужасом отскочить в сторону. Ибо вся стена дома оголилась, и нашим взорам предстали плакаты времен коллективизации. Тут были строгие лица рабочих и крестьян с беспощадными взорами, с бровями, сведенными к переносице. Какие-то топорные, но больно бьющие в цель стихи, призывающие к борьбе с православной верой. Плакаты с цитатами Троцкого, Луначарского, Свердлова и Когановича.

– Ужас какой! – искренне произнес Вася, разглядывая их.– Сколько всякой дури! Вы только послушайте:

Правда, позднее, когда мы приступили к ломке старого дома, эта квартира нас не обременила. Бревна в ней буквально распадались на части. Всё тут стало от времени рыхлым и легким, не имеющим ни веса, ни упругости. Создавалась такое впечатление, будто эта часть дома начала растворяться в вечности как бы сама по себе. Хотя по всему было видно, что гниль в эту квартиру пробралась когда-то из соседней комнаты, расположенной за тонкой бревенчатой стеной, где уже давно протекла, а потом провалилась деревянная крыша. Говорят, в этой второй квартире жил когда-то отставной работник НКВД. Там в полумраке всё ещё стояла громоздкая темная мебель, должно быть конфискованная когда-то у местных богатеев. Среди этой мебели мое внимание привлекла тучная конторка на овальных дубовых ножках, потом – массивный книжный шкаф без стекла, до краев забитый какими-то желтыми газетами. Я обратил внимание на печь в синих изразцах. Потом на кресло без кожи, сквозь рваную обшивку которого проросли охряные от ржавчины спирали пружин.

Когда мы открыли дверь в третью часть дома, где стекла и стены были как новые, из неё бесшумно выпорхнула яркая птица, похожая не то на попугая, не то на большую синицу. Эта странная птица молнией метнулась в весеннее небо и растаяла в нем.

– Должно быть, сова, – решил Колька Замес.

– Нет, в старых домах совы не живут. Это, скорее всего, летучая мышь, – возразил ему Вася.

– Эх, ничего-то вы не знаете! – прервал их спор Александр Петрович с видом бывалого человека, – это птица «домовица», где придумает, там и поселится. Она людям счастье приносит, детей веселит, а старость отодвигает. Кто её ночью увидит – тому удача, а кто днем – тому горе.

– Почему же – горе?

– Потому что она не для глаз, её надо сердцем чувствовать.

– Ты наговоришь, тебя только слушай, – осадил его Колька Замес. – Птица домовица. Придумал чего!

После этого мы упорно работали на разборке дома два долгих летних дня, но гора древесной щепы и разной никому не нужной гнили на месте будущего строительства всё никак не убывала. При взгляде на эту гору у меня возникало такое чувство, будто я влип в какую-то тоскливую и длинную историю. Причем эта история явно была без счастливого конца.

Выпивать после второго рабочего дня мы устроились возле забора за густой раскидистой черемухой, так, чтобы с дороги случайным прохожим нас не было видно. И как только сели, так сразу заметили, что нас уже пятеро. С нами рядом сидит ещё один человек, которого мы, кажется, совсем не звали – это Боря Мамонт. Боря Мамонт нигде не работал вот уже несколько лет, но каждый день к вечеру был пьян и, странным образом, всегда оказывался там, где пьют. Такая была у него натура.

Вскоре я разгадал его тайну. Эта тайна оказалась достаточно примитивной. Просто каждый день с утра он появлялся у местного гастронома в своей обычной пятнистой куртке и сутуло стоял там, поджидая «гонцов» попроще. А когда покупатель спиртного с товаром оказывался на улице, – нагло «садился ему на хвост», то есть приставал с разного рода разговорами и расспросами, стараясь не упустить этого человека из вида. Проще говоря, преследовал. К тому же многие местные жители Бориса попросту побаивались, и завоевывать авторитет среди них ему было не нужно. Здесь его и так все знали по впечатляющему тюремному прошлому и серии показательных драк возле Дома культуры.

Так Боря Мамонт оказался в нашей компании, и потом, уже в процессе работы, когда мы кружком садились возле сумки с бутылками и закуской, он непременно откуда-то появлялся. Вырастал, можно сказать, из-под земли, из-под куска рубероида, из-под тюка пакли, даже порой из-под листа ребристого шифера, лежащего возле дороги. Боря Мамонт много пил, быстро пьянел и обещал нам когда-нибудь спеть самую блатную лагерную песню, которую переписал ему в общую тетрадь один московский фраер в Пермских лагерях. В виде благодарности и от широты души он порывался набить рожу тому, кто против нас «пойдет», плохое слово скажет или посмотрит на нас косо. Называл Александра Петровича «мощным стариком» и призывал нас всех прислушиваться к нему как следует, потому что он фронтовик и много чего повидал в своей косматой жизни. Не то, что мы – салаги.

***

Когда от сломанного дома оставалась уже небольшая куча пыльного хлама, хозяйка его третьей части, Мария Федоровна, вдруг наотрез отказалась от дров.

– Куда хотите, туда и девайте, – закричала она, когда мы привезли ей под окна очередную телегу гнилья. – И так уже всё кругом заложили этим мусором. Не пройти – не проехать.

– Ну, тогда продавать начнем, – шутя, ответил Замес.

– Продавайте, только не возите больше. Уже соседи начинают жаловаться. Всю лужайку у них захламила – телят привязывать негде. Не возите больше, не надо.

Первую тележку на продажу мы грузили с энтузиазмом, с приподнятым настроением: хоть какая-то компенсация за наши труды, за пыль, которая оседает в наших легких, за пот, который просолил наши выцветшие рубахи, за усталость. И никто из нас почему-то не вспомнил про Анну Федоровну, родную сестру Марии Федоровны, которая всегда чем-то недовольна, а особенно тем, что местный колхоз ничего не заплатил ей за кучу её мусора в сломанном доме. Никто из нас и предположить тогда не мог, что уже на следующий день Анна Федоровна придет искать свое и узнает про злосчастную телегу дров, проданную нами накануне. Мы ещё и ещё раз увидим её сгорбленную фигуру среди местных старушек, живо переговаривающихся о чем-то между собой. Потом она пройдет мимо нас неуверенной, медленной походкой, внимательно посмотрит на всех и ничего не скажет. Будет ждать чего-то в отдалении. Потом подойдет ещё раз и спросит, кто у нас бригадир, чей это трактор с телегой стоит возле порушенного дома. Я мельком увижу её бледное лицо, хитрые прищуренные глазки, и мне покажется, что она чем-то очень похожа на старую ведьму из детского кинофильма пятидесятых годов. До этого момента я всегда испытывал жалость к ветхим старушкам, живущим в крупных городах. Ведь город – это страна молодых. Там особенно остро ощущается старость, запрятанная в скорлупу одиночества, среди обольстительно-молодой городской суеты и тщеславия. Поэтому, наверное, в городе такие скверные старушки. Они живут завистью. А после того как я увидел Анну Федоровну, мне стало жаль её, хотя внешне она была ничуть не лучше.

Вторую телегу дров мы грузили под хмельком. Работа шла весело, но и тут быстрее всех работал Василий, его потная спина то и дело попадала мне на глаза. Вася весь покраснел, смачно покрякивал и отдувался, как будто этот однообразный труд доставлял ему некое удовольствие. Надо сказать, что в таких натурах, как Вася, во время тяжелой работы всегда появляется что-то родное и привячное. Это, наверное, оттого, что, не смотря на всё своё трудолюбие, такие люди никогда хорошо не живут и к благосостоянию не стремятся. Они даже не хотят потребовать к себе должного уважения. И это всем окружающим почему-то нравится. Мы ласково и снисходительно называем их – «святая простота». Погода стояла жаркая, а Вася между тем приходил на работу в резиновых сапогах и уверял нас, что ноги у него совершенно не потеют. Он так привык. Правда, иногда Колька Замес показывал заскорузлым пальцем на его литые сапоги и спрашивал с издевкой: