Портрет жены. Повесть о настоящей любви

– Ты чё, Вася, на туфли заработать не можешь, в натуре?

– Да в сапогах практичнее, – смущенно улыбался Вася. Но Колька не унимался, он продолжал:

– Ты скажи, сколько фунфыриков после последней получки заглотил? А? Не помнишь? Так я тебе скажу. На пару хороших туфель – это точно. Так что не прибедняйся. Смело подходи к бабе и вымолачивай из неё стольник. Скажи, я тебя кормлю, обуваю-одеваю, а ты мне лапти купить не можешь. На кой черт ты тогда мне нужна, коза драная! Скажи ей.

Он говорил что-то ещё такое же грубое и несуразное, что в другое время и в другом месте могло бы покоробить, но сейчас почему-то вызывало смех, было в порядке вещей. Мне даже показалось, что я в этой новой для себя обстановке постепенно теряю ту интеллигентную окрыленность, которая сопровождала меня в Ленинграде. Я становлюсь таким же, как эти мужики с потными спинами. И мне от этого не обидно. Мне ничего не жаль. Ведь я сам выбрал этот путь.

***

Однажды после работы я решил пройтись по селу. Это было как раз то время, когда в Ленинграде я посещал изостудию или отправлялся к Михалычу совершенствовать рисунок. Там каждый вечер я был занят чем-то полезным. Здесь же долгими вечерами я порой не знал, куда себя деть. Моя душа изнывала от пустоты, оттого что мне некому высказать душу, поделиться сокровенными мыслями. Хорошо ещё, что весенняя тёплая улица с детства манит меня, особенно, когда установится, как сейчас, безветренная, мягкая погода, и от этого пение птиц как бы усиливается, становится близким, отчетливым – каждая трель на своем месте.

А может быть, это был только повод. На самом деле – мне очень хотелось заглянуть в библиотеку и вновь увидеть Жанну. Её спокойные, большие глаза с тяжелыми веками, её чистое и бледное лицо с маленькой родинкой над верхней губой. У меня было предчувствие, что вся моя дальнейшая жизнь будет зависеть от этой встречи, от первого впечатления, которое я произведу на эту женщину.

Я дошел до центра села и никого, к своему удивлению, не встретил. У промтоварного магазина повернул направо, к массивному зданию из красного кирпича, обогнул небольшую круглую лужицу перед его входом, открыл тяжелую деревянную дверь и оказался внутри низкого, тёмного коридора, ведущего в библиотеку. Когда я вошел в большой зал библиотеки, Жанна Ладан по привычке рассеянно на меня посмотрела, потом так же привычно вежливо со мной поздоровалась, но уже в следующее мгновение в её глазах неожиданно появилась искорка любопытства. Она широко улыбнулась и пригласила меня подойти поближе. Спросила, что меня, как читателя, больше всего интересует. Я ответил, что в последнее время увлекся иностранной литературой.

– Какие авторы вам близки? – уточнила она.

– Сол Беллоу, Марсель Эме, Альберто Моравиа, – ответил я.

Она на какое-то время озадаченно задумалась, а потом подсказала, где эти книги можно найти, если конечно данные авторы есть в наличии. В тот день Жанна была в тёмно-коричневом шерстяном костюме, гладких матово-блестящих, плотно облегающих её икры колготках и серых туфельках на низком каблуке. Густые, каштанового цвета волосы упругими волнами спадали ей на плечи и спину. По их контуру едва заметно серебрился курчавый пушок.

– Вы будете записываться или сначала посмотрите книги? – спросила она.

– Посмотрю. Я здесь давно не был, – ответил я и нерешительно начал продвигаться между узкими, отяжелевшими от книг стеллажами, выискивая вовсе не известные всему миру произведения, а нужную мне позицию, с которой я лучше всего смогу рассмотреть Жанну, не привлекая к себе внимания… И такая позиция вскоре нашлась в дальнем конце библиотеки, в тени породистого фикуса, как раз возле окна, на котором уютным рядком разместились в глиняных горшках цветущие бегонии. Отсюда Жанна Ладан показалась мне очень привлекательной, но какой-то чересчур хрупкой, что ли, лишенной той округлости форм, которыми пленяла меня Маргарита. Приглядевшись к Жанне, как следует, я понял, что ошибался. Ничего от Маргариты, кроме контура глаз, в ней нет. Даже голос был у Жанны совершенно другой: более громкий и грубый, лишенный скрытых магических ноток, предполагающих соблазн. И шея у Жанны была слишком худой, слишком короткой, а нос непривычно острый.

– Что-нибудь выбрали? – вдруг спросила Жанна, подняв на меня свои крупные глаза.

– Нет, нет ещё, – машинально ответил я и так же машинально протянул руку к какой-то книге в сером переплете. Подвинул книгу на себя, склонил набок и прочел Сергей Довлатов «Ремесло». «Кажется что-то знакомое», – подумал я. Мой лоб наморщился от показного раздумья и неожиданно возникшей неловкости. Потом я случайно вскинул глаза на Жанну и увидел, что она смотрит на меня, иронично улыбаясь. Терпеть не могу этих женских улыбок без повода. Проще говоря, смущаюсь, начинаю теряться в догадках: чем мог её рассмешить? Сказал что-то не так или сделал? Или, может быть, у меня какой-то нелепый вид? В детстве я много и болезненно переживал из-за этого, да и сейчас что-то подобное случается со мной иногда. Какая-нибудь несуразность, выбивающая из колеи, после которой я впадаю в ступор.

Я сделал шаг назад, чтобы исчезнуть с глаз. Спрятался. Теперь я уже толком не знал, как смогу к этой женщине подступиться. Тишина, ярко-желтый свет лампы под матерчатым абажуром у неё над головой и этот ироничный взгляд сделали свое дело. Каких-либо четких планов знакомства я не имел, поэтому вся процедура сближения скомкалась. Мои мысли, всегда склонные к романтической образности в преддверии чуда, сейчас не спасали меня, а скорее, наоборот, угнетали. Я мучился желанием предстоящего знакомства и никак не мог перевести его в практическое русло. Не было ни повода, ни смелости заговорить с Жанной о чем-то своем, о близком мне, о личном. К тому же Жанна казалась мне всего лишь одиноким маяком, ориентиром движения к будущему причалу. Я не знал даже её ли мне нужно или женщину ещё более похожую на Маргариту?

Наконец, я набрался смелости и спросил о поэте Иосифе Бродском. Где я могу его найти? Жанна снова рассеянно посмотрела на меня и ответила, что поэзия справа, на верхней полке.

– Но ни Мандельштама, ни Бродского, скорее всего, там нет – уточнила она. – У нас только классики от Пушкина до Ахматовой.

– А Цветаева есть?

– Цветаева у кого-то на руках, – ответила Жанна.

«И тут неудача», – обреченно подумал я. Сейчас я уже точно знал, что знакомства сегодня, увы, не получится. Что теперь надо просто с честью отступить. Но сдаваться мне почему-то не хотелось, и в душе был тот странный весенний настрой, когда очень хочется быть незаслуженно счастливым, ветреным и даже чуточку нахальным. Во время этих раздумий внезапный вечерний свет из окна окатил оранжевым светом гладкие щеки Жанны, её пышные волосы в нимбе серебристого пушка. И в ней сразу появилось что-то очень знакомое, что-то родное. Я весь напрягся, глубоко вздохнул, намереваясь сказать ей первый комплимент, и… ничего не сказал. Слов не было. Только восторг и благоговение, да ещё какая-то возвышенная пустота в голове. Под моей рукой оказалась какая-то книга. Я взял её со стеллажа, открыл наугад и прочитал: «Франц, ещё лежа навзничь, близорукими, мучительно сощуренными глазами посмотрел на дымчатый потолок и потом в сторону – на сияющий туман окна. И чтобы высвободиться из этой золотистой смутности, ещё так напоминающей сновиденье, – он потянулся к ночному столику, нащупывая очки». Прочитав это, я вдруг понял, что мне тоже не хватает ясности. Только я гляжу на мир сквозь розовые очки, которые на моей переносице постоянно. Вернее, они в моем мозгу. И с этим ничего нельзя поделать. На себя я гляжу критически, вовне – с долей здорового скептицизма, а на женщин – всегда с удивлением, с какими-то расширенными зрачками, излучающими обожание. Глядя на хорошенькую женщину, я начинаю фантазировать, представлять себе её жизнь, подмечать привычки: как она ходит, работает, танцует. Хорошенькая женщина для меня – это целый мир, по которому можно изучать внутреннюю сущность человека, то есть плыть, продвигаясь от одной загадки к другой, от одного открытия к другому. И это путешествие не надоедает, скорее – наоборот – с каждым поворотом судьбы оно становится всё увлекательнее… Но сейчас мне пора было уходить, надо было признать, что мой первый шаг к будущему знакомству оказался неудачным.

***

Анна Федоровна появилась у строящегося дома на следующий день. На этот раз она пришла бодрой походкой хищника, выследившего добычу. Как-то слишком проворно, слишком легко подскочила с дороги к Александру Петровичу, который в это время не спеша перематывал фланелевые портянки, и вкатила ему оплеуху.

– Ты что это делаешь-то, старая твоя рожа? – закричала она, не давая старику опомниться. – Ты чему бригаду-то учишь?

– Не понял? – промямлил, удивленно тараща глаза, Петрович.

– Воровать учишь?

– Ничего не понял!

– А кто вчера телегу дров продал? А? Думаешь, не знали, что это мои дрова? Знали. И за дом, и за хлев мне колхоз ничего не заплатил, кругом меня обобрали, и вы ещё мои дрова продаете? Как это понимать? А?

– Так ведь дом-то Марии Федоровны. Она говорит, что ей дров больше не нужно.

– Дом дедушкин. А я его внучка, такая же, как Маша.

– Вот тебе на!

– Может, я за свою половину дома каждый год по двадцать рублей одной страховки платила, а стоит он пустой уже десять лет. Вон сколько денег-то набежало… Вот пусть мне за эту страховку всё до копейки и выплатят. А то я на вас в суд подам.

– А мы-то тут причем? – не понял Петрович. – Мы ничего не знали. Маша от дров отказалась – вот мы и продали.

– Да как это? Не знали они! Я страховку платила, а дрова, значит, ей? Вот как! Хорошо получается, ничего не скажешь.

– Мы не знали. Говорят же тебе.

– Вот и я ничего знать не хочу. Поеду завтра в город, прокурору заявление напишу. Пусть разбираются. Или страховку мою возвращайте обратно. Или дрова везите.

– Мы строители. Мы тут ни при чем, – попробовал объясниться бригадир.

– Да как это ни при чем, – не унималась старуха. – Дрова-то ведь вы продали? Продали. Кто же тогда мне деньги заплатит?

– В колхоз иди. Говори там. Может, они придумают чего, – решил вставить свое слово Коля Замес.

– Вот как!

– Да. А как иначе.

– Это, значит, зря мы с мужем деньги платили? Это, значит, зря у меня мужик на фронте был, весь израненный пришел? Это зря всё, что ли?

– Раньше надо было думать, бабуся.

– А ты не кричи на меня! Мне и так тошно.

– Раньше надо было думать. Надо была в колхозную контору идти рядиться.

– Я ходила, рядилась.

– Ну и чего они тебе предложили?

– Пятьсот рублей.

– Вот и надо было брать.

– Дак ведь я им ломать-то запретила. Запретила ломать я. Это они сами придумали.

– А сейчас не спрашивают, милая моя. Сейчас сносят всю рухлядь и всё.

Анна Федоровна немного помолчала в раздумье, потом спохватилась и закричала вновь:

– Ты мне зубы-то не заговаривай! Я тебя знаю! Жулика. Вы мне, как хотите, а сто рублей находите. Иначе я к прокурору завтра поеду. Как хотите, так, и делайтесь теперь. Дрова мои продали? Продали. Дом у меня сломали? Сломали.

– Ну, поезжай тогда к своему прокурору. Только ведь ничего не добьешься.

– А это мы посмотрим ещё, – пообещала старуха.

И она пошла прочь от дома с чувством исполненного долга. Мы стояли и смотрели ей вслед, и ни у кого не нашлось нужных слов, чтобы что-то сказать. Только когда она скрылась за поворотом, почему-то поднялся страшный гвалт. Петрович стал упрекать Кольку Замеса за то, что тот придумал телегу дров продать, – проку, в сущности, никакого, а сраму – за век не расхлебать. Тот рассердился, стал оправдываться: «Пили-то вместе, чего теперь виновного искать». И только Вася тихо сказал, с удрученным видом присаживаясь на землю: «Видно, придется платить, мужики. Что теперь поделаешь. Дрова-то действительно продали». И все мы удивленно на него посмотрели. Странная какая-то у Васи логика. Сидит он на пыльной земле с потным лицом в серой выцветшей рубахе, весь какой-то худой, некрасивый и рассуждает о справедливости, которую по отношению к нему никто никогда не проявлял. Зато он почему-то со всеми должен быть справедливым, всем должен помочь, всех успокоить. Эта его обескураживающая простота порой раздражает больше, чем пьянство, чем всё остальное, вместе взятое. И почему он такой? В церковь не ходит, Богу не молится, матерится порой, как сапожник, но душа у него при этом удивительно искренняя, до странности жалостливая. Душа по-настоящему верующего человека.

***

На следующий день я, шутя, разрисовывал мелом железную будку, которую нам привезли для хранения дорогих инструментов и стройматериалов. Будка была старая, неказистая, обитая каким-то ржавым железом и служила, по всей видимости, последний сезон. Я привычно орудовал мелом, как карандашом, а остальные члены бригады стояли у меня за спиной и давали мне, как им казалось, дельные советы.

– Сверху напиши: «Стройка века», – советовал Замес.

– А внизу нарисуй зайца и волка, – дополнил Вася. – И в углу ещё Петровича нарисуй с бородой.

– И с бутылкой водки, – продолжил Замес.

Погода была прекрасная, настроение бодрое, можно сказать боевое. Конец мая. Да что там говорить. Раньше в такое время я лежал где-нибудь на плоской крыше сенного сарая и, сощурив глаза, смотрел в небо, загорая и созерцая медлительные стаи белых облаков. Внизу уже шуршали лопухи, вся в сизых гроздьях соцветий млела под солнцем сирень, и всё вокруг было такое цветное, такое глянцевитое от свежей зелени, что поневоле думалось о хорошем. А сейчас из всего мая запомнилось только то, как мы ломали старый дом. Особенно отчетливо тот момент, как обрушился потолок, когда мы подцепили тракторный трос за угол дома и потянули. Дом накренился, заскрипел и стал медленно, со скрежетом заваливаться на один бок, как раненый зверь. Потом в нем что-то громко треснуло, как будто сломался у дома позвоночник, он страшно и протяжно застонал всем своим нутром и обессилено рухнул в серое облако пыли… Вот и всё. Дом умер. Перестало существовать гнездо человеческое. И мне подумалось, что когда-нибудь люди вот так же сломают и наши дома. От нас на земле ничего не останется. Не будет даже того уголка, в котором мы когда-то жили, тех предметов, которые мы видели каждый день, которые любили.

После обеда в тот же день мы делали разметку под фундамент будущей новостройки. Когда разметка была закончена, мы с Васей, вооружившись лопатами, принялись копать траншею под фундамент. Сначала работа пошла споро, гора земли с правой стороны от будущего фундамента быстро росла, и довольно скоро я с удивлением заметил, что величина траншеи этой горе как бы не соответствует. Эта гора земли явно была больше. Яма на месте будущего фундамента вглубь росла медленнее, чем этот черный бархан. К тому же моя спина вскоре стала мокрой, а плечи заныли от надвигающейся усталости.

Вдруг Вася перестал копать, выпрямился и с восхищением проговорил:

– Оцени!

– Что?

– Подними башку-то.

Я поднял голову и только тут понял, что это восклицание, скорее всего, должно относиться к какой-то проходящей мимо нас женщине. Повернул голову в сторону дороги и тотчас нашел её глазами. По деревянному настилу мимо нас проходила Жанна Ладан. Всё в ней на этот раз было восхитительно, эффектно и ярко: высокая грудь, полные ноги в гладком капроне, пышные каштановые волосы. Да что там говорить. Это было явление из другой жизни, в данный момент далекой. Из той жизни, где есть проза и поэзия, живопись и архитектура, фонтаны и скульптуры в тенистых парках. Где всё тонко, изящно и пахнет цветущими ландышами.

– Даже не верится, что когда-нибудь она станет чьей-то женой, – с грустью заключил Вася.

– Да, – отозвался я, чтобы хоть что-то сказать.

– Выйдет замуж, научится материться, как моя кобра, – продолжил Вася. – По дому будет ходить в грязном халате и своего мужика дармоедом называть… Потом ему, пьяному, от расстройства в рожу даст, разорется. Мужик ей фингал поставит, и пошло-поехало.

Дальше слушать Васю не хотелось. С Жанной такого не случится. Она другая. К чему этот глупый разговор.

Когда Жанна скрылась с глаз, я вспомнил свои школьные годы. То время, когда мне нравились невесомые юные создания – мои ровесницы. Вспомнил и задумался. Была среди них одна, которая нравилась мне больше других, и вовсе не потому, что обладала прекрасной фигурой. Нет. Она не была даже в центре внимания. Она плохо училась и часто пропускала уроки ни с того ни с сего. Я не знал ни её родителей, ни её близких подруг. Она всегда была одна. Знал только, что она не такая, как все, и по каким-то отрывкам фраз, услышанным в компании курящих в дощатом туалете парней, догадался, что она испорченная, что она тоже курит, что она умеет целоваться и ценит в мальчиках настоящую мужскую силу. И, что самое странное, – это в моих глазах её не унизило. Наоборот, я ещё внимательнее стал присматриваться к ней. Потому что она знала запретное. Она не только обладала тайной – она знала к этой тайне дорогу. Тогда, наверное, и пришло ко мне то чувство, которое сделало взгляд на женщин опьяняющим. Особенно в том случае, если в женщине есть нечто таинственное… Сейчас я не знаю, где эта девочка, какой она стала, я даже не могу отчетливо представить себе её лицо, но когда я вспоминаю о ней, мне всегда становится жаль чего-то. Жаль, что на людных школьных вечерах она стояла где-то в отдалении – невысокая, полненькая, с печальными, но удивительно лучистыми глазами. Сколько раз я мечтал подойти к ней и заговорить, но так и не подошел, не заговорил. А потом узнал, что она переехала вместе с родителями в районный городок, там пошла по рукам и за какую-то незначительную кражу попала в тюрьму. После этого у меня долго было такое чувство, будто я своей любовью мог спасти её, но не спас, мог ей помочь, но не успел.

В тот день вечером, во время перекура, Александр Петрович почему-то заговорил о своей нелегкой довоенной жизни. Слушать его было интересно, и поэтому Вася неожиданно предложил:

– А может, ещё про войну расскажешь что-нибудь, Петрович? Там, говорят, много было интересного.

Александр Петрович озадаченно замолчал, потом затушил сигарету о голенище сапога и без особого энтузиазма ответил:

– Не знаю… Помню, конечно, как голодали, как спали под открытым небом, как дохлых лошадей ели да воробьев. А интересного ничего не помню. Хоть убей.

– Да ну, – не унимался Вася, – ведь гнали же немцев до самого Берлина, чего ещё надо? Жуков был, Конев, Говоров. Знаменитые генералы.

– Ну?

– И Рокоссовский ещё.

– А сколько солдатушек наших, Петровых да Сидоровых на этой войне полегло? Не помнишь?

– Много. Зато и победа была. Куда от этого денешься. Всему своя цена. Мы, русские, за всё сполна платим.

Вася на секунду задумался, потом вздохнул и продолжил:

– Да и не надо нам ничего даром.

– Нашел над чем шутить, – обиделся Александр Петрович.

– А я не шучу. Это на самом деле так. Посмотри кругом. Что бы в России ни происходило – у нас всегда на первом месте идея, а человеческая жизнь на втором. У нас всегда событие важнее судьбы.

Последняя фраза Васи чем-то меня поразила. Я подумал, было о том, что хорошо бы с Васей как-нибудь по душам поговорить, узнать его поближе. То есть, в который раз уже убедился, что внешность человека обманчива. Она ни о чем не говорит. И порой настоящая суть его открывается неожиданно и ярко только однажды, почти случайно, когда ты этого совсем не ждёшь.