Что сказал Бенедикто. Часть 2

– Ну, что с ним делать? – улыбался Абель. – Обнимите вы его что ли, господин генерал. Рудольф, я сам с тебя шесть лет глаз не сводил, мне было так спокойно оттого, что я купался в твоей любви. Ладно, братишка, не сердись, мы с тобой еще омуты побаламутим.

– Я тебе, Фердинанд, такие омуты устрою, ты мне его едва к праотцам не спровадил, такую анафему от этого сгустка любви заработать – это надо суметь.

Вебер упрямо сел и с прежним прищуром строго сказал Абелю:

– Дай сюда одежду, дервиш лысый.

Абель развел руками.

– А ты, фенрих, трус, зря в бордель побоялся ехать, глядишь, не стал бы на трёх метрах с пьяных глаз разворачиваться и в кювет бы не угодил. Мне твою сломанную грудину собирать и осколки ребер из лёгких вытаскивать – слов нет, как хотелось. Я тебе не отдам то, что я привез тебе из заморского королевства.

– Папку с трактатом, как стать бессмертным?

Вебер сказал и смутился, его вопрос не подлежал обсуждению ни с кем, кроме Аланда. Аланд потрепал его волосы, прижал его голову к груди.

– Фердинанду можно, болтун.

– С бессмертием сам разбирайся, я таких сладостей привёз…

– Когда в бордель соберешься, возьми с собой, девочек угостишь.

Абель посмотрел на Аланда, смеявшегося у окна.

– Нет, но господин генерал, это что же такое? Тебя кто так научил отвечать?!

– Ты и научил. Тебе можно, а мне нельзя?

– Вообще-то ты туда собирался.

– Я не собирался, я думал, чем бы вам еще досадить.

В комнату вошел Гейнц.

– Господин генерал, я смотрю, вы у окна так смеетесь, мне даже завидно стало. Интересно, фенрих, а ты что тут в костюме Адама расселся?

– Абель одежду не дает.

– Фердинанд, это нехорошо. Или он еще болен?

– А ты как думаешь, Гейнц? Ему лежать и лежать.

– Он мне экзотических сладостей с востока привез, а теперь ему отдавать жалко, говорит, сам съест, хоть подавится… – разглагольствовал Вебер, запахнувшись одеялом.

– Фердинанд, лучше отдай ему, у него с мозгами проблемы, пусть ест сладкое, может, лучше станет?

– Это у тебя проблемы с мозгами, – продолжал Вебер. – И у Абеля.

– Скажи еще, что у Аланда, – подсказал Гейнц.

Вебер с сомнением посмотрел на генерала.

– Господина генерала я просто так угощу, хуже не будет.

Глава 26. Удар в сердце

Вебер еще месяц оставался у Абеля, но почти не видел его. Абель пропадал в клиниках, Аланд сам долечивал Вебера. Начались бесконечные дыхательные упражнения, энергетическая гимнастика, медитацию Аланд позволял только в своем присутствии. Приходили друзья, Кох с Клемперером основательно готовили его к чтению лекций по разным разделам математики, Вебер написал свой первый собственный курс, и Аланд вполне одобрил его математический труд. Гейнц работал с ним над концертами Моцарта, Аланд стал позволять походы в зал, ненадолго, но работа началась. Аланд тоже часто уезжал, и бывало, что до утра не возвращался. Вебер с Гейнцем, с Вильгельмом и Карлом, позволяли себе ночные музицирования. После общих занятий Вебер оставался один, сидел за роялем в зале, возвращая рукам беглость, которую, как он считал, за месяц лежания у Абеля он утратил.

Аланд иронично отзывался о «режиме» Вебера, который Вебер так тщательно соблюдает в его и Абеля отсутствие, но Вебер видел, что Аланд скорее поощряет, чем порицает его музыкальное усердие. Чувствовал себя Вебер хорошо, отношения с друзьями наладились, об инциденте с утопленной машиной и «пьянством» Вебера никто не напоминал. Машину Карл восстановил – садись и поезжай. Энергетическая гимнастика постепенно разбавлялась физическими тренировками, Вебер стал появляться на разминке, только Абеля все равно будто не было в Корпусе, появления его стали редкими, приезжал ненадолго. Вебер не спрашивал Аланда, где болтается Абель, не спрашивал Абеля, потому что им его вопрос и без произнесения вслух был понятен, не говорят, значит, не нужно.

Вебер опасался «ждать Абеля», лучше не ждать, как есть, так и есть. Довольно того, что он бесшумной походкой иногда он промелькнет в стенах Корпуса, иногда он молча садился в зал в классе музыки послушать, несколько раз сам возил их с Гейнцем к отцу Адриану, восхищался их игрой на органе, на похвалы не скупился.

Вебер о поездке Абеля так ничего толком и не знал, какая-то работа полностью поглощала его. Когда он возвращался, говорил с кем-то, сидел в зале музыки (разминка и зал единоборств – не были для него обязательны), лицо его играло улыбкой, глаза смеялись, и в то же время в глубине его глаз, Вебер чувствовал это, не прекращалась оставленная им работа, поэтому и тревожить его было неудобно.

В августе Вебер прочитал несколько пробных лекций перед преподавателями Военной академии в присутствии начальника академии генерала Гаусгоффера, несколько часов с Вебером «беседовали» (по сути, экзаменовали), задавая вопросы из разных областей математики. Вебер как никогда был благодарен своим друзьям, натаскавшим его так, что затруднений опрос не вызвал. Аланд, сидевший в последнем ряду и не вставивший ни слова, был им доволен.

Вебер смутился, когда в спортивном зале на ковер против него вышли сразу пять офицеров. Аланд сказал Веберу, чтобы он не беспокоился, работал внимательно, аккуратно, без агрессии, главное, чтобы никто серьезно не пострадал, то есть Аланд не сомневался в победе Вебера. «Они не умеют драться, Вебер, не забывай об этом, терпение и выдержка, держи их в поле зрения. Что я тебе объясняю?..»

«Поединок» Гаусгофферу так понравился, что класс восточных единоборств он отдал Веберу без обсуждений, в порядке личного распоряжения.

С сентября Вебер начал читать лекции по математике, вел в академии класс восточных единоборств, ему было неловко оттого, что математику читает не Карл и не Вильгельм, что учит драться он, последний человек в Корпусе, но Аланд сказал, что это дело Вебера и вопрос не обсуждался.

Академия отнимала много времени, нахождение среди такого количества посторонних людей для Вебера было непривычно, он уставал. Курсанты-слушатели, как правило, были старше его, не говоря о преподавателях, сплошь высших офицерах. О Вебере шептались, говорили много обидных вещей, о серьезной протекции, о молодом выскочке, но после того как Гаусгоффер пару самых многоречивых убрал из академии, разговоры сами собой прекратились.

С курсантами Веберу было легко, его, несмотря на его возраст, уважали и внимательно слушали. Те курсы, где вел занятия Вебер, гордились, что у них «читает» и «ведет» Вебер, ученик Секретного Корпуса Аланда, Вебер был рад, что хотя бы не опозорил Корпус и, похоже, надежды Аланда оправдал.

Стали постепенно налаживаться отношения с офицерами, с ним заговаривали, звали «пообедать», подсаживались к нему за столик в столовой, где он появлялся редко.

Он хотел успевать и то, что было его ежедневной работой в Корпусе, времени катастрофически не хватало. Он мало отдыхал, ночные часы уходили на подготовку к лекциям, на медитацию, хотелось посидеть над сонатами Скарлатти, которыми почему-то он увлекся. Гейнц помогал ему, рассказывал удивительные вещи о контрапункте и особенностях гармоний этих сонат. Вебер старался успеть к тренировкам в зал единоборств, хоть он и вел их в академии, но трезвой самооценки не терял, Карл стал серьезно относиться к поединкам с Вебером, не позволяя над собой никаких преимуществ.

Кох или пропадал в своем конструкторском бюро, или сидел над разработками, не давая себя отвлекать и беспокоить. В классе единоборств Карл, Гейнц и Вебер все чаще оказывались втроем, без Коха друзья посмеивались над Вебером более откровенно.

На вечернем отчете в ноябре Вебер осмелился спросить Аланда, в самом ли деле ему так нужна эта академия? Он ничего не успевает, он устает так, что приходит и валяется мертвецом. Ему не нужны эти люди и эти лекции, разговоры офицеров, их вечное любопытство и желание выведать «как там у Аланда». Он почти не бывает на общих занятиях Корпуса, не слышит лекций Коха, Гейнца, Карла. Аланд пожал плечами и сказал, что если Вебера что-то не устраивает, он оформит Веберу до конца учебного года полный перевод в Академию. Ему нужно открыться людям, которые его окружают, попробовать услышать, что они говорят, понять, как они живут, не противопоставлять себя им, а попытаться вжиться в их проблемы и их образ мыслей.

Наутро Гаусгоффер распорядился, чтобы Вебер вел еще класс стрельбы и владения холодным оружием, Вебер понял, что бунт лучше не устраивать, пока все курсы академии не поручили ему. Абелю, приехавшему в Корпус и уже несколько дней его не покидающему, Вебер в отсутствие Аланда пожаловался на свои несчастья. Абель сказал, что «это, конечно, тяжело, что он бы не смог целые дни проводить среди этих дегенератов», Вебер понимал, что Абель по этому поводу может только иронизировать, он вне Корпуса почти постоянно. Абель сказал, что сейчас для Вебера разумнее меньше времени уделять музыке и больше медитации или сну, отдыху и восстановлению сил он уделяет мало времени, изматывает себя и закончится это переутомлением.

– Музыка – это все, что у меня осталось, Фердинанд, неужели ты не понимаешь? Я на органе не играл три месяца, я могу пару часов посидеть за фортепиано или клавесином, если убрать даже это, то что останется? Зачем все это было? Даже ты перестал понимать меня.

– Я давно перестал понимать тебя, – Абель сказал это с сожалением, и Вебер понял, что Абель для него со своего Востока так и не возвратился.

Аланд загородился, как стеной, не пробьёшься, даже Гаусгоффер чаще общался с Вебером, пытаясь окончательно переманить Вебера в академию.

Гейнцу в классе музыки оркестровые партии играл Карл, Вебера гнали, потому что «Абель сказал», что Веберу нужно отдыхать, и никаких классов музыки. На Абеля он и смотреть больше не хотел, едва здоровался и шел мимо.

Вебер чувствовал, что он в изоляции, он не ложился вовремя спать, медитацией ограничивался только той, что Аланд сам заниматься с ним. По ночам он садился за фортепиано, разбирал сонаты Скарлатти, играл Моцарта, гонял упражнения. К утру он кое-как взбадривал тело душем, понимая, что он доводит себя до какой-то черты, что он уже ничего, кроме отвращения к жизни, не испытывает. Он стал забываться на лекциях, говорил, и вдруг понимал, что не помнит, о чем он только что говорил, замолкал и по несколько секунд вспоминал.

Из класса единоборств его не гнали, но Карл, уложив Вебера на ковер, иронизировал над корифеем и мастером единоборств Рудольфом Вебером, которого он нечаянно уронил. Вебер понимал, за что Карл ему мстит, Абель, его дикая клоунада.

За неделю до Рождества Вебер узнал, что на концерте он не играет, его гнали отдыхать, говорили, что ему как почетному магистру всех наук обеспечена парадная, королевская ложа в зрительном зале, что он будет сидеть по правую руку от самого Аланда, и даже доктора Абеля посадят слева. Абель иной раз как будто что-то хотел ему сказать, но Вебер быстро проходил мимо и запирался у себя.

В тот вечер Вебер тоже заперся в комнате, он переигрывал сонаты Скарлатти, и вдруг понял, что не хочет и этого, что ему не по себе, ему холодно, что у него болит голова, ее медленно зажимают стальные обручи, и пальцы перестают подчиняться ему. Он посмотрел на постель – всего разумнее было потеплее укрыться и лечь спать, но он свалил тело в кресло, попробовал расслабиться в медитации. Через час идти к Аланду, хорошо, если он сумеет себя до Аланда привести в порядок, чтобы без лишних вопросов и строгих взглядов.

Надоело все, просто надоело. Думать об этом, идя к Аланду, не стоило, иначе устроит такой разгон, что и переводу к Гаусгофферу обрадуешься. Почему бы не перевестись? Раз здесь он стал чужим, его место в зрительном зале, за что он цепляется? Его выталкивают, это не случайно сложившееся отношение, он хватается за прежнюю жизнь, которой больше нет, ему все объяснили, вот ему пальцы и отбило, он не может этого не понимать.

Насчет медитации у Вебера было строгое предписание, «безмозглое» болтание в астральных небесах без прикрытия Аланда ему было запрещено, но Вебер хотел еще раз проверить, сшибут ли его с небес. Раз он все равно отсюда уйдет, это снова станет его основным спасением.

Без Корпуса он не знает, как жить, отчаянье еще не раз вернется к нему, и, как в детстве, он будет бежать из этого чуждого мира в свои запретные Небеса. Только сел и расслабил тело, в дверь постучали. Открыл – на пороге Абель, вот уж кого ему видеть не хотелось.

– Пойдем ко мне, Рудольф, ты болен.

– Фердинанд, отстань от меня, хотите перевести меня к Гаусгофферу, я не возражаю, не надо со мной проводить никаких бесед, я хочу побыть один.

– Рудольф, я повторяю, ты заболеваешь. Ты хочешь слечь?

– Не беспокойся, завтра я поеду на лекции.

– Не поедешь, и можешь долго еще не поехать.

– У меня время отдыха, к Аланду мне через час. Ты сам всем приказал гнать меня отовсюду, чтобы я отдыхал, вот и иди, я буду отдыхать, всё будет так, как ты за меня решил.

Вебер закрыл перед Абелем дверь и повернул в замке ключ. Ему непросто было сказать это Абелю, послушал, не застучит ли Абель снова, не застучал. Жар – может быть, это не проблема, в медитации жар исчезнет, в детстве Вебер так и лечился. Это не простуда, потому что, кроме головы, не болит ничего, разве что сердце неприятно и часто колотится в груди, надо успокоиться.

Вебер закрыл глаза, дождался алых, разрастающихся, втягивающих внутрь ворот – и провалился в них, давно забытое наслаждение, громады, гребни-пласты облаков внизу, ощущение простора и покоя. Душа так устала, что и здесь обычное ликование не приходило, было ощущение тревоги и покинутости.

Черная точка на горизонте возникла почти сразу, она не начала своего молниеносного приближения, но Вебер упрямо, почти с вызовом, ожидал ее приближения. Если попробовать отразить удар? Бессмысленно, силу этого удара он помнил хорошо. Точка чуть увеличилась, стала пятном, это было медленное, запугивающее приближение, как сближение соперников, когда главное – психологически не уступить. Краски поблекли, все в серо-белых тонах, будто испортилось зрение. Вебер ждал, потом приближение было таким же мгновенным – и тот же чудовищный удар, сознание Вебера погасло.

Он очнулся в кресле и не мог понять, сколько прошло времени, сердце дрожало, тело было онемевшим, чужим, дыхание поверхностно проскальзывало в легких. Вебер понял: удар был в сердце.

Он пытался пошевелиться, соединить свои рассогласованные, смещенные, выбитые тела в одно. Сердце колотилось неровно, но не трепетало, как в первые минуты.

Вебер поднялся, страх не отпускал его. После случившегося Аланду на глаза лучше не показываться, он предупреждал, и даже сама эта страшная сила предлагала ему уйти. Это вина Вебера в том, что с ним это произошло. Посмотрел на часы – он должен быть у Аланда, Аланд прощает многое, но не своеволие в медитации, в тонких мирах не шутят, для того и учитель, чтобы ученик по неопытности не погубил себя.

Вебер пошел в душ, надеясь, что вода подправит его покореженное тело, скрыть своих подвигов не удастся, тем легче Аланду будет выгнать его к Гаусгофферу, повода искать не придется.

Сердце болело, Вебер взглянул в зеркало, подошел поближе, разглядывая свою грудь. Два свежих стигмата: один чуть левее грудины, другой правее левого соска. После первого полета с небес у него такие метки остались в правом подреберье. Непонятно, почему он жив, ударило точно в сердце. Почему оно не остановилось, а заходится под двести ударов в минуту и спотыкается?

Вебер поводил по себе полотенцем, даже одеться нет сил. В дверь стучат – это Гейнц. Как он отвлекся от класса музыки?

– Сейчас, Гейнц, – сказал Вебер, голос почти отсутствует. Гейнц настойчиво барабанил. Вебер мокрыми ногами влез жесткие штанины, не снимая с плеча полотенца, открыл, отошел.

– Почему к Аланду не пришел? Абель говорит, ты заболел, но его к черту послал, опять развоевался?

Гейнц сыпал вопросами, Вебер сел на постель. Это хорошо, что Абель сообщил, что он заболел, можно этим прикрыться.

– Гейнц, я, в самом деле… Я сегодня Аланду только надоем своей тупостью.

– Да своей тупостью ты всем надоел, фенрих. Если плохо, и Абель сам к тебе пришел, то что ты выделываешься?

– Не ходите вы ко мне каждые пять минут, я хочу побыть один.

Он сидел, упираясь в постель прямыми руками, так легче дышалось, но сердце все набирало темп, в глазах мутилось. «Как тебя выгнать-то, Гейнц?»

Гейнц расположился в кресле, взял с подставки оставленную Вебером сонату.

– Гейнц, уйди, ты ведешь себя бесцеремонно.

– Так, может, Абеля все-таки позвать? Он не такой церемонный, придет, даже после того, как ты его выгнал.

Абеля сейчас – это было бы хорошо, но Вебер, в самом деле, его выгнал.

– Не надо, я посплю.

– Счастливых тебе сновидений, на разминку будить? Или только после китайских церемоний?

Сердце поубавило темп, хоть видеть начал.

– Гейнц, если нельзя, не отвечай, вам приказано меня отсюда выжить? Кто, Аланд или это Абель распорядился?

– Они просили тебя разгрузить из-за твоего нездоровья.

– Я понял, Гейнц.

– Ладно, не буду нарушать твоей приватности.

Гейнц ушел, Вебер натянул китель, сапоги, шинель тяжелая, еле на плечи накинул. Как он завтра будет работать? Пожалуешься – лишнее подтверждение их правоты, Аланд поймет, в чем дело. Еще и он сейчас начнет разносить?

Вебер спустился по стене на пол, опять сердце трепетало. Как бы уйти отсюда?

Дверь он, оказывается, не запер, потому что без всякого стука вошли Аланд и Абель, как всегда между собой продолжая свой, не для ушей Вебера, разговор. Его никто ни о чем не спрашивает, продолжают говорить, напряженно, сдерживаются. Вебера подняли, из шинели вытряхнули, китель тоже долой, Абель вроде как приобнял за плечи – и резко бьет по грудине. Сердце глубоко споткнулось и забилось медленнее. Вебера Абель осторожно укладывает на постель, Аланд садится рядом, обе руки Веберу на сердце. Стало отпускать. Аланд говорит только с Абелем, мысли путаются, перед глазами все то фокусируется, то расплывается, так ни слова от Аланда и не услышав, Вебер заснул.

Утром проснулся в разобранной постели, тело благодарно гудело, наполненное силами и отдохнувшее каждой мышцей. До разминки пятнадцать минут, Вебер встал, прислушиваясь к себе, всё в порядке. Тот кошмар, что с ним был вечером, безвозвратно исчез. Хотелось думать, что исчез именно безвозвратно, что вчера чудесным образом он не подвергся никаким объяснениям, и всё болезненное Аланд с Абелем исцелили.

Вебер привел себя в порядок, осторожничая, несколько раз присел, отжался, слушая, как ведет себя сердце, вроде, всё как всегда, то есть хорошо. Главное, он себя нормально чувствует и после разминки сможет поехать в академию, отпрашиваться не придется.

Вебер вышел ровно в шесть, чтобы прийти прямо к пробежке. Карл, Гейнц и Кох были у турников, а вот Абеля и Аланда не было, и света в их окнах не было. Может, они снова в отъезде, теперь чаще бывает именно так. Инстинктивно ноги сами повели Вебера поближе к Коху.

– Веберу приказано оставаться в Корпусе, делать энергетическую гимнастику – и не более, – сказал Гейнц.

– Иди в зал, Рудольф, – Кох чуть подтолкнул Вебера в спину.

Вебер поскорее убрался в зал, хорошо, что останется один, утро началось неплохо, лекции у него сегодня первые, можно поехать пораньше. Единоборства после обеда, день разорванный и длинный.

Разминка переместилась в зал, Веберу Кох приказал пройти в среднем темпе километр, Аланд вот-вот подъедет.

– Ты хорошо себя чувствуешь? – уточнил Кох.

Вебер кивнул, сейчас все было не безоблачно, упражнения он выполнил легко, а вот стоило появиться Гейнцу с Карлом, сердце опять задрожало. Вебер прошел указанное расстояние по шоссе, вернулся к себе, переоделся, взял папку с лекциями, скорее в машину – и подальше отсюда, пока Аланд не вернулся.

Лекции отчитал, всё в полном порядке, теперь несколько часов болтаться, просмотрел лекции на завтра и решил, что погуляет по городу. Усталость неожиданно быстро вернулась к нему, не стоило сегодня проводить единоборства.

Вебер шел к машине, когда адъютант Гаусгоффера догнал его и вызвал к генералу.

– Вебер, Аланд просил тебя немедленно вернуться в Корпус, он сказал, что ты заболел. Это так? Ты не мог сам ко мне подойти?

– Виноват, господин генерал. Лекции я провел, а от класса единоборств мне, действительно, сегодня лучше воздержаться.

– Завтра будешь?

– Да, конечно.

– Поезжай. Не думал, что вы у Аланда болеете. Что с тобой?

– Я был неосторожен на тренировке.

– Зайди к доктору Клеменсу.

– Благодарю, у нас в Корпусе есть к кому по этому поводу обратиться.

– У меня на тебя большие планы, Вебер, я пытаюсь протащить тебя на майора, думаешь, это легко, учитывая, что тебе двадцать три года?

– Господин генерал, это большая честь для меня.

– Вебер, я вижу, что у тебя там не всё хорошо, переходи ко мне. Дам квартиру, женишься, и карьере твоей обзавидуется сам Бонапарт. Ты не можешь сказать, что я к тебе плохо отношусь, я тебе добавил жалованье, тебя ценят курсанты, уважают коллеги, что тебе еще нужно?

– Мне дорого ваше доверие, господин генерал, я работаю с полной отдачей. Если мне прикажут перевестись к вам, я сделаю это с удовольствием.

– Другой разговор. У Аланда полно хороших офицеров, а у меня, – он подошел поближе и шепнул Веберу, изображая ужас на лице, то есть шутя, – ни одного! Пусть Аланд всеми ему известными способами приведет тебя в порядок. Ты получил жалованье?

– Оно поступает на счет, я не получаю жалованье в руки, мне не нужны деньги.

– Вебер, – Гаусгоффер отечески взял Вебера за плечи. – Не могут парню в двадцать три года не нужны быть деньги. Девушку в ресторан пригласить, нужны? Цветы, безделушки, что ты мне рассказываешь. Ты что, больной?

– Нет, мне некогда этим заниматься.

– Вебер, офицер – не монашеская профессия, офицеру должно быть, кого защищать, перед кем хочется пройтись генералом. Жениться тебе надо, и всем твоим странным болезням наступит конец. Я к тебе привязался, словно ты мне родной сын. Это всё от твоего одиночества.

Гаусгоффер достал бумажник, протянул Веберу несколько крупных ассигнаций.

– Я оформлю это как официальное вознаграждение за образцовую службу, деньги у мужчины должны быть, это дает свободу.

Вебер опустил взгляд.

– Господин генерал, не нужно, я не заслужил такого отношения.

– Вебер, твоя беда в том, что ты цены себе не знаешь.

Вебер отвык, оказывается, от теплых, доверительных интонаций и слов, разволновался, сердце предательски набирало обороты, разгоняясь до вчерашнего тумана в глазах. Не хватало упасть.

Гаусгоффер положил деньги в нагрудный карман Вебера и повел, обнимая за плечи, к дверям, а потом и по коридору. Салютовали Гаусгофферу, Вебер шел рядом, быстро бледнеющей тенью, и всё-таки был вынужден остановится.

– Господин генерал, можно я постою?

– Плохо? До чего ты довёл себя?

Вебер облокотился о подоконник, опуская голову. Абель вчера ударил его в грудь – сильно и резко, но сердечное трепетание прекратилось. До машины бы дойти, сам бы себе врезал. Вебер пытался успокоить сердце ровным дыханием, ничего не получалось. Что он вчера с собой натворил?

– Вебер, идем к Клеменсу, или я его вызову сюда.

– Господин генерал, не придавайте значения, голова закружилась, сейчас пройдет.

– Мне не нравится то, что с тобой сегодня творится.

Вебер, чувствуя всю тяжесть своего тела, повалился на пол. Очнулся он в кабинете Клеменса, тот смотрел с тревогой, Гаусгоффер, нервничая, расхаживал рядом и, едва Вебер открыл глаза, немедленно сел рядом.

– Вебер, у тебя сердце остановилось, ты понимаешь? Я Аланду голову оторву, что он с тобой делает?!

– Причем тут Аланд?

Вебер сел, несмотря на то, что Гаусгоффер пытался его удержать.

– Что за шрамы у тебя по всему телу? Что за дыры на сердце? Что с тобой там делают?

Вебер удивленно смотрел на Гаусгоффера.

– Господин генерал, меня взяли в Корпус разбитым куском мяса и собрали по частям, меня вылечил Аланд, это старые шрамы.

– Да, господин генерал, – подтвердил Клеменс, – это старые рубцы, хоть и не понимаю, Вебер, как тебя могли собрать после этого, хватило бы на десяток надежных трупов.

– Я быстро восстанавливаюсь, завтра…

– Никакого завтра, Вебер. Ты не понимаешь, что ты только что был мертв?

– Думаю, обморок.

Вебер прислушался к себе, опять частило, но сносно.

– Лежи, пусть кто-нибудь из ваших приедет тебя заберет, я позвоню Аланду.

– Вебер, тебе бы, и правда, сейчас за руль не садиться, – сказал Клеменс.

– Я аккуратно, сюда же я приехал и три часа читал лекции, все было в порядке.

Веберу удалось уйти, он отъехал, но в Корпус возвращаться не хотелось. Остановил машину у незнакомого парка, положил голову на руль, тело казалось чужим и онемевшим. Натворил он дел. Сейчас Гаусгоффер сцепится с Аландом, потом вообще хоть на глаза никому не показывайся. Аланд бы не пустил его сегодня, это понятно, раз уж он даже разминку ему заменил на восстановительную гимнастику, наверное, Вебер на ней и продержался четыре часа.