Нанон. Метелла. Орко (сборник)

– Но я не получил от моих родителей никакого предписания и не знаю, где они, – сказал Эмильен с некоторым замешательством.

Покупщик, мэр и судейский с изумлением переглянулись.

– Возможно ли, – воскликнул покупщик, – чтобы вас вот так и оставили на произвол судьбы?..

– Простите, сударь, – перебил его Эмильен, – вы ведь говорите при мне, а я не дозволяю никому оскорблять моих родителей…

– Это делает вам честь, – в свою очередь перебил его господин Костежу, – но все же вы должны знать, каково ваше положение. Ваши родители покинули пределы Франции, и если они незамедлительно не возвратятся, их будут рассматривать как эмигрантов. Вы, безусловно, осведомлены о том, что стоит вопрос, не лишить ли эмигрантов их собственности{28}; если решение будет положительное, вы легко можете оказаться без средств, ибо в случае объявления нам войны конфискация вашего имущества и имущества тех аристократов, что перешли на сторону врага, будет первым декретом, который примет Национальное собрание.

– Ни мой отец, ни мой брат никогда не перейдут на сторону врага! – вскричал Эмильен – И я настолько в этом уверен, что даже рассчитываю пойти служить солдатом, если по какой-то неведомой мне причине моим родителям будет невозможно вернуться во Францию и принять во мне участие.

– У вас очень благородные чувства, – сказал покупщик. – Но в ожидании того времени, когда начнется война и вы войдете в возраст, чтобы принять в ней участие, позвольте мне заняться вашей судьбой. Я вовсе не собираюсь, вступив во владение монастырем – этой темницей, куда вас заточили, выбрасывать вас на улицу; оставайтесь здесь, пока я соберу сведения о средствах существования, которые выделены вам вашими родными. Они оставили в своем поместье управляющего, который должен был получить какие-то указания, и я возьму на себя труд напомнить ему о них.

– Быть может, он не получил никаких указаний, – отвечал Эмильен, – мои родители, наверно, не предполагали, что монастырь будет продан. Поэтому они и считают, что я ни в чем не терплю нужды.

– Не платили ли они этой обители деньги за ваше содержание?

– Нет, ничего не платили, – сказал настоятель. – Община должна была получить двадцать тысяч франков в тот день, когда он примет постриг.

– Мне все ясно, – сказал господин Костежу судейскому. – Они хотели схоронить навсегда младшего сына и старались, чтобы монахи были заинтересованы в его постриге.

Настоятель улыбнулся и сказал, обращаясь к Эмильену:

– Что касается меня, дорогое мое дитя, так я от вас никогда не скрывал, что так обстоит дело во всех монастырях, и никогда не докучал вам уговорами искать там вашу судьбу.

Они грустно пожали друг другу руки, ибо со времени событий в карцере стали очень любить и уважать друг друга. Эмильен гордо попросил адвоката не заниматься его делами, так как он и в мыслях не имеет сделаться бездомным бродягой и, даже не покидая коммуну, отлично найдет, чем заняться, и никому не будет в тягость. Судейский удалился, а покупщик с мэром пошли осматривать монастырские строения. Когда же они вернулись в келью приора, у господина Костежу созрело решение, которого никто никак и не ожидал.

И вот господин Костежу обратился к ним с нижеследующими словами:

– Господин приор, я только что узнал от господина мэра кое-какие подробности, касающиеся вас и юного Франквиля, и хотел бы, чтобы вы оба позволили мне считать себя вашим другом. Мы можем быть взаимно полезны: я – доверив вам мои интересы, вы – приняв на себя управление моим новым владением. Я сам не собираюсь ни жить здесь, ни вести хозяйство – мои занятия мне этого не позволяют, – не думаю я и перепродавать его ранее, нежели чем через несколько лет, ибо не хочу уходить в сторону от риска. Останьтесь здесь оба и управляйте поместьем, как если бы оно принадлежало вам. Я знаю, что могу со всевозможным доверием отнестись к тем отчетам, что вы мне представите. Требование у меня одно: не давать пристанища никому из людей духовного звания. Во всех других отношениях чувствуйте себя здесь как дома и сами определите долю, которую возьмете себе с того, что принесут отданные вам для хозяйствования земли.

Отец Фрюктюё был изумлен этим предложением и попросил день на размышление. Мэр пригласил его к себе на ужин, приглашение было принято от чистого сердца; Эмильена тоже взяли с собой, – господин Костежу был и удивлен и обрадован, узнав, что он истинный патриот и добрый гражданин.

Оставшись наедине с приором (так продолжали называть отца Фрюктюё, хоть он управлял общиной всего лишь шесть недель), Эмильен попросил у него совета.

– Сын мой, – отвечал тот, – мы словно двое потерпевших кораблекрушение на неведомом берегу. Я-то проживу недолго, хотя еще не так уж стар и, как видишь, в теле; но после карцера я испытываю приступы удушья, которые подолгу не отпускают меня, и нет у меня надежды от них избавиться. Я не соврал господину Костежу, что у меня есть семья и маленькое наследство, но тебе могу признаться, что моя родня стала мне совсем чужой и что ежели я и могу рассчитывать на доброе отношение ко мне, то отнюдь не уверен, что превозмогу себя и разделю с этими людьми их мысли и привычки. Я вступил в Валькрёзский монастырь шестнадцати лет, как и ты, с тех пор прошло ровно пятьдесят. Здесь я почти все время страдал, то от одного, то от другого; быть может, я страдал бы точно так же в любом другом месте, но теперь куда больше буду страдать от перемен, чем от всего прочего. Нельзя покинуть дом, где столько пережито, не оставив в нем частицу своей души. Не видеть больше этих старых стен, этих огромных башен, этих садов и этих скал, которые всегда были передо мной, кажется мне немыслимым. Так вот, я принимаю на себя управление хозяйством, которое мне предложено, и надеюсь окончить мои дни там, где провел свою жизнь. Что до тебя, то это дело другое; ты не можешь любить наш монастырь, и я не представляю себе, чтобы твои родители не подумали о тебе, когда им станет известно, что монастырей больше не существует. Но кто знает, что может случиться и с ними и с вашим состоянием? Твой отец, с которым я обменялся несколькими письмами, придерживается отживших взглядов и не желает верить тому, что с нами происходит, а когда поверит, быть может, уже не будет времени принять разумные меры. Я давно узнал, но не хотел тебе говорить, а теперь должен наконец узнать и ты, что франквильские крестьяне разгромили ваш замок. Они бы его сожгли, если бы не управитель, а он у вас человек ловкий и очень хитрый; но крестьяне рассчитывают, что земли пойдут с аукциона, как тебе сказал этот адвокат, и было б отнюдь не безопасно и твоей семье и тебе самому слишком скоро туда возвращаться. Оставайся же со мной, посмотришь, как сложатся обстоятельства. Если ты все же уйдешь, если примешь решение без согласия отца, он, может статься, будет этим очень недоволен и спросит с меня; а вот если найдет тебя там, куда поместил, где оставил, он не сочтет дурным то, что ты принял некое условие, которое даст тебе возможность просуществовать.

– Но каково будет это условие? – спросил Эмильен. – Что мне придется делать, чтобы заработать себе кусок хлеба, который вы мне предлагаете разделить с вами?

– Ты возьмешь на себя ведение счетов и будешь присматривать за работниками. При необходимости и сам станешь работать – ведь ты любишь телесные упражнения. Я же, признаюсь, не чувствую к ним вкуса.

После этого он отправился спать, а Эмильен, едва только рассвело, пришел ко мне посоветоваться, словно я была тем человеком, который мог дать ему добрый совет. Мне показалось, что приор привел ему очень основательные доводы, и я стала уговаривать моего друга поселиться с ним.

– Если вы уедете, – сказала я ему, – я даже представить себе не могу, как мне жить дальше. Я так сильно к вам привязалась, что готова куда угодно идти за вами, даже если мне придется выпрашивать милостыню на дорогах.

– Ну, раз так, – отвечал он, – я останусь здесь, пока это будет возможно, ибо я питаю к тебе такую же дружбу, какой даришь меня ты, и, расставшись с тобой, испытал бы не меньшую горечь, чем тогда, когда мне пришлось покинуть свою сестренку.

– Вы по-прежнему ничего не знаете о ней? Не осталась ли она одна во Франквиле?

– О нет! Я знаю, что она должна была вступить в женский монастырь тогда же, когда я вступил сюда.

– А где этот монастырь?

– В Лиможе. Но ты навела меня на мысль, что ее могут вышвырнуть на улицу. Я теперь свободен; отправлюсь-ка туда и разузнаю про нее.

– В Лимож? Господи боже мой, это же ведь так далеко, а вы и дороги-то не знаете!

– Ну уж дорогу я легко найду, это всего в пятнадцати лье отсюда.

Словом, решение было принято, и приор не противился. Даже господин Костежу, который был рад-радешенек передать заботы о своем новом владении в хорошие руки, предложил взять Эмильена с собою и помочь ему в поисках, ибо он что-то не слыхал в Лиможе, своем родном городе, чтобы младшая дочь Франквилей была помещена в один из тамошних монастырей, и потому опасался, что брат не сможет ее разыскать. Он только попросил его одеться в обычное платье, ибо хотя в то время еще и не преследовали служителей церкви, но сторонники революции не любили показываться в их обществе. Эмильен поспешил натянуть на себя одежду, которую носил до того, как обрядился в рясу, не подумав о том, что за три года вытянулся на целую голову и раздался в плечах. У моего двоюродного брата Пьера, который был тех же лет и такого же роста, оказалось дрогетовое платье, совершенно новое, и я хотела, чтобы он отдал его Эмильену на время. Но Пьер и слышать об этом не желал и повел речь о продаже; денег у Эмильена не было, и, не ведая, когда они у него будут, он не смел ни у кого брать в долг. Ах, как я была счастлива и как горда, что смогла предложить ему мои пятнадцать франков! После долгих препирательств он их от меня принял. За половину этой суммы он купил у Пьера платье, в котором, как мне казалось, стал куда красивее, а остальные положил в карман, чтобы ни от кого не зависеть в пути. Увидев его в таком наряде, господин Костежу расхохотался с лукавым и вместе с тем благожелательным видом.

– Ох, ох, господин виконт, – сказал он ему, – ведь, несмотря на ваше послушничество, вы останетесь виконтом де Франквилем, поскольку ваш старший брат носит титул графа, а ваш отец – маркиза; значит, пришлось вам вырядиться в крестьянскую одежку! Но в городе вы, очевидно, оденетесь по-другому?

– Нет, сударь, – ответил Эмильен – я не смогу этого сделать, и если вы стыдитесь общества крестьянина, я пойду своей дорогой, а вы ступайте своей.

– Меткий удар! – смеясь, сказал адвокат. – Вы преподали мне урок равенства, но я в нем не нуждаюсь. Уверяю вас, что мы поймем друг друга и отлично сойдемся.

По приезде в Лимож Эмильен, с помощью господина Костежу, начал искать сестру по всем монастырям. Они еще были открыты – власти проявляли терпимость, а покупщиков не находилось, – но сестры его ни в одном из них не оказалось, и он поспешил во Франквиль, чтобы разузнать о ее судьбе.

Его там не сразу узнали, так он вырос, изменился, да и одежда на нем была другая. Он беспрепятственно прошел в замок и обратился к управляющему, который был весьма удивлен, когда Эмильен назвался, и притворился, будто не верит, что он это он.

– Вы утверждаете, что вы виконт де Франквиль, – упорствовал управитель, – возможно, это правда, а возможно, ложь, ибо при вас нет ни рекомендательных писем, ни бумаг, которые подтвердили бы ваши слова. Как бы там ни было, я не получал никакого распоряжения на ваш счет. Ваши родители эмигрировали и, кажется, собираются вернуться только вместе с чужестранцами. Это очень худо и для них и для вас, потому что ваше имущество будет продано и вы останетесь ни с чем. А пока я могу распоряжаться доходами, следуя указаниям владельцев, написанных их рукой, или же требованиям властей, а поскольку вы ничего не можете предъявить, я ничего не могу вам дать.

– Я приехал вовсе не за тем, чтобы просить у вас денег, – гордо возразил ему бедный маленький виконт, – они мне не нужны.

– Ах, так вы при деньгах? Получили часть сокровищ Валькрёзского монастыря? Разумеется, монахи не такие простаки, чтобы перед уходом не поделить их между собою.

– Никаких сокровищ в Валькрёзском монастыре не было, а небольшая сумма денег, отложенная на всякий случай, возвращена господином приором государству. Но все это вовсе не должно вас интересовать и касаться, раз вы продолжаете упорствовать в нежелании признать меня за того, кто я есть на самом деле; я пришел только, чтобы спросить вас, где моя сестра, и, надеюсь, у вас нет причин скрывать это от меня.

– Никаких; ваша сестра, ежели вы настаиваете на том, что вы Франквиль, живет в Тюле у моих родных. Здесь ей было опасно оставаться, потому что крестьяне были очень озлоблены против всех вас; просто чудом мне удалось их сдержать, и, уж поверьте мне, я в вашем замке сплю вполглаза. Малышку я отсюда отослал, она ни в чем не терпит нужды, я плачу, сколько нужно, за ее содержание.

Эмильен осведомился об имени этих родственников, которым, по словам управляющего, он доверил девочку, и немедленно отправился восвояси, не назвавшись никому из слуг и не подумав о том, что тем самым лишь подтверждает подозрения управляющего; но, уже подходя к околице деревушки, он столкнулся со старым слугой своей семьи, который всегда любил его, сразу же признал и закричал:

– Господин Эмильен!

У Эмильена было тяжело на сердце, он, рыдая, упал в объятия старого друга, сбежалось все местечко, все радушно его приветствовали. Его любили, считали жертвой честолюбия старшего брата и вздорных идей всего семейства, помнили, что, предоставленный самому себе, он держался на равной ноге с любым из бедняков. Крестьяне пришли в ярость, – они потому только признавали управителя, что тот, желая обуздать их, сулил скорую распродажу эмигрантского имущества; но потом поняли, что он их всех обманывает и так заботливо бережет господское добро только потому, что надеется прибрать его к рукам: он был богат, – еще бы, столько накрал! Крестьяне захотели его повесить, на руках внести Эмильена в замок его предков, взять себе в сеньоры; никого другого они не желали.

Он с большим трудом утихомирил их и убедил, что не может идти против воли отца. Да к тому же самым неотложным делом для него было отыскать сестру, которой, быть может, было очень худо, ибо чем больше ему рассказывали, какой подлец управляющий, тем больше было у него причин тревожиться и спешить. Пришлось крестьянам отпустить его. Но старый слуга по имени Дюмон решил идти с ним и от своего решения не отступился.

В дилижансе они отправились в Тюль. Там они и в самом деле нашли малышку Луизу у некой старой фурии, которая во всем ее утесняла и награждала колотушками, стоило той возмутиться. Луиза рассказала брату все свои горести, и соседи подтвердили, что она говорит чистую правду. Если старуха и получала на нее пенсион, то она его прятала, а девочку кормила кожурой от каштанов и водила в рубище.

Эмильен был в таком негодовании и отчаянии, что, даже не повидав старуху и ни с кем не посоветовавшись, забрал сестру и отвез ее прямо в монастырь вместе со стариком Дюмоном, у которого была при себе малость денег и который ни за что не хотел расстаться с этими несчастными, покинутыми детьми.

Чтобы покончить с историей этого похищения, я сразу расскажу здесь все, что к нему относится. У маркиза Франквиля близких родственников в наших краях не было. Так как, по заведенному в семье обычаю, ради старшего сына все младшие сыновья и все дочери принимали постриг, семья утратила всякие родственные связи и под рукой не было никого, чьим заботам можно было бы вверить Луизу и Эмильена. Оказавшись в замке под угрозой серьезной опасности, семья уехала внезапно, приказав управляющему и кормилице поскорее поместить девочку в монастырь. Управляющий счел более экономным отдать ее туда, где мы ее нашли, а маркизу, с которым он состоял в переписке, объяснил все так, как ему было выгодно. Разумеется, Эмильен, не имевший права забирать свою сестру, должен был бы обратиться к господину Костежу, отменному законнику, и тот, быть может, посоветовал бы отвезти ее к какой-нибудь даме, связанной родством или дружбой с их семьей; но дело было сделано, и адвокат не мог осудить Эмильена, ибо эти двое детей находилась, как он говорил, в особом положении в силу обстоятельств: словно совершеннолетние – без родных и словно сироты – без покровителей. Он всячески ругал управляющего, но при всем том у него не было никакой возможности вытрясти из него чужие деньги: в ту пору законность почти покинула пределы Франции. Господин Костежу посоветовал Эмильену подождать и не возвращаться во Франквиль, где его присутствие повело бы, помимо его воли, к крупным беспорядкам. Старуха, родственница управляющего, не имела права требовать возвращения девочки Франквиль, и у Эмильена было куда больше прав оказывать ей покровительство. Так что речь шла лишь о том, чтобы обязать управляющего давать хоть что-нибудь им на жизнь. Господин Костежу написал в Кобленц{29}, где находилась семья Франквилей, но ответа не получил, – по всей видимости, потому, что его письма не дошли. Тогда, опасаясь идти на открытый скандал во времена, когда самый незначительный поступок вызывал порою последствия совершенно непредвиденные, он из собственного кармана послал Эмильену пятьсот ливров, но, щадя его самолюбие, написал, что они пришли от управляющего Франквилем, будто бы уразумевшего, в чем заключается его долг.

Обман был разоблачен самим же управляющим, который, испугавшись, прислал в два раза большую сумму, поручив своему посыльному передать на словах, что, поскольку жители местечка узнали Эмильена, он, управляющий, приносит свои извинения и шлет деньги, чтобы надлежащим образом устроить Луизу, и предлагает даже отправить к ней кормилицу, которая согласна ехать в любое место, где та обоснуется; но Луиза сказала нам, что эта кормилица до крайности падка на развлечения и всегда очень мало занималась ею. На деньги дали расписку, от кормилицы отказались. Эмильен снова отправился в Лимож поблагодарить господина Костежу и вернуть ему долг. Адвокат был в восхищений от рассудительности, доброты и бескорыстия юноши. Он горячо просил Эмильена поселить сестру в монастыре – пусть живет там по своей воле и делает лишь то, что ей по вкусу; что же касается самого Эмильена, то адвокат уверял, будто никаких долгов за ним нет, поскольку он с таким тщанием присматривает за поместьем господина Костежу, и это во времена, когда все кругом пришло в запустение.

Вот мы и зажили в монастыре одной семьей: почтенный приор, Эмильен, малышка Луиза, старик Дюмон и я. По просьбе Эмильена пришлось мне воспитывать и развлекать его сестру, а кроме того, делить с Мариоттой домашние хлопоты. Мои двоюродные братья подрядились обрабатывать землю господина Костежу и жили вместе с нами. Таким образом, это жалкое хозяйство, давно заброшенное и почти бездоходное, должно было прокормить немало народу, но, не считая моих братьев и Мариотты, которым было положено поденное жалованье, мы все, не жалея сил, трудились бесплатно, так энергично и расчетливо ведя хозяйство, что владелец был нами очень доволен и хотел одного: чтобы мы задержались у него подольше. Меньше всех работал приор, которого замучили приступы астмы, но без него мы никак не могли обойтись: молодежь следовало держать в строгости, и среди нас один приор умел их приструнить. В кошельках у нас водились кое-какие деньги, и брать вперед у господина Костежу мы не захотели. К тому же родственники приора вызвались заплатить ему сколько-то, если он откажется от своей доли в наследстве. Приор отправил Дюмона к себе на родину, в Гере, и, видно, остался доволен суммой, которую тот ему привез.

И вот, в то время как события во Франции принимали все более грозный и зловещий оборот, мы наладили свое хозяйство и по-детски эгоистически наслаждались жизнью. В наше оправдание надо сказать следующее: мы почти ничего не знали о том, что творится вокруг, и скоро вообще перестали что-либо понимать. Пока существовало монашеское братство, в монастырь приходили газеты, приказы от окружного начальства, предписания высокого духовенства. Теперь приору не присылалось ничего: церковники гневно отвернулись от него за то, что он сдружился с неприятелем и даже воспользовался гостеприимством покупщика. Купив себе землю, ошалевшие от радости крестьяне с утра до ночи обносили каменной оградой и колючим кустарником свои драгоценные участочки. Работали не покладая рук, чего раньше никогда с ними не случалось, и так бранились из-за границ своих наделов, что обсуждать политические или церковные дела им было некогда. Впрочем, они стали еще более усердны в вере, чем при монахах. Мессы в монастыре не служили, поскольку приходская церковь уже не существовала, однако по желанию местных жителей утром, в полдень и вечером приор приказал бить в большой колокол. И хотя молитвы почти уже выветрились из памяти крестьян, им был бесконечно дорог привычный звон их церковного колокола. Ведь он возвещал им начало и конец трудового дня, по нему они узнавали, когда пора обедать или отдыхать. Когда немного погодя монастырские колокола конфисковали и перелили на пушки, крестьяне не на шутку опечалились. Приход, где не звонит колокол, – это же мертвый приход, говорили они, и я не могла с ними не согласиться.

Должна сказать, что пока не наступили тяжелые времена и мне не довелось собственными глазами увидеть удивительные события, мы жили в старом монастыре нашего захудалого Валькрё вольготно и беспечно, как бы отгороженные от всего мира.

Эмильен умел довольствоваться столь малым, что почитал себя богачом, имея на жизнь всего-навсего тысячу франков. Деньги он отдал господину Костежу, который обещался выгодно их поместить, но Эмильена это мало заботило, потому что в таких делах он все равно ничего не смыслил. Он радовался тому, что о его крошечном достоянии заботится нынешний хозяин монастыря, почтивший его своей дружбой, но мысли Эмильена были заняты только тем, как сделать счастливой свою сестричку, пока родственники не устроят их общую судьбу. Сестре он ни в чем не отказывал и страшно гордился тем, что спас ей жизнь. Даже больше, чем спасением из темницы отца Фрюктюё. Причин для беспокойств у него не было: твердо зная, что господин Костежу – верный друг и никогда его не оставит, Эмильен отдавал ему свои умственные способности, занимаясь счетоводством, и физическую силу, трудясь простым рабочим. Он даже пользовался некоторым авторитетом у приора, который при всем своем добродушии всегда ходил сердитый: кричать и чревоугодничать он из-за астмы больше не мог и поэтому сердился по каждому пустяку. Эмильен успокаивал его, подчас не без моей помощи, потому что наш милый приор прислушивался ко мне: с тех пор как я пообещала хозяйничать, ни в чем ему не прекословя, он сделался просто шелковый. Малышка Луиза окрепла и поздоровела, прежде-то она была такой хилой! Еду мы готовили хорошую, провизии на ветер не бросали, и Мариотта работала за двоих, а мои братья за четверых. Дюмон, все еще бодрый в свои преклонные лета, ходил за покупками в лавку и неплохо огородничал. Но, сказать по правде, у этого самого честного и бескорыстного человека на свете был один изъян: по воскресеньям он выпивал и к вечеру всегда приходил навеселе. Разумеется, тратил он деньги свои, а не чужие, и не буянил. Приор читал ему нотации, и каждый понедельник старик Дюмон божился, что больше не прикоснется к вину.

Но самой счастливой в нашей общине была я. Я облегчала жизнь дорогим моему сердцу людям, и мои полные забот дни, приливы душевных и телесных сил приносили мне такую радость, какой я еще никогда не знала. В шестнадцать лет я была довольно рослой, такой же, как сейчас, хотя лицом не вышла: после оспы у меня остались чуть заметные рябины. Но люди говорили, что лицо у меня приятное, располагающее к себе, а навещавший нас господин Костежу твердил, что никакие беды мне нипочем, потому что я всегда сумею найти друзей. Как я радовалась, когда он говорил это при Эмильене, который сразу же брал меня за руку, крепко сжимал ее, прибавляя:

– С ней всегда будет человек, для которого она сестра и подруга!

Он говорил правду, мы неизменно любили друг друга, словно одна мать произвела нас на свет. Дюмон часто рассказывал мне о моей матушке, жившей в услужении во Франквиле. Он хорошо ее знал, и, по его словам, она была точь-в-точь как я, привечала всех и каждого, пользовалась большим уважением. Я с удовольствием слушала его речи, и тогдашняя моя доля казалась мне такой завидной, что я не хотела и думать ни о каких переменах.

Только одно в ту пору меня заботило и даже тревожило: непонятный нрав малышки Луизы. Когда эта бедная девочка появилась у нас больная, в грязных лохмотьях, жалко было глядеть на нее, и в то же время я испытала огромную радость при мысли, что смогу ее утешить и выходить. Эмильен подвел ко мне девочку и сказал:

– Вот тебе сестричка!