Кровь на мантии. Документальный роман
И все вокруг кланяются, кланяются, кланяются…
Коридором кланяющихся тел они прошли в увешанные старинными гобеленами царские комнаты. Однако не стали здесь долго задерживаться. Выпив по бокалу шампанского, направились в ложу. И едва они ступили в нее, собравшаяся в зале публика грянула «Ура!». Оркестр заиграл гимн.
Уже привычно поприветствовав публику, Ники и Аликс заняли свои места. Сценическое действие еще не началось, и они с интересом отсюда, с высоты, начали разглядывать тех, кто внизу.
«Бенуар, первые два яруса полны были блеска красивых платьев. В первом ярусе сбоку сидели: бухарский эмир и хивинский хан, корейское посольство, в третьем – военные, в четвертом виднелись золотые мундиры камергеров и камер-юнкеров и далее в пятом ярусе – статские генералы, председатели ведомств и в самом верху, в парадизе, волостные старшины, среди них и типичные фигуры представителей Азии в оригинальных костюмах и халатах». А далее, в партере, разместились члены Государственного совета, андреевские кавалеры, сенаторы, генералы и адмиралы…
Действие на сцене началось актом из пьесы «Жизнь за царя». Это было красочное зрелище с толпами богато разодетых артистов, перезвоном колоколов, в сопровождении знаменитого «Славься, славься!», при звуках которого зал снова невероятно возбудился и начал подпевать, устремив преданные взоры к царской ложе.
Представление было продолжено новым модным балетом Петипа «Волшебная жемчужина». Здесь вроде бы вскакивать с мест и голосить «Славься!» или «Многая лета!» было уже ни к чему, поэтому действие прошло спокойно и без экзальтации зала.
Но вот спектакль подошел к концу, и под все то же дружное «Ура!» – куда ж без этого! – Ники и Аликс вышли из зала, вышли из своей царской комнаты, вышли из театра на свежий воздух, в теплую, пронизанную ароматом цветущей сирени, волнующую и хрупкую, как богемский хрусталь, майскую ночь…
А в это время со всех концов не желающей спать, праздной Москвы, из окрестных деревень и сел на Ходынку продолжал стекаться народ. Отведенное под гулянья пространство, протяженностью более квадратной версты, с одной стороны прилегало к Петербургскому шоссе, а с другой – к Верхнесвятской роще и Ваганьковскому кладбищу. Сама Ходынка представляла собой большое поле, изрытое траншеями и рвами и служившее когда-то учебным полигоном для войск Московского гарнизона.
– Вот и добрались мы с тобой, Ванюшка, – вздохнул Кузьма и, сладко потянувшись, бухнулся на траву.
– Чего разлегся! – неодобрительно буркнул Иван. – Надо все как след обсмотреть. Позицию занять. Вона уж сколь народищу-то натекло.
– Да успеем ишшо! Вот отдохнем с дороги зачуток – и пойдем с тобой обследовать. Ты только полюбуйся, эвон какой простор! Не то что в городе. А воздух-то, воздух – словно мед!..
Немного отдохнув, пошли обследовать место гулянья. На поле собралось уже много народу. Люди сидели группами и по одному, бродили, как и они сами, глазея по сторонам, рассматривали закрытые пока ларьки и палатки, крутились вокруг замерших до поры аттракционов. Меж ними деловито шныряли разносчики нехитрой еды, сладостей, кваса или лимонной воды. А народ уже веселился кто как мог. Люди пили, ели, пели, плясали, обнимались и дрались. И опять дружно пели, обнявшись и забыв про обиды. «Почти все были с припасами в узелочках, из которых то и дело мелькали сургучные головки винной посудины».
В своих блужданиях по полю они вдруг наткнулись «на глубокий овраг с крутыми обрывистыми краями, местами очень широкий – сажен до сорока. Дно оврага вдобавок было изрыто добытчиками глины и песку, которые оставили тут после себя множество ям, саженей четырех глубины. Дожди и вешние воды соединили эти ямы промоинами, и соседство этого оврага с местами будок и гуляний не было ничем обезврежено».
Чтобы как-то убить время, они не спеша прошли вдоль этого оврага, огибая многочисленные рытвины и ямы, в которых уже успели уютно угнездиться у костров те, кто пришел раньше их.
Обойдя овраг, они оказались у насыпи заброшенной узкоколейки, широкой дугой опоясывающей Ходынское поле и уходящей своими давно проржавевшими рельсами и полусгнившими ступеньками шпал в сторону далекого города.
Вечерело. Вот уж и солнце спряталось за близкую рощицу, озарив своими лучами верхушки сосенок и берез.
А народ все прибывал и прибывал. То и дело подкатывали перегруженные телеги и тарантасы. В них теснились целыми семьями. Пели, смеялись, ехали как на праздник. Одни располагались здесь же, прямо в роще, другие пробирались дальше, поближе к заветным ларькам и палаткам.
– Ну что мы с тобой все ходим, ходим, словно неприкаянные, Кузьма! Чего ищем-то? – вдруг возроптал Иван. – Я уж все ноги истоптал. Да и выпить-закусить давно пора. Жрать охота – ах живот подвело! Глянь, все уж во хмелю да в сытости поют да гуляют, а мы с тобой все чего-то ищем…
– Погоди, погоди, с умом надо место выбирать, – думая о чем-то своем, процедил сквозь зубы Кузьма. – Что-то не очень нравится мне вся эта канитель…
– Что ж не так-то? Что ты ворчишь? Люди празднуют, веселятся, а ты все ходишь да ноешь! – вскипел вконец уставший и проголодавшийся Иван.
– А то… уж больно много народищу тут собралось. И все прут, прут со всех сторон. И никакого удержу им нет. Представляю, сколько их к утру тут набьется и что будет, когда подарки начнут раздавать. Вот и думаю я, не дошло бы тут до греха, до смертоубийства…
– Что-то не пойму я тебя! – совсем растерялся от слов товарища простоватый Иван.
– А тебе и не надо! – засмеялся Кузьма. – Зачем тебе голову забивать моими сомнениями. Идем-ка вон туда, поближе к оцеплению. Там простору поболе. А то ведь тут, в гуще, народу к утру будет не продохнуть. А я простор, волю люблю… И чтоб, если что, было куды бечь…
– Да куды ж ты бечь-то собрался и от кого, заячья твоя душа? – засмеялся Иван.
– Да это я так, на всякий пожарный случай… Забудь… – отмахнулся Кузьма, быстро шагая в одному ему известном направлении, так что Иван за ним еле поспевал.
А вокруг, во тьме уже властно наступившей ночи, там и тут полыхали костры, освещая возбужденные, веселые, пьяные лица сидящих и лежащих вокруг них людей.
То ли от непонятных, но тревожных слов Кузьмы, то ли от вида этого погрузившегося во тьму и кажущегося теперь бесконечным поля, переполненного пьяными криками, песнями и гомоном собравшихся здесь людей, Ивану стало жутко. И он, как мог, старался поспешать вслед за товарищем, боясь отстать, затеряться в этой бескрайней, беспокойной толпе.
Они снова миновали тот самый овраг, теперь уже сплошь заполненный веселящимися, пьющими или уже опьяневшими и уснувшими тут же, у костров, людьми. Лавируя между ними, чтобы, не дай бог, не наступить на спящего или уже в стельку пьяного человека, пересекли этот овраг и оказались на другой его стороне, совсем неподалеку от заветных ларьков и палаток. У них народу собралось больше всего, хотя место было совсем неуютное, открытое и потому продуваемое довольно неприятным холодным ветерком.
– Вот здесь, Иван, мы с тобой и заночуем! – уселся на камень Кузьма, присоседившись поближе к чужому костру.
Окончательно выбившийся из сил Иван возражать не стал.
Выпили, закусили. Еще выпили, еще закусили. Устало поговорили о том о сем и, подложив под головы заметно отощавшие котомки, завалились спать…
Часам к трем ночи на огражденном забором периметре народу набралось тьма-тьмущая. Было весело, озорно. Пили, судачили о том о сем у разведенных подручными средствами костров. Здесь царила атмосфера праздничного массового единения и веселого азарта. Многие уж и не думали ни о подарках, ни о царе-батюшке, просто балагурили, веселились, позабыв о своей нищете или непосильной, изнуряющей душу работе, и им было хорошо. А тем, кто, перебрав хмельного, уже примостился поближе к огню костра и уснул, наверно, было еще лучше. И Кузьма с Иваном не избалованы жизнью. В ночлежках тоже неспокойно, так что галдящая ходынская братия не помешала их сладкому сну.
Давно уж ночь опустилась над не на шутку загулявшей Москвой, а по ее улицам и подмосковным дорогам к Ходынке все шли и шли колонны людей – мужики и бабы, целые семьи, от мала до велика. Всем страсть как хотелось дармовых подарков, все жаждали повидаться с царем да царицею. И уже к пяти часам утра здесь началось столпотворение.
Пляски на гробах
Они проснулись одновременно, словно от толчка, с ощущением какой-то необъяснимой тревоги. Брезжил серый рассвет. Костры давно погасли. Лишь от их все еще тлеющих угольков тянулись вдоль поля сизые струйки дыма.
Зябко поеживаясь и потягиваясь, они поднялись с земли и огляделись по сторонам. Над полем навис густой туман, царило какое-то недоброе, тягостное затишье. Как и они, все вокруг повставали со своих насиженных и налаженных мест, и теперь по всему полю колыхалась однородная, плотная людская масса. Разжигаемое алкоголем и предвкушением предстоящего праздника веселье на лицах людей сменилось усталостью и еще не осознанной коллективной тревогой.
Народ продолжал прибывать, и теснота становилась все страшней, все невыносимей. Кузьме с Иваном пришлось крепко ухватиться за руки, чтобы толпа не оттеснила их друг от друга.
– Что ж это делается-то? – с изумлением и испугом пролепетал Иван. – Куды ж они все прут, ведь поубивают, подавят друг друга!
– Ох, чуяло мое сердце недоброе! – скрежеща зубами и едва держась на ногах, каким-то не своим, охрипшим то ли с ночи, то ли от ставшей невыносимой давки голосом пробормотал Кузьма. – Чую, будут сегодня многим вместо подарков гробы да могилы!.. Держись, Иван!.. И если случится, что потеряем мы друг друга, пробирайся поближе к краю, к оцеплению. Там спасение. А подарки…
Да хрен бы с ними, с подарками! Жизнь, она дороже всяких подарков, хоша и такая нескладная, как у нас с тобой…
– Ты что это такое мелешь! Что нам с тобой сделается! Ведь мы, босота, в огне не горим и в воде не тонем, так что ты как хошь, а я отседова без подарочков не уйду. Костьми лягу, а свое заполучу!..
Долго мотались они так из конца в конец огромного поля во власти обезумевшей толпы, не в силах не то что противостоять этой людской стихии, но и просто пошевелить рукой. И вот одна из нахлынувших волн все же разъединила их, оторвала друг от друга. Кузьма что-то крикнул товарищу напоследок и скрылся из глаз. Иван ничего не смог разобрать сквозь вопли, стоны и рев все более озверевающей толпы.
Люди голосили, если могли, обменивались зуботычинами, а если не могли, в бессилии и отчаянной злобе плевали друг другу в лицо. Одни грязно ругались, другие молились и плакали. Мужья тщетно старались защитить своих жен. Женщины, стараясь спасти в этой давке своих малых детей, поднимали их над головами толпы, и те пробирались по плечам людей к краю поля, к спасительным кордонам полицейских и солдат. Однако чаще всего, не достигнув спасительной цели, обессилев, падали, проваливались под ноги толпе и там находили свой конец. Трещали кости…
Люди топтались в крови раздавленных ими же людей, тех, кто только что стоял рядом, но оказался слабее и, не выдержав давки и духоты, сник, потерял сознание, сполз вниз, тут же став безликой, растерзанной, раздавленной тысячами ног массой. «Люди ходили по людям, смешивали их с землей, до неузнаваемости уродовали сапогами их лица». И он, Иван, ощущал, как ноги его ступают по еще живым, трепещущим телам упавших, невольно добивая их. Его бил нервный озноб, но он ничего не мог поделать, «хочешь не хочешь – шевели ногами, поспевай и блуждай в этом дьявольском хороводе вместе со всеми».
Его взгляд упирался то в грубо сколоченные ларьки с наглухо закрытыми витринами, то в длинные серые некрашеные строения сараев с обещанными угощениями, то в столбы с недоступными призами на их вершинах – сапогами, расшитыми рубахами, гармошками и самоварами, то в зловеще позванивающие под напором толпы карусели с дурацкими деревянными лошадками. Но всем было не до того, тут сама смерть гуляла из конца в конец поля. Иван явственно ощущал ее дыхание у себя за спиной.
«Прав был Кузьма!» – подумал он. Где же теперь его товарищ? Жив ли, нет ли? Может, лежит сейчас где-то бездыханный и терзаемый, раздираемый в кровавые клочья толпой…
Вдруг в той стороне, где тянулись ряды палаток и ларьков, народ загомонил, зашумел. Море людей колыхнулось и хлынуло в ту сторону так неожиданно, что Иван еле устоял на ногах.
– Дают! Дают! – разнеслось по толпе. – Налегай, а то всем не хватит!..
«Видимо, из чувства самозащиты артельщики сами начали раздачу кружек и узелков на обе стороны сразу. Представленные самим себе, забытые теми, кто их посадил сюда, плененные толпою с обеих сторон, они, опасаясь за свою участь, стали кидать кружки во все стороны». И что тут началось!..
Давка стала еще сильней. Плотно спрессованная человеческая масса хлынула к палаткам, сметая все на своем пути, стариков, женщин и детей, под хруст сломанных ребер, раздавленных черепов, под предсмертные стоны и крики тех, кому не повезло, не хватило сил для того, чтобы выжить в этой безумной давке.
– Ой, убили! – заголосила баба. И смолкла, словно захлебнулась.
Буфетчики, совсем растерявшись, чтобы самим не погибнуть в этой устремившейся к ним толпе, решили бросать подарки как можно дальше, в самую гущу людей. И это усугубило трагедию. Люди в толпе стали драться за эти кульки, нещадно колотить друг друга, рвать волосы и выцарапывать глаза. Картина была жуткая.
С той стороны, где стояли палатки и ларьки, послышался скрежет и треск ломаемых досок. Это толпа, напирая, трупами припертых к деревянным строениям и раздавленных ею людей сносила хлипкие временные постройки. Не прошло и десяти минут, как ларьки и палатки были сметены. Люди, давя друг друга, бросились среди их обломков собирать оказавшиеся в грязи, под их ногами, среди все растущих груд мертвых тел подарки.
«Только бы не упасть в этой сумасшедшей давке! Только бы удержаться на ногах! – с ужасом думал Иван. – Иначе – конец! А так хочется еще пожить…»
Он обратил свой взгляд к небу, ввысь, к белым, неподвижным и таким спокойным облакам, к голубому, высокому небу.
«Господи! Помоги мне, грешному, выжить в этом безумии! Услышь молитву мою, спаси и сохрани недостойного раба Твоего!»
Сорвавшаяся с места и неудержимо хлынувшая к ларькам толпа несла туда же и Ивана. Он почувствовал, как ноги его оторвались от земли, как хрустнули ребра…
«Вот и конец! – обреченно подумал он». Но нет, на этот раз все обошлось. Ноги опять коснулись земли, стало немного легче дышать, хотя теперь невыносимо болел бок. Он огляделся вокруг в поисках хоть какого-то выхода, спасения. Но вместо этого увидел, что стоит бок о бок с бездыханной старушкой. Судя по ее бледному, без единой кровинки лицу, она давно уже, не выдержав давки, отдала Богу душу. Но плотная толпа так и носила ее остывающий труп из конца в конец поля.
«Бедная! – подумал Иван. – За что? Зачем? Ради чего?..»
А вокруг творилось что-то невообразимое. «Стоял такой ужасный крик высокими нотами ненависти, отчаяния и плача, что в ушах он отдавался бесконечным пронзительным свистом, от которого ползали мурашки по спине, темнело в глазах…
Слышно было, как хрустят кости и ломаются руки, хлюпают внутренности и кровь».
Он и сам почти терял сознание, изнемогая от усталости, боли в боку и нестерпимой жажды. Уже не думая ни о каких подарках, напрягая последние силы, старался пробиться поближе к краю толпы. Его били, толкали, щипали и даже кусали, но он упрямо продвигался вперед, туда, где время от времени мелькали шинели полицейских и слышался возбужденный храп лошадей.
А задние все напирали и напирали. И вот уже крайние ряды посыпались с обрыва в глубокий ров, застилая его слой за слоем изуродованных, раздавленных, мертвых или еще стонущих тел. Стоявшие в оцеплении солдаты и полицейские были бессильны предотвратить это смертоубийство. Обезумевшая толпа была неукротима, люди не воспринимали ни окриков, ни ударов нагайками и дубинками, ни предупредительных выстрелов в воздух. Поэтому стражи порядка старались хотя бы не допустить на площадь все еще стекающиеся с разных сторон новые колонны алчущих людей.
Иван понимал, что там, за линией оцепления, его единственный спасительный шанс. Напрягая последние силы, он упрямо пробирался к краю поля. Сколько времени прошло в этой борьбе за жизнь, он не мог бы сказать, потому что порою миг казался вечностью, а порою и вовсе представлялось, что время остановилось, что нет ничего, кроме этого бесконечного, безбрежного месива тел.
Наконец с удивлением и недоверием он почувствовал, что этот живой плен, в котором он оказался, начинает ослабевать, что дышать становится легче, а душераздирающие стоны и крики о помощи уже не окружают его со всех сторон, а теперь звучат глухо, издалека. И вот до спасительной черты осталось совсем немного, всего несколько шагов. Он видел, как конные полицейские выволакивают из толпы полуживых людей, как эти люди, задыхаясь, харкая кровью, в полуобморочном состоянии плетутся прочь.
Но вот настал и его черед. Он ухватился за протянутую ему конным полицейским руку и, собрав последние силы, рванулся, чтобы выбраться из этой живой, трепещущей, не желающей отпускать его людской массы.
Оказавшись на свободе, Иван, вместе с другими счастливцами, спотыкаясь и падая, пробежал несколько шагов и, с трудом удерживая сознание, упал на траву. Теперь он с наслаждением полной грудью вдыхал свежий воздух, пьянея от него, как от вина. Он рвал молодую травку и жадно жевал ее, чтобы хоть немного утолить нестерпимую жажду.
Когда спустя какое-то время Иван наконец немного пришел в себя, то обратил взор свой к синему, безоблачному и такому спокойному, умиротворяющему небу.
«Спасибо тебе, Господи! Не оставил, спас от неминуемой, страшной смерти в этом людском месиве!» – в исступлении шептал он. И слезы текли по его лицу…
Наконец, немного отдышавшись, Иван огляделся по сторонам. Все пространство вокруг было усеяно людскими телами. Кто жив, а кто мертв, определить было невозможно. Тенями двигались те, кто только что выбрался из толпы. У некоторых из них в руках были пестрые узелки с заветными царскими подарками.
«Дорого же они вам обошлись!» – подумал Иван.
Его нещадно томила жажда. Он облизал сухие, потрескавшиеся губы. Ужасная слабость снова накатила на него.
– Вижу, совсем плохо тебе, – услышал он рядом чей-то голос. – Главное, чтоб кости были целы. А синяки да шишки – это ерунда. Нам не привыкать…
Иван обернулся и увидел лежащего рядом с ним на земле человека, лицо его представляло собой сплошную кровавую массу. Человек тяжело, с хрипом дышал, а его правая рука была неестественно вывернута. В другой руке он держал бутылку вина, а у его ног валялся развязанный узелок, из которого на землю высыпалось все его содержимое. Мужик сделал глоток из бутылки и протянул ее Ивану.
– Накось, хлебни, может, полегчает… Мне-то уж, видать, ничто не поможет. Всю нутреннюю отдавили, все косточки поломали. Чую, не жилец я… А все потому, что на этот… – он взглянул на грязный, изодранный узелок, – на это дерьмо позарился. Царских подарочков захотел. Вот и получил от царских щедрот билет на тот свет. Так что прощевай… Как тебя звать-то, мил человек?
– Иваном кличут. Да ты брось, не причитай, еще поживешь, покоптишь небушко. Мы, голь, живучие! – неуклюже попытался успокоить незнакомца Иван.
– Нет уж, Ваня, чую, как силы мои, сама жисть от меня уходит.
Это было последнее, что сказал мужик. Он захрипел, горлом пошла кровь, глаза его страшно закатились.
– Эй, мужик, ты что?! Помер, что ль? Я ж даже имени твоего спросить не успел. За кого теперь свечку поставить!..
Иван сделал глоток, другой, дешевое вино обожгло горло, и ему стало немного легче.
«А что же Кузьма, жив ли? Или тоже кончил здесь свою жисть? – вдруг подумал он. Казалось, целая вечность прошла с тех пор, как толпа разъединила их. – Может, и он лежит теперь где-то бездыханный, истоптанный, вот так же, как этот мужичок, изуродованный до неузнаваемости тысячами ног…
И ведь ничем не помочь ему теперь. Не отыскать, не спасти. А может быть, он там, в этой обезумевшей толпе, все еще борется за свою жизнь или, того лучше, как и он сам, уже вырвался на свет Божий и лежит себе, отдыхает на молодой травке…
Что ж, делать нечего, надо убираться отсюда подобру-поздорову. А то скоро и здесь начнется мясорубка».
Он встал и, словно на прощанье, махнув рукой этому умолкшему навеки мужику, поплелся к шоссе.
Иван понуро, едва передвигая ноги, тащился в толпе таких же, как он, счастливцев, которым удалось выбраться из этого страшного плена толпы. Некоторые из них даже несли добытые в смертельной схватке «сокровища» – узелки с царскими подарками. А навстречу им, к месту массовой давки, прорывались новые отряды полицейских, пожарные машины, тянулись пустые подводы, очевидно, предназначенные для вывоза раненых и трупов со злополучной Ходынки.
Не глядя по сторонам, дрожа всем измятым, изломанным телом и бормоча что-то себе под нос, Иван не заметил, как прошел через весь город и оказался в своей обезлюдевшей днем ночлежке, на своей койке. А оказавшись здесь, он отвернулся к стене, накрылся с головой каким-то тряпьем и закрыл глаза.
Все это злополучное утро от Ходынского поля к городу тянулись подводы, груженные убитыми и ранеными. Больницы и морги были быстро переполнены. Плач и стон стояли по Москве, по всем подмосковным деревням и селам. Высокие полицейские чины утверждали, что в этой давке погибло около полутора тысяч человек и столько же получили тяжелые увечья. На самом же деле численность пострадавших была преуменьшена как минимум втрое. Не вошедшие в отчеты безымянные жертвы полицейские и солдаты под покровом ночи тайно свозили на Ваганьковское и другие кладбища и закапывали скопом в братских могилах. Здесь были беспаспортные сельские бедняки, работный люд с московских заводов и фабрик, босяки из многочисленных московских ночлежек. Кто их хватится, кто станет искать – так зачем же их и считать!
Узнав о произошедшем из доклада великого князя Сергея Александровича, Ники поморщился, словно от зубной боли.
– Как же так! Этой Ходынкой вы испортили мне такой праздник! Что будут теперь говорить наши зарубежные гости, что напишут газеты? Уверен, что эти всюду сующие свой нос щелкоперы наверняка уже строчат мерзкие статейки в свои гадкие газетенки. Значит, так. Делайте что хотите, но чтобы ни одна газетная шавка не посмела протявкать о том, что произошло.
Действуйте, действуйте, князь!..
Большинству газет удалось заткнуть рты. А тиражи тех, что посмели ослушаться и напечатать на своих страницах об этом трагическом событии, были арестованы. Но правды утаить все же не удалось.
«Не только вся Москва, вся Россия оцепенела от ужаса. Это была трагедия, в которой многие увидели страшное предзнаменование. От нового царя ожидали, что он отменит затянувшиеся празднества, назначит комиссию по расследованию этого преступления, распорядится об аресте нерадивых организаторов, виновных в произошедшем, ждали, что он выступит перед народом со словами скорби. Однако ничего этого не произошло».
Несмотря на произошедшую трагедию, Ники с Аликс все же решили отправиться на Ходынку. Не ломать же столь тщательно разработанную программу! Они уже собрались выходить, когда задребезжал телефонный аппарат. Ники взял трубку и услышал бодрый, ему показалось, даже веселый голос великого князя Сергея Александровича.
– Государь! – возбужденно кричал он в трубку. – Спешу доложить, что все последствия ночного происшествия ликвидированы. Поле полностью расчищено от трупов и мусора для открытия народных гуляний. Полиция и войска восстановили порядок и контролируют ситуацию. Почетные гости продолжают прибывать.
– Хорошо, хорошо… Какие настроения в народе?
– Народ веселится и ликует в трепетном ожидании ваших величеств.
– Мы скоро будем, – коротко бросил Ники, все еще сердясь на своего родственника за, как он считал, досадную промашку, в сердцах швырнув трубку на рычаг телефонного аппарата. Достав из жилетного кармана золотой брегет фирмы «Павел Буре», щегольски щелкнул крышкой. – О, скоро двенадцать! Как, однако, летит время…
Ровно в полдень императорский кортеж тронулся в путь.
Омытая кровью, Ходынка встречала императорскую чету громогласным «Ура!».
Оркестр под управлением модного в то время дирижера Сафонова грянул «Боже, царя храни!».
Великий князь Сергей Александрович помог Ники и Аликс выбраться из кареты и проводил их до царского павильона, где уже собрались почетные гости. Взобравшись на трибуну, Ники помахал в толпу рукой.
– Здравствуйте, братцы! Спасибо, что пришли! Празднуйте, веселитесь, ешьте, пейте! Я, ваш государь, приветствую и угощаю вас на этом поистине всенародном празднике!..
Он замолчал, не зная, что сказать дальше. Посмотрел на Аликс, словно ища у нее подсказки. И вдруг продолжил – ни к селу ни к городу: