Собачий век

© Василий Михайлович Зюбин, 2018

ISBN 978-5-4490-1942-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Светлой памяти «непобедимой и легендарной» посвящается.

В. Н.

Среди служилых людей с давних пор не было элемента настолько обездоленного, настолько необеспеченного и бесправного, как рядовое русское офицерство. Буквально нищенская жизнь, попрание сверху прав и самолюбия; венец карьеры для большинства – подполковничий чин и болезненная, полуголодная старость.

Генерал А. И. Деникин. Очерки русской смуты

1

«Артиллеристы, Сталин дал приказ»

Усатый прапорщик придирчиво изучал пропуск Корнеева, тянул время, явно демонстрируя высокую степень своей бдительности. Вот уже третий год по нескольку раз в день он пялился в этот красный кусочек картона и, конечно же, давным-давно наизусть знал не только фамилию, имя и отчество Корнеева, но и все штампы-допуски. Замысловатые значки, определяющие степень свободы в перемещениях по красным изрядно потертым ковровым дорожкам Министерства обороны. Прапор даже здоровался с офицером, если доводилось столкнуться, скажем, в лифте, но сейчас он на посту, а значит, надо ломать эту комедию, для видеокамеры, которая расположилась напротив. Кто знает, может быть, как раз сейчас командир роты охраны смотрит на него?

Корнеев терпеливо дожидался окончания действия спектакля «одного зрителя». Он не был новичком в армии. За время своей службы научился и ждать, и догонять. Два, как всем известно, самых противных занятия в жизни.

Он четыре года терпеливо ждал окончания училища, зачеркивая дни в календаре; пять лет ждал перевода «на большую землю», когда служил на Сахалине. Затем, когда, вдоволь помотавшись по отдаленным гарнизонам, впервые попал служить в крупный город (даже троллейбусы ходят!), четыре года ждал получения заветного ордера на свою первую офицерскую квартиру. Тогда Корнеев был уже подполковником. А сейчас (в этом он, правда, не хотел признаваться даже самому себе) он ждал увольнения в запас…

Прапорщик вернул пропуск, взял под козырек. Один шаг – и Корнеев оказался в сутолоке чуждого и непонятного для него «гражданского» мира. Министерство обороны при всем бардаке, который здесь почему-то называют военной реформой, при всем идиотизме (он здесь так же неистребим, как запах кирзы и несвежих портянок в солдатской казарме) все-таки было своим, знакомым миром. Восьмиугольное здание Министерства обороны, словно остывающий осколок Советского Союза, инородным телом торчало посреди одной из самых шумных, размалеванных иностранной рекламой улиц Москвы.

Корнеев не идеализировал атмосферу, царившую в министерстве, и в то же время не рисовал все черной краской. Он принимал её такой, какая она есть. Так спокойно умный человек встречает неизбежную старость, а за ней и смерть.

Шестьдесят два шага от третьего подъезда до входа в метро «Арбатская» Корнеев всегда старался пройти как можно быстрее, впрочем, не сбиваясь на бег. Хотя он был одет в гражданский костюм («гражданку», как говорили офицеры), но шутливого правила не нарушал. Известно, что бегущий полковник в мирное время вызывает смех, а в военное – панику.

На гранитном ограждении здания любили «тусоваться» алкаши и всякая арбатская рвань. По какой-то непонятной ему причине их здесь не трогала милиция. Каждый рабочий день приходилось, словно сквозь строй, проходить мимо этой разношерстной, опустившейся публики: утром усиленно опохмелявшейся, вечером – пьянствующей заново. Их опухшие, обильно разукрашенные синяками и ссадинами лица вызывали омерзение и жалость одновременно. Здесь они пили дешевую водку, блевали и спали. Мочились чуть в стороне, за углом: у закрытого резервного входа в здание министерства. Когда запах мочи достиг носа командира комендантской роты, он стыдливо приказал этот угол здания отгородить. Так появилось между вторым и третьим подъездом Министерства обороны странное сооружение, чем-то напоминающее могильную ограду. Несколько намертво скрепленных между собой металлических звеньев ограждения, тех, что использует милиция для направления людских потоков на различных массовых мероприятиях, по идее коменданта, должны были стать непреодолимой преградой для нарушителей общественного порядка. Алкаши, правда, мочились здесь по-прежнему, но теперь их мутные вонючие струи хотя бы не добивали до двери Министерства обороны.

Корнеев, проходя мимо этого странного сооружения, невольно ловил себя на крамольной мысли: не за этой ли «могильной оградкой» покоится достоинство некогда великой армии?

Как-то в один из студеных январских дней здесь же, около третьего подъезда на гранитном парапете, Корнеев увидел труп перепившегося бедолаги. Тот лежал на спине с открытым ртом, из-под задранной рубашки желтела слегка припорошенная снежком кожа живота. Прохожие, боязливо бросали взгляды на «жмурика», шли своей дорогой. Тело пролежало до обеда, пока не приехала труповозка. В ту зиму она не справлялась с работой.

Раньше, при «проклятом социализме», здесь было ограждение. Здание Министерства обороны можно было обойти только против часовой стрелки, мимо кинотеатра «Художественный». Потом пришла «демократия», и общественность, конечно же, не смогла вынести такого ограничения свободы. Больше того, совсем рядом со зданием Министерства обороны был сдан участок земли под магазины.

– Интересно, кто истинный их владелец? Не иначе ЦРУ или «Моссад», – думал Корнеев каждый раз, проходя мимо магазинов. – Ведь и ежу понятно, что к зданию тянутся секретные кабели, да и современная шпионская техника может творить чудеса на таком близком расстоянии. Но кому до этого сейчас дело? Врагов, по мнению политиков, у нас уже нет – кругом одни заклятые друзья.

Моросил противный осенний дождь. Бичи жались под небольшим козырьком у входа в метро. Газета с остатками скудной закуски и пластмассовыми стаканчиками, оставленная на гранитном парапете, уже промокла. Открывать зонт Корнеев не стал, спешил. Его новая шерстяная полуспортивная куртка на «молнии» заискрилась капельками воды. Сегодня он был «при параде», так как намечалась встреча с Надей.

Их дружба была какой-то странной и непонятной. Трудно даже представить, что могло сблизить два таких совершенно разных человека. Ей чуть больше двадцати, ему сорок пять. Она из тех провинциалок, которые регулярно приезжают «покорять» Москву. Он же недолюбливал этот город. Просто жить именно здесь распорядилась его военная судьба. Случай, надо честно сказать, уникальный. Попасть в «Арбатский военный округ», как в шутку называют Министерство обороны, – заоблачная мечта офицеров дальних гарнизонов.

Надя от природы была хороша собой. Многих мужчин привлекала её стройная фигура с красивой пышной грудью. Впрочем, последнее обстоятельство с головой выдавало ее происхождение: у городских девушек такого бюста теперь не встретишь. Экология и стрессы, видимо, тому виной. Досадным изъяном фигуры Нади были разве что ноги: неестественно худые, невыразительные. «Кузнечик в юбке», – подумал Корнеев при их первой встрече. Так он ее и стал называть, скрывая «этимологию» этого ласкового обращения.

Корнееву нравилась эта девушка далеко не из-за внешности. Он видел в ней отражение самого себя. Ее упорство, самостоятельность (она была сиротой и привыкла надеяться только на свои силы) ему импонировали. Надя работала в главке уборщицей и очень тяготилась этой должностью. Ей, красивой молодой девушке, стоило больших душевных мук ходить со шваброй перед офицерами, но деваться было некуда. Это был единственный шанс в её жизни самостоятельно (не считая варианта удачного замужества) получить, пусть и нескоро, квартиру в Москве. Для нее и других женщин хозяйственной комендатуры это и было главным стимулом в работе. Зарплату им Министерство обороны платило очень скромную, почти символическую. Наде, так же, как и офицерам главка, приходилось, есть просроченные консервы, на всем экономить, во многом себе отказывать. И все равно к концу месяца она еле-еле сводила концы с концами в своем бюджете. Как и любой девушке, ей хотелось быть красивой и модно одеваться. К своим вещам Надя относилась очень бережно. Они всегда были идеально чистые, выглаженные, но выглядели очень скромно. Зато какой радостью светились её глаза, если удавалось прийти на свидание в обновке! Теплая и нежная волна подкатывала к сердцу Корнеева, когда Надя кружилась, показывая новую кофточку: «Как тебе, нравится?»

Он интересовался ценой, дескать, не дорогая ли покупка, хотя прекрасно видел, что эту обновку Надя приобрела далеко не в «бутике»: сама связала крючком.

…Голова слегка шумела, хотя выпил он сегодня не больше двухсот граммов водки: норма по «арбатским» понятиям мизерная. Чтобы уменьшить до такого минимума «дозу», пришлось, имитируя питейную солидарность, чокаться минеральной водой, а водку тайком выливать в цветочные горшки или под стол. Просто отказаться от ставшей традиционной попойки в пятницу («тяпницу», как ее называли офицеры) – означало бросить вызов коллективу, что он делать не хотел. Корнеев дорожил мнением своих товарищей, хотя и не одобрял их бесшабашное пьянство по поводу и без. А повод для возлияния всегда находился весьма благовидный: кто-то получил очередное звание, у кого-то день рождения или повышение по службе, кому-то вручили орден и так далее.

Вот и сегодня уже с обеда все дела незаметно отошли на второй план. Постороннему взгляду трудно было заметить перемену: офицеры так же сидели за своими рабочими местами, шуршали документами или стучали по клавиатуре своих компьютеров, но это была только видимость работы. Настоящая жизнь кипела в курилке. Здесь решались «глобальные» проблемы, по сравнению с которыми извечные вопросы русского бытия «что делать?» и «кто виноват?» просто бледнеют. Надо было определиться, во-первых, сколько купить бутылок водки, во-вторых, кто за ней побежит. Эти сложные вопросы обсуждали майор Степанов и подполковник Петренко.

– Слава, это я тебе говорю, формула проверена жизнью: от количества ртов надо отнять единицу, и получим искомую цифру. Скильки нас буде? – подполковник Петренко в подобные ответственные минуты нередко делал вставки на «ридной мове». Он загнал «Приму» в угол рта, зажмурил от едкого дыма один глаз и начал загибать короткие желтые от никотина пальцы. – Из нашего отдела Петрович, шеф, Студент…

Подсчитать заранее количество участников «тяпницы» – занятие, надо сказать, совершенно безнадежное. Офицерская пьянка – явление сродни стихийному бедствию, а значит, слабо поддающееся прогнозированию. У нее, как у революции, есть только начало. Гораздо легче угадать, какое число выпадет в рулетке, чем сколько ртов будет сегодня участвовать в «тяпнице».

Стоит только откупорить первую бутылку водки, как все расчеты летят к черту. Приходят какие-то новые люди, заглядывают с ополовиненными бутылками «делегаты» из соседних кабинетов: «от нашего стола вашему». Совершенно неожиданно появляются давно уже уволенные в запас офицеры. Трезвые, они, как правило, демонстрируют свои мобильные телефоны и «пейджеры», хвастаются крутизной, большими зарплатами: «Под тонну „баксов“ ломит». А позже, когда изрядно примут на грудь, заводят совсем другую песню: «При всем при том здесь я чувствовал себя го-су-да-рст-вен-ным человеком! Понимаешь?! А там (неопределенный кивок в сторону темного окна, выходящего на Арбатскую площадь) я – дерьмо».

Сегодня организация «тяпницы» облегчалась: надо было купить только водки и хлеба. Накануне офицеры получили продпаек и каждый «заначил» от семьи его часть. Оправдание такого «урезания» семейного довольствия было стопроцентным. Просроченные рыбные консервы и тушенку, как шутили офицеры, поставленную еще американцами по ленд-лизу, можно было есть только под водку. Без такой «дезактивации» легко отравиться.

В последние годы армейские тыловики обнаглели до такой степени, что, не стесняясь, «впаривали» тухлятину даже офицерам центрального аппарата. Те матерились, но брали. Куда деваться? До зарплаты надо как-то дожить. Тем более что денежную компенсацию за продпаек не платили вовсе, а тут – хоть с риском для желудка, но все-таки можно было что-то съесть. Часть явно бомбажных банок выбрасывалась сразу, часть под водку съедалась в качестве закуски, остальное, более или менее съедобное, несли домой.

Собирались в самом дальнем кабинете, прозванном «греческим залом». Такая «дислокация» давала возможность большому начальству делать вид, что они не знают о пьянке. Стол с любовью накрывался белыми листами бумаги газетного формата. Кстати сказать, Корнеев никак не мог понять, откуда она бралась. С бумагой (да только ли с ней!) в главке была напряженка. Офицеры уже давно писали на обороте каких-то старых документов, оставшихся со времен Советской Армии, или в лучшем случае на пожелтевших бланках «Боевых листков». Секретные документы исполнялись на обороте топографических карт, разрезанных по формату стандартного листа. При этом, правда, существовало строжайшее правило: начальству на высочайшую подпись надо было нести документы, исполненные исключительно на дорогой офисной бумаге. Где ее взять, до этого начальству не было решительно никакого дела. Не генеральское это дело – вникать в такие пустяки!

Картриджи для принтеров, бумагу, папки, скрепки и прочую канцелярскую дребедень уже давно офицеры покупали вскладчину, что всегда вызывало недовольство. Впрочем, не очень бурное.

«Ни цента на военные расходы» – отпускал свою дежурную шутку Петрович и, уже совсем тихо что-то пробурчав себе под нос, первым начинал рыться в карманах в поисках мятой десятки, припасенной на бутылку пива.

…К сервировке стола не подпускался абы кто. Тут нужен был человек проверенный и выдержанный. Таким и был полковник Еремеев Иван Петрович, «в миру» просто Петрович. Службу он честно служил. В свое время славно помотался по гарнизонам, воевал в Афганистане, был в каких-то совершенно засекреченных заграничных командировках (о чем до сих пор помалкивал). И Москве успел пообтесаться, набраться житейского опыта. Был он человеком абсолютно бескорыстным и незлобивым. В его добрых глазах читалась мудрая фраза, сказанная древним пророком, «Все пройдет». Казалось, нет ничего на свете, что могло бы вывести его из душевного равновесия или удивить. Петрович раньше занимал высокие должности, имел в подчинении большие коллективы людей, но сейчас довольствовался весьма скромным положением старшего офицера и в отличие от других своих коллег не любил трепаться на дежурную тему: «бросить бы все к чертовой матери и уволиться».

Петрович выслужил уже все возможные и невозможные сроки службы, у него была квартира, но увольняться он не спешил. Проводы офицера в запас, когда было принято говорить только хорошие слова об увольняемом, он саркастически называл «генеральной репетицией похорон». Этот черный юмор не был беспочвенным. Давно известно, что два-три года после увольнения – критическое время в жизни каждого запасника. Трудно сказать, отчего, но многим офицерам именно этот срок отводится судьбой пожить на пенсии. А потом в холле главка рядом с часовым появляется старая солдатская тумбочка, покрытая красной тряпицей, на ней – фотография в черной рамке. Идущие на службу офицеры на мгновение останавливаются, пробегают взглядом по датам рождения и смерти, вздыхают, удивляются: «Недавно же на проводах гуляли». И спешат на свое рабочее место разгребать кипу документов, как всегда, жутко срочных и жутко секретных. «Memento mori» – мудрость не для них…

Петрович подходил к сервировке стола очень серьезно. Его как большого специалиста отпускали в «греческий зал» помогать виновнику торжества за час до времени «Ч». Как хирург, он тщательно и не спеша мыл руки, подходил к накрытому белой бумагой столу и начинал свое почти священнодействие.

Хлеб резал большими, но аккуратными ромбиками, горкой складывал их на крае стола. В центр ставил мастерски вскрытые банки с тушенкой, вокруг размещал бутерброды со всем, что Бог с начпродом послали. Бутерброды с кабачковой икрой неизменно украшались «олимпийскими» кольцами репчатого лука. Колбаса (если ее покупали) нарезалась не толще папиросной бумаги: главное, чтобы вид был. При особой предприимчивости очередного «виновника торжества» к столу подавалась горячая картошка. Путем сложных многоступенчатых переговоров с буфетчицей Клавой иногда удавалось раскрутить ее на такую щедрость. Небескорыстно, конечно. Но конкретные условия столь важной сделки всегда оставались мужской тайной.

С особым чувством Петрович резал на салфетки часть с таким трудом добытой офисной бумаги. Но никто из руководства не смел пресечь расточительство. Скажет, как отрубит: «На наши кровные куплена!»

Все в его руках летает, как у опытного картежника карты при раздаче, но ни тебе крошки, ни капли масла на бумажной скатерти не будет. Дай в распоряжение Петровича приличную посуду, а не разномастные плошки и чашки, он бы запросто смог и в Кремле стол по всем правилам накрыть.

Попытки нетерпеливых «дегустировать» блюда Петрович тут же строго пресекал. Офицеры знали это, потому давились слюной, но никто и близко к столу не смел подойти. И вот наступает торжественная минута. Петрович дает свою коронную команду, разделяя её по всем строевым законам на подготовительную и исполнительную: «Нале-е-е-е-вай!» И после этого уходит в тень, куда-нибудь в дальний угол комнаты. До конца пьянки его уже никто не услышит. Теперь слово командиру для первого тоста.

Корнеев не любил пить водку, но такие застолья были отдушиной в серых буднях. Только здесь после нескольких рюмок можно было вновь ощутить ту знакомую ему атмосферу офицерского братства, вспомнить дорогие сердцу эпизоды службы в прежней, Советской Армии.

После традиционного третьего тоста «За погибших» регламент, как правило, ломался. Все сразу начинали говорить каждый о своем, естественно, наболевшем. О чем бы ни заводили речь, неизбежно выходили на сравнение «тогда – теперь». Причем сравнение это всегда было не в пользу службы нынешней.

– Николай, представляешь, сегодня на складе мне выдали… красные носки! Раньше красными революционными шароварами награждали, а нас, значит, носками осчастливили. – Обращаясь к Корнееву, но нарочито громко, чтобы слышали другие, сказал подполковник Петренко. – Я у кладовщицы спрашиваю, мол, к парадной форме носки такие революционные положены или как? А она: «Не хотите, не берите, не я их закупала». Да если бы я в таких носках вышел на строевой смотр в училище, мой старшина скончался бы не приходя в сознание.

– Если нашим снабженцам хорошо на лапу дать, они и бабские колготки закупят вместо портянок. – Тут же поддержал тему полковник Кологуров. – Это у нас на складе ничего нет, зато на «Птичьем рынке» богатый выбор армейского обмундирования. Были бы «бабки».

– Что ж ты мне предлагаешь за свои кровные и форму покупать? Может, там же и пистолет прикупить, а то мой давно на складе пылится, – включился Степанов. Он был уже на взводе. В его руках была довольно вместительная «плошка», и он добросовестно осушал ее после каждого тоста.

– Что вы разнылись, им бедным «трусы в скатку» не выдали. Да с нами вообще считаться нечего, – разошелся тоже уже крепко поддатый полковник Маслов из соседнего отдела. Ему, видимо, удалось пообедать с пивом. – Все мы клят-во-пре-ступ-ни-ки. Такую страну проспали! Надо гнать взашей всех, кто говорил священные слова: «Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Вооруженных Сил, принимаю присягу и торжественно клянусь…» Всех, засранцев, до единого!!! И гнев трудящихся, о котором мы с выражением говорили, на наши головы еще обрушится.

– Взашей! Ну, ты загнул. А кто же Родину защищать будет? – удивляется Петренко.

– На карту посмотри, защитничек сраный. Твоя «ридна хата» за границей оказалась, а ты глазом не повел. Все проспал. – Маслов набычился. В его руке хрустнул пластмассовый стаканчик, и водка сквозь пальцы потекла на стол. – У тебя полстраны втихаря оттяпали, ты эмигрантом стал, никуда не уезжая, а сейчас о носках каких-то плачешься, да о квартирке теплой московской мечтаешь, пенсии сытной. Тебе ведь все остальное по х… Только не будет тебе квартирки-то, не будет! И пенсии ты сытенькой не дождешься. Предатели ни в одной стране в чести не были. Их кормить никто не будет. И нас не будут! Пока последний офицер, присягавший Советскому Союзу на верность, не уйдет в отставку – армию будут бояться и держать на голодном пайке!

Страсти накалялись нешуточные, раз в ход пошла ненормативная лексика. И тут всегда важно найти такой тост, который всех бы успокоил, смягчил. Полковник Смоленский Николай Ефимович, заместитель Корнеева, а по призванию и зову души – вечный тамада, в этом деле толк знал:

– Предлагаю выпить за милых дам!

Как тут не выпьешь, не захрустишь соленым, пусть и чуть отдающим плесенью огурцом. Спор стихает. Компания распадается на группы. В каждой возникает новая тема. Все стараются выплеснуть, что на душе накипело, и в ответ получить так необходимое понимание. Кто-то вспомнил лето и свою пляжную «лав стори». Другой чуть ли не в ролях рассказал забойную историю, как начфин главка занимал деньги у знакомого директора ресторана, чтобы выдать офицерам командировочные перед отправкой в Чечню.

Когда все обиды и тревоги уже выплеснулись наружу, разговоры стихают. Душа просит песни.

– Не затянуть ли нам традиционную? – звучит риторический вопрос, и тут же несколько голосов затягивают: «Артиллеристы, Сталин дал приказ!»

Их с готовностью подхватывают остальные: «Артиллеристы, зовет Отчизна нас!»

Поют громко, не таясь, во весь голос, почти самозабвенно. И весь протест против беспросветной и унизительной нынешней жизни, вся горечь о безвозвратно ушедшем времени их офицерской молодости вкладываются в слова припева: «Артиллеристы, Сталин дал приказ!»

И плевать на то, что этажом выше у дежурного по главку крыша начинает ехать: он ведь в ответе за порядок и дисциплину. Плевать на все начальство разом (сейчас сюда оно не сунется, себе дороже). Плевать на прохожих, спешащих по своим делам по Знаменке, до которых доносятся слова теперь уже ставшей крамольной песни. На все плевать! Дрожат стекла в окнах Министерства обороны: «Зовет Отчизна нас!!!»

На этой высокой ноте Корнеев всегда и покидал «тяпницу». Знал, дальше уже ничего толкового не будет. Мужики вконец одуреют от водки, начнут нести разную чушь, потом обязательно (независимо от количества выпитого) пойдут куда-нибудь добавлять и «лакировать». Знал он и другое: Петрович уничтожит все улики «тяпницы». Все уберет, поручит кому-нибудь из крепко стоящих на ногах ответственную миссию: захватить с собой сверток с пустыми бутылками. (Оставлять в туалете тару строжайше запрещено). А если кто-то из офицеров совсем уж переберет свою норму, что случалось крайне редко, проводит домой. Иногда молодые офицеры даже в умеренном подпитии просили его об этой услуге. Дело в том, что никто так не мог успокаивающе влиять на женщин, как Петрович. Даже самых решительных и агрессивно настроенных жен он легко обезоруживал своей доброй, мудрой улыбкой.

И на этот раз Корнеев нашел причину вовремя покинуть «тяпницу». Дежурный по главку сообщил, что его срочно вызывает генерал-майор Скорняжный. Вызов в столь неурочный час ничего хорошего не предвещал.

2