Пилигрим

– Вы-же не хотите сказать, что смысл жизни краснокожих индейцев определялся снятием скальпов Чингачгуками с голов гуронов и сиу? Они сами, я уверен, сказали-бы вам что-то другое. Но что лежит у вас на сердце, Варвара? Что не даёт покоя среди ночи? – спросил Гера, почёсывая за ухом пристроившуюся на его коленях собачку.

– Согласно Камю, иррациональное правит миром, но осознание этого не является поводом для добровольного ухода из жизни. Напротив, принявший абсурдность собственного существования человек становится свободным, он строит свою Вселенную – средоточие новых смыслов, – рассержено ответил Парфенон цитатой из статьи, которую он незадолго до этого обсуждал с Персефоной. – Наверняка, Версаче выстроила себе новую вселенную, отсюда уход в меланхолию, пессимизм и обструкционизм.

Матвей покосился в сторону голоса Парфенона, не понимая, но предчувствуя цель намёка, как камешек в свой огород. И ему это понравилось.

– Новая вселенная – это хорошо, – промолвил он, собираясь отстаивать своё мнение, если-бы ему стали возражать. – Это означает новый путь, возможно, с учётом и использованием старого жизненного опыта, хотя-бы на уровне рефлексов, это новые уроки и новые знания.

– Со старыми-бы разобраться, – проворчал Парфенон, но Матвея неожиданно что-то отвлекло, неясный звук, органично вписавшийся в атмосферу разговора.

– Вы слышите? Что это может быть? Плачет ребёнок?

– Дети обычно плачут, – брюзгливо заметил Парфенон, и в его голосе прозвучало самодовольство своего собственного жизненного опыта.

– Но это очень маленький ребёнок. Откуда ему здесь взяться?

– Невоплощённые желания могут трансформировать реальность в метафизическую область непознанного, – непонятно вставил Георгий. – Мы живём в мире нами-же нереализованных возможностей.

– То, что я слышу, трудно объяснить непознанным. Непонятным, возможно. Но вы слышали то, что и я?

– Варвара? – спросл Парфенон. – Это вопрос в твою сторону. Ты можешь что-то сказать?

– Зачем? – тускло отозвалась Версаче. – Это то, что даёт силы не принимать прозу жизни и умереть. Человек не может принять невозможное, но оно случается на каждом шагу. Кто-нибудь хочет кофе?

В очертаниях теней почувствовалось движение, Варвара удалилась, видимо, готовить кофе, и Матвей удивился, как они его будут пить, ведь материальное не желает взаимодействовать с миром чувственного, но кроме него никто не высказал недоумения.

– Что вы хотели сказать, говоря о невоплощённых желаниях? – спросил Матвей у Гера. – Это нереальные мечтания, туманные надежды?

Но ответил Парфенон, и ответ его был горек :

– Варвара собиралась родить ребёнка. Вполне реально и обыденно, не так-ли? Самая обыденная вещь. Но осуществиться этому было не дано.

– Я слышал голос души этого ребёнка?

– Нерождённые дети не имеют души, они просто живые существа. А плачет душа нашей Вареньки. Её жизнь закончилась, так решила она сама, и нам с матерью противопоставить этому решению было нечего.

– Но принявший абсурдность этого мира, становится свободным! Как реагировать на эту парадигму?

– Свобода определяется своим отношением к субъекту. И наше право выбирать этот субъект, а порою выбор изначально предопределён.

– Парфён Сергеевич, но как… она живёт с этим? Не похоже, что она ушла от жизни… У неё есть семья – вы, есть работа, которую она любит делать, есть пристрастия…

– Что мы знаем о жизни, Матвей?… Она появляется с нами, и исчезает с нами. Одновременно. И существует в виде неопределённого понятия. А что может стоить понятие? Оно равноценно любому другому, например, – небытие… любовь… «Никакой наблюдатель не может получить или сохранить информацию, достаточную для того, чтобы различить все состояния системы, в которой он находится.» – эту мысль Брюера, впрочем, почёрпнутую у Гёделя, можно простенько выразить так: – «Мы не можем иметь представление о том, частью чего являемся.» И о жизни мы можем судить, только абстрагируясь от неё. Глядя со стороны.

– Я правильно вас понял, что только мёртвые могут правильно судить о жизни?

– Не судить, но дать определение. Только так. Как и о смерти – живые.

– Это нонсенс. Как мы можем рассуждать о смерти, если она находится вне нашего жизненного опыта?

– Да, конечно. Как мужчина не может понять женщину, потерявшую ребёнка. Но здесь всё проще. Надо сначала получить этот опыт, а потом жить с ним. Как женщина, потерявшая ребёнка…

Он был очень болен, случился рецидив, сидение под дождём во дворе, на решётке садика не прошло даром, и он провалился в никуда…

– А вы что-же, в самом деле считаете, что книги пишутся потом и кровью? – доносился изредка до его слуха задиристый тенор Парфенона. – О-ШИ-БА-Е-ТЕСЬ, сударь! Я посмотрел-бы на ваш опус, писаный такими чернилами! Не думаю, что это будет труд, более эпический, чем «Сказка о попе и его работнике Балде»!

Ему что-то отвечал задумчивый голос Геры, поминались «Война и мир», «Мёртвые души», почему-то «Мастер и Маргарита» … потом всё снова уплывало в ничто, в бесконечность. Подошла Варвара с кружкой кофе, с плюшками на подносе, он выпивал микстуру, пару таблеток… Здесь были таблетки!

– Тебе трудно, Варя?

– Почему? Я дружу с родителями, и они меня уважают и стараются понять, а это уже счастье. И я пользуюсь авторитетом на работе… Правда, моя работа не нравится маме, но ведь это не страшно, она привыкнет… когда-нибудь, – что мать «привыкает» к её работе уже семь лет, Варвара не сказала, это было не важно… – Я не про то говорю. Но ты живёшь одна, … я опять непонятно говорю… ты живёшь одна душой, родители – это другое, у них на груди не заснёшь, ощущая защиту от всего мира… Когда весь мир стоит вокруг, чего-то ожидая…