Двери, всегда закрытые настежь
Одноглазый сдержал свое слово – Костя вернулся.
Правда, очень скоро выяснилось, что он ничего не помнит. Нашли его на старом, построенном еще японцами полуразрушенном пирсе… Шел долгий, серый дождь. И вечно полупьяный «полусторож – полуспасатель» в будке возле пирса, наконец, обратил внимание на детскую фигурку, сидящую на кнехте неподвижно в течении нескольких часов.
Костя помнил всё до момента нашего расставания на окраине города. И потом – только с момента его обнаружения. Все остальное абсолютно стерлось из его памяти.
И я решил ничего ему не рассказывать, как и обещал Одноглазому. Это было трудно, но и я сдержал свое слово.
На этом моменте я, пожалуй, закончу описание начала этой долгой истории.
Всё, что произошло потом, вплоть до вчерашнего дня, вполне укладывается… вернее – ничем особенным не отличается от судеб остальных мальчишек, имевших неосторожность родиться в эпоху заката огромной империи.
Добавлю только, что место, где была хибарка Одноглазого, обнесли глухим бетонным забором с колючей проволокой поверх стен. Были ликвидированы все дачные участки, находившиеся в радиусе километра вокруг. Туда была подведена отдельная дорога, въезд на которую преграждал шлагбаум с вооруженной охраной из солдат Внутренних войск.
Это породило множество слухов, но потом люди привыкли и воспринимали это просто как данность. Мало ли таких сооружений в пограничной зоне. Если даже над городом на самой высокой сопке расположились три радара дальнего обнаружения видимых невооруженным глазом с любой точки города. Говорили, что оттуда наводили наш истребитель, сбивший тот самый злополучный Южнокорейский Боинг. Да и сам МиГ взлетал с военного аэродрома на юге нашей области.
А с течением времени уже мало кто помнил о событиях, разразившихся в тот год, разве что – непосредственные участники.
По слухам, Одноглазого в хибарке не нашли. Кроме меня там никого не было. И еще говорили, что вместе с Одноглазым исчез и молодой оперативник, который, нарушив приказ, первым ворвался в жилище Одноглазого.
Вот такие ходили слухи.
А потом я закончил школу, уехал учиться на материк, потом – армия.
Ко времени моего возвращения в родной городок огромная империя под названием Советский союз доживала последние дни, кругом царил бардак и растерянность.
Люди были заняты выживанием, и им было не до странных случаев, произошедших еще чёр-те когда.
Охрану с территории Одноглазого давно сняли, бетонный куб странного сооружения, построенный на месте, где стояла его хибарка, был без окон и дверей, а сквозь асфальт двора густо проросли все те-же крапива, малина и лопухи – совсем, как тогда. Я однажды из любопытства пришел на это место, походил вдоль забора и даже заглянул внутрь бетонного куба… Ничего… только загаженные углы, куча полуистлевших от времени и сырости папок с какими-то бухгалтерскими бумагами и остатки железных балок, торчащих из стен, срезанных почти под корень охотниками за металлоломом. Было мне тогда лет 20–21, и все, происшедшее в далеком детстве, мне тогда показалось просто выдумкой, чего никогда не было на самом деле.
Костя повторил тот же путь. Единственное – после армии обратно не вернулся, а уехал к родственникам в Калининград. Поначалу мы еще переписывались, но потом настали лихие девяностые, и переписка прекратилась сама собой. Я тоже покинул родной городишко и переехал в поисках лучшей доли в областной центр.
О своем друге детства и Одноглазом я больше ничего не слышал вплоть до февраля этого года.
Глава 6. Продавец сахарной ваты
Выйдя из здания, в котором располагалось издательство, Костя зябко поежился и поднял воротник.
Погода стояла мерзкая. Ветер, налетая порывами, обдавал целыми каскадами ледяных капель, непрерывно льющихся с низкого, серого неба.
Как обычно, зонт забыт дома в тот день, когда он действительно был нужен.
Рукопись опять не приняли. Настроение было отвратительное, и домой идти совсем не хотелось.
Поразмыслив, он решил, что самое время выпить чего-нибудь согревающего, вроде кофе с коньяком, причем можно даже без кофе, и быстрым шагом направился в сторону симпатичной кафешки, располагавшейся за углом.
Там, сидя за столиком, потягивая коньяк, Костя бесцельно смотрел сквозь стеклянную стену кафе, по которой водопадами сбегали потоки воды, и слушал обычный говор вечно спешащего города, состоявший из шороха шин, нетерпеливых клаксонов и трамвайных звонков.
– Жаба!
Сидящая за соседним столиком полная женщина посмотрела на него подозрительным взглядом, но ничего не сказала. Костя поперхнулся коньяком и смущенно отвел глаза.
«Надо следить за собой, старина, – подумал он, – становишься рассеян. Вот и сейчас нечаянно сказал вслух то, что думал». Реплика относилась, конечно, не к соседке, а к редактору издательства.
А тот действительно был похож на большую жабу. У него были сильно выпученные глаза (вероятно, проблемы с щитовидкой), абсолютно лысый череп, покрытый безобразными родинками и родимыми пятнами, и очень пухлые щеки, и губы – во всю ширь лица. Голос у него был противный и тонкий.
Он очень напоминал Косте персонажа Весельчака У из любимого мультика детства «Тайна третьей планеты». Но тот был больше похож на борова, а этого Костя сразу окрестил про себя жабой.
С самого начала он ему не понравился, и чувство это, как оказалось, было взаимным.
– Понимаете ли, уважаемый Константин Николаевич… дело ведь совсем не в том, хорошо или плохо Вы пишете. Лично мне (тут он для убедительности приложил руку в район предполагаемой груди… просто живот у него начинался от подбородка) очень нравится ваш стиль и тематика. Но посудите сами: мы – коммерческая организация и в первую очередь во главу угла ставим прибыль, а только потом – художественные достоинства.
Поймите… то, что вы пишете, никогда не продастся. Уж больно жанр неподходящий.
Кому сейчас нужны сказки? Да-да! Именно сказки. Кому интересны ваши драконы и межзвездные бродяги? Мой вам совет – попробуйте написать детектив. Чтоб побольше крови, убийств, похоти и подобной чернухи. Да… пошло! Да, чтиво для метро. Но это то, что сейчас реально продается. Ведь не Стивен Кинг же Вы в самом деле.
– Жаба! – уже не сдерживаясь, повторил Костя вслух.
Полная женщина вздрогнула и, подумав, пересела за дальний столик, благо в кафе почти не было посетителей. Но ему уже было не до нее. Раздосадованный последним утверждением редактора, он полез за сигаретами. Хотя обижаться не на что – редактор абсолютно прав. Но вот попробуйте сказать даже дворнику, что он – не гений… и ему будет хоть немного, а все же обидно.
За окном непогода достигла своего апогея… дождь и взбесившийся ветер разогнали почти всех прохожих на улице. За какие-то пять минут кафе полностью набилось промокшими посетителями. За Костин столик с вопросом: «У вас свободно?» – не дожидаясь ответа, плюхнулись две молодые девчонки, судя по всему, студентки. Они тут же принялись обсуждать какого-то «препода», больше не обращая на Костю никакого внимания. Впрочем, за это он им был только благодарен. Он продолжал бесцельно смотреть в окно. На противоположной стороне улицы единственным ярким пятном выделялся передвижной лоток с зонтиком, под которым продолжал добросовестно мокнуть продавец сахарной ваты. «Бедолага… – подумал Костя, – Пока не приедет хозяин лотка, так и сидеть тебе под дождем, ведь ты материально ответственное лицо». Хотя… Чем больше он о нем думал, тем больше странностей подмечал.
Уже по дороге в кафе мелькнула мысль: «Ну и погодку ты выбрал, дружище, для работы». И еще… продавец кого-то напоминал, но поскольку Костя торопился в теплое и сухое место, то легко выбросил эту мысль из головы. Сейчас времени у него был вагон, чтобы попытаться припомнить, на кого же все-таки продавец показался похожим.
И вдруг с удивлением обнаружил, что не может вспомнить его лица. Нет, так не бывает… ведь если он кого-то напомнил, значит удалось рассмотреть его достаточно подробно.
Костя сидел и смотрел на одинокую мокнущую фигурку, и его охватывало нехорошее беспокойство, постепенно перераставшее в предчувствие какой-то беды. Фигурка на противоположной стороне улицы была абсолютно неподвижной.
В конце концов было решено убить двух зайцев. Поскольку все равно пора выдвигаться домой, он надумал попутно перейти на ту сторону улицы и удовлетворить свое совершенно иррациональное беспокойство.
Костя подозвал официантку и полез в карман за бумажником. В этот момент с улицы послышался дикий рев мотора и глухой удар. Уши заложило от визга студенток и официантки.
Народ рванул из кафе к месту происшествия, последним вышел Костя.
Он не торопился, потому что был уверен: продавец сахарной ваты уже мертв.
Пробиться к телу ему не удалось – толпа окружила место происшествия плотным кольцом, да, признаться, у него не было особого желания увидеть тело. Немного поразмыслив, Костя вернулся в кафе и заказал еще коньяка.
Он не помнил, сколько времени просидел так, согревая в руках бокал… На месте происшествия давно стоял экипаж патрульной машины с включенными проблесковыми маяками, освещавшими стекло и мокрую мостовую тревожными синими и красными всполохами.
А он все сидел и думал о чем-то. Впрочем, может, и не думал… Он это умел – просто сидеть, ни о чем не думая, уставившись в одну точку. Это всегда раздражало женщин, с которыми он был близок.
Очнулся он от того, что кто-то настойчиво потеребил его за плечо и повторил вопрос:
– Мужчина, Вы давно тут сидите?
– Давно, давно… Он еще раньше нас пришел.
Костя оглянулся. Перед ним стоял патрульный, из-за его широкой спины выглядывали с опаской и любопытством две страшно возбужденные студентки – соседки.
– Он все время на него смотрел, – затараторила одна из них.
– Девушка, помолчите, пожалуйста… Сейчас приедет следователь, ему все и расскажете.
– Вы знали погибшего? – Патрульный, совсем молодой мальчишка, пожалуй, возбужден был не меньше, чем студентки. Кажется, он не имел права его опрашивать, впрочем, как бы там ни было, но Костя ответил ему:
– Нет.
Тут лицо патрульного осветилось совсем мальчишеским азартом:
– А как же Вы тогда объясните вот это? – с этими словами он показал ему, не приближаясь близко, словно опасаясь, что у него вырвут из рук и съедят, большой конверт из вощенной бумаги, на котором корявыми печатными буквами с ошибками было выведено, похоже, детской рукой, следующее: «Мусщине за третим столикам от входа в кофэ Встреча»
– Не знаю… – пожал плечами Костя.
– А почему тогда… – тут появившийся напарник патрульного, мужчина зрелого возраста, молча забрал у него письмо из рук и сказал:
– Опять в самодеятельность играешь? Мало тебе одного выговора? Шерлок Холмс… мля… И, повернувшись к Косте, добавил:
– Сожалею, но Вам придется подождать приезда следователя – он уже выехал.
Костя безразлично пожал плечами. Подождать, так подождать. Ему и самому было любопытно, что это за чертовщина с письмом от покойника.
Следователь оказался мужчиной довольно затрапезного вида с выражением безмерной усталости на лице. Он задавал какие-то вопросы, что-то уточнял…
Костя его даже и не слушал толком, думая о чем-то своем. В голове слегка шумело от выпитого коньяка и просто хотелось, чтобы его наконец оставили в покое, наедине со своими мыслями. Он думал о нелепой смерти, о случайностях, определяющих нашу жизнь и ее конец.
Сбивший продавца водитель грузовика оказался совсем молодым парнишкой, по возрасту, наверно, одногодка с первым патрульным. На него жалко было смотреть – у него тряслись губы и руки, в глазах стояли слезы. Он тщетно заискивающе блуждал взглядом по лицам окружающих в поисках поддержки и сочувствия.
С его слов он сам не понимал, что случилось. Машина была исправна, но на спуске отказали тормоза. Он предпринял отчаянную попытку торможения двигателем (отсюда безумный рев мотора), но вписаться в поворот чисто не сумел и попросту размазал бортом продавца вместе с лотком по стене дома. Самое странное, что сразу после наезда машина ему подчинилась, тормозная система заработала, и он остановился, не доехав трех метров до скопления людей на автобусной остановке.
Взяв с Кости показания и указав явиться завтра в назначенное время в РОВД, следователь собрал свои бумаги и, как-то странно посмотрев, спросил:
– Хотите знать, что написано в письме?
– А это возможно?
Следователь пожал плечами и со словами: «Почему бы нет…» – развернул листок бумаги, внимательно наблюдая за реакцией Кости. Это был тетрадный листок из далекого детства, уже очень много лет Костя не встречал таких тетрадей.
Листок в косую линейку, на котором твердым разборчивым почерком было написано:
«Возвращайся домой! Торопись! Дверь закрывается».
Глава 7. Птицы
Из неопубликованного рассказа Кости:
«Мои птицы приходят по вечерам.
В час, когда любой цвет неба меняется на непроглядный мрак за окном.
Они садятся на перилах лоджии и не отводят от меня взгляд. Я их никогда не видел в живую.
Потому-что они всегда располагаются по ту сторону границы света, падающего от торшера на лоджию и густой тьмой, в которой может происходить всё, что угодно.
Я слышу, как они возятся там в темноте, толкаясь и переругиваясь вполголоса, иногда взбивая вязкий ночной воздух крыльями, чтобы умоститься поудобнее.
Я никогда не видел, чтобы они летали. Конечно, я бы и не смог ничего разглядеть в темноте, но почему-то уверен, что они не умеют летать.
У той птицы, которая всегда появляется первой, большие, печальные глаза, как у собаки.
Я это чувствую.
Еще я чувствую, что она добрая. Она всегда сидит чуть поодаль от других.
И остальные никогда не пересекают невидимую границу между ней и ими. Они ее недолюбливают и побаиваются.
Иногда она исчезает ненадолго, и тогда пространство за окном наполняется неприятным шорохом. Даже отчасти зловещим.
Как будто множество змей ползут неведомо-куда по палой, прошлогодней листве.
Все остальные птицы похожи друг на друга, как капли чернил в чернильнице, но среди них выделяется одна,
обычно приходящая последней.
У нее блестящие глаза-бусинки. Взгляд их быстрый и колючий.
Она единственная, кто никогда не смотрит на меня постоянно, только бросает острые взгляды искоса и тут же отворачивается в сторону.
Она единственная, кто никогда не сидит спокойно. Всегда определяю ее перемещения по тому, как она цокотит коготками по перилам, а иногда дробно постукивает клювом по переплету лоджии.
Она любит находится ближе всех к освещенной зоне. Так что, мне кажется иногда – я вижу, как мелькают ее маленькие, костистые лапки и кончик тупого клюва, на секунду выглядывающего из темноты.
Однажды я даже как будто разглядел в ее раскрытом клюве настоящие человеческие зубы! Это была жуткая ухмылка.
Я знаю, что не сумасшедший. Птицы существуют на самом деле. Для того, чтобы окончательно убедится в их существовании, нужно просто выключить торшер – убрать эту непроницаемую световую завесу. Но стыдно признаться – я очень, очень боюсь.
Этот страх иррационален. Он сидит где-то в подкорке, но парализует тело и волю состоянием близким к ужасу.
При одной только мысли протянуть руку и выключить свет, что-то темное там, за окном, ухмыляется и как будто говорит: "Хочешь поиграть со мной, Малыш-ш-ш?"
Оно произносит это голосом Буки, жившего в шифоньере в комнате моего детства.
И хотя в ту пору мне было от силы лет 9–10, я всё очень отчетливо помню до сих пор:
– Мама… мамочка… не выключай свет, пожалуйста… Он там… (безудержный детский плач)
– Сыночка, там нет никого… ну что ты, хороший мой… мы же с тобой посмотрели… ну давай еще посмотрим…
– А-а-а… нет… он там… я знаю… (плач)
– Сынок… стыдно спать при свете, ведь ты уже взрослый мальчик… будь мужчиной… даже твоя младшая сестренка не боится и давно спит.
– А ты правда никуда не уйдешь? (дрожащим голосом, сдерживая рыдания и утирая слезы)
– Ну что ты, Малыш… я тут, за стеночкой… только позовешь, и я сразу приду…
– Правда?
– Правда, сынок… правда. Спи, мой хороший.
В детстве я точно знал, что Бука существует на самом деле.
Но тогда я придумал от него защиту и свято верил в нее. Иначе просто бы сошел с ума от страха… В тот момент, когда раздавался щелчок выключателя и гас свет, я оставался с ним один на один, и никто в этом мире был не в силах мне помочь.
Защита была простая: надо было плотно завернутся в одеяло с головой, так, чтобы не осталось ни единой щелочки, и побыстрее заснуть.
Мать знала об этом и, дождавшись, когда я усну, аккуратно распутывала меня. Я чувствовал сквозь сон ее ласковые, прохладные руки, достающие меня из складок одеяла, но мне было в этот момент уже нестрашно, потому что был твердо уверен – Бука ничего плохого не может сделать со спящими.
Это было в далеком детстве…
Потом Бука пропал, но привычка засыпать, натянув на голову одеяло, осталась до сих пор. Это всегда вызывало недоумение случайных дам и откровенное раздражение жены.
А сейчас, спустя несколько десятков лет, он, кажется, вернулся… Вернулся за мной.
Я ничего не могу поделать с собой, никому не могу об этом рассказать из боязни, что меня могут посчитать сумасшедшим.
Вот уже почти год, как я не могу уснуть в темноте.
Я лежу на диване… Слушаю возню птиц за окном…
И жду…
Жду, когда появится опять, отлучившаяся куда-то птица, с большими, печальными глазами…
И только, когда она приходит, я протягиваю руку, щелкаю выключателем и, быстро накрывшись с головой одеялом, проваливаюсь в сон.
Потому что при включенном свете я заснуть тоже никак не могу…»
Чёртовы птицы… Конечно, это был вымысел процентов на 30. Птицы существовали действительно… на соседней лоджии. Там сосед, старик – пенсионер, держал голубей.
Так что, с этой стороны никакой мистики не было.
Другое дело, что все остальное была абсолютная правда. И Бука (хотя это уже литературный псевдоним, в детстве его звали Бабайка) и совершенно иррациональный страх перед темнотой, в которой поселился кто-то ужасный, и бессонница, доводящая до умопомрачения.
После развода, когда бывшая супруга вернулась к себе на историческую малую Родину, забрав с собой дочь, в гулкой тишине пустой квартиры бессонница стала очень частой гостьей.
Существовало только одно проверенное средство от кошмара, терпеливо ожидающего своего часа в темноте на балконе, а именно – напиться. Тогда не только птицы, а сам сатана кажется комическим персонажем.
Метод был действенным, но очень болезненным по состоянию на следующее утро.
В этот раз выпито было много, но до отметки «спать» не хватало примерно еще граммов сто пятьдесят.
Поэтому, попав домой, Костя первым делом направился к заветному шкафчику.
Достав из шкафчика початую бутылку «Лезгинки», он наполнил стопочку (дома он предпочитал пить коньяк, как водку, из стопки), подошёл к окну и вздрогнул, расплескав коньяк на пол. С той стороны окна, приблизившись вплотную к балконной двери, на него, улыбаясь, смотрел продавец сахарной ваты.
Будучи слишком пьяным, чтобы испугаться по-настоящему, Костя, тем не менее, испытывал странную смесь из постепенно проходящего страха, нарастающего любопытства и ощущения абсолютной нереальности происходящего…
Продавец, продолжая молча улыбаться, сделал ему знак рукой, словно прося впустить внутрь.
Костя, подумав, открыл дверь и впустил его в комнату.
Продавец, зайдя в комнату, первым делом щелкнул выключателем торшера, погасив свет. В ответ на протестующий было Костин жест он приложил палец к улыбающемуся рту и вполголоса сказал: «Мне так удобнее… Этого не бойся – он больше не придет».
И хотя о том, кого ночной гость назвал «Этот», Костя мог только догадываться, тем не менее, испытал чувство невероятного облегчения, как будто сбросил груз килограмм в пятьдесят, который вот уже почти год висел на его плечах.
Уже довольно длительное время, как они оба сидели в темноте и молча смотрели друг на друга. Продавец – всё с той же широкой и доброй улыбкой, а Костя – с молчаливым вопросом – «что дальше?»
– Что – никак не припоминается? – голос у него был немножко глуховатый, но приятный.
Костя молча пожал плечами.
– К кому в квартиру вы залезли со своим лучшим другом, когда были еще первоклашками?
– Одноглазый!
Точно… Одноглазый… Теперь Костя был очень удивлён – как он мог сразу этого не понять?
Конечно, у ночного гостя в наличии имелись оба глаза, да и выглядел он лет на 10 моложе, чем по картинкам из детских воспоминаний, и тем не менее, это был он.
С ним было связано что-то тёмное и страшное, что-то, что не хочется вспоминать ни при каких обстоятельствах. Но оно возвращалось само, уже независимо от Костиной воли, накатывая неотвратимой волной. Одноглазый уже не улыбался, он смотрел сочувственно, но сурово, как будто зная, что сейчас сделает ему очень-очень больно, но это сделать необходимо во что бы то ни стало.
Чёрная волна накатила, ломая кирпичную стену, с треском и грохотом размалывая отдельные кирпичи в крошку и безудержно врываясь в пролом, проделанный ею в Костиной памяти.
– И-и-и-и.... – он даже не плакал, а затравленно визжал, как маленький щенок, которого загнали в угол и больно стегали прутом… Нет!!! Вы обещали… Вы же обещали!!!
Вы не можете со мной так поступить!!!
Здоровенный сорокалетний мужик в одну секунду превратился в маленького, умирающего от ужаса мальчика, которого, чудом выжившего, достали из погреба с обитающими там крысами-людоедками только для того, чтобы покормить. А теперь хотят отправить обратно.
Спустя некоторое время Костя обнаружил себя сидящим на диване, бутылка конька была почти пуста. За окном светало.
Ночной гость исчез, оставив после себя память – Костину память, закрытую от него до сегодняшнего дня рухнувшей кирпичной стеной. Память о12 годах, проведенных им там.
Истерика прошла, оставив странную смесь из чувства абсолютной безысходности, нежелания жить и твердой уверенности в том, что все равно придется возвращаться.
Одноглазый не оставил ему выбора.
Впрочем, он оставил еще кое-что. На столе лежала старая толстая тетрадь в потрепанном дерматиновом переплете. Одноглазый оставил ее со словами: «Возьми с собой – она тебе пригодится». Полистав ее без особого интереса, Костя обнаружил там свои первые «творческие» (если это, конечно, можно было назвать творчеством) потуги. Попытка имела место, когда ему было лет 16–17, и, судя по последним заполненным страницам, была доведена до некоего логического конца, в отличие от десятков подобных, состоявшихся, а вернее, несостоявшихся чуть позже или раньше.
Раскрыв тетрадь на первой странице и пробежав глазами начало, Костя решительно захлопнул её и в сердцах швырнул в угол.
Начало опуса было типично графоманское и содержало описание «безжизненной, каменистой пустыни», по которой «брел усталый путник под палящими лучами двух солнц.»
Очевидно – эта попытка была сделана в жанре фантастики.
Тянуть время дальше смысла не было, и Костя отправился умываться и собираться в дорогу. Путь ожидался неблизкий. Для начала предстояло вернуться на малую историческую Родину – заштатный островной городок где-то на задворках России. А авиатранспорт был противопоказан по многим причинам.
Следовало поторапливаться. Как сказал Одноглазый – весь спектакль, устроенный им вчера с письмом от покойника и мертвым телом, имел под собой вполне конкретные цели.
Основная: «Этот» теперь на некоторое время уверен, что
Костя еще вне игры. Но остались его соглядатаи, которые рано или поздно обнаружат, что их провели и забьют тревогу.
Ну и вторая, неосновная, заключалась в том, чтобы психологически подготовить Костю к возвращению. По глубочайшему Костиному убеждению, вторая цель была не то что не достигнута… она была Одноглазым с треском провалена.
«Однако и ты не безгрешен», – с некоторым злорадством подумал Костя. Хотя по зрелому размышлению, знание, что и Одноглазый может ошибаться, должно было его обеспокоить, но оно почему-то напротив приносило ему некое облегчение.
Глава 8. Друг детства
Стояла аномальная жара – по ощущениям никак не меньше 35 градусов. Даже с учетом стремительно меняющегося климата на земном шарике, для наших мест это все-таки чересчур.
Я слонялся вокруг бетонного куба, стоявшего на месте хибарки Одноглазого, продираясь сквозь заросли малины без особой цели. Просто прежде, чем войти, мне показалось правильным обойти его кругом. Ничего интересного увидеть не удалось – трухлявые деревянные обломки, ржавые скобы да полуистлевшая жестянка с надписью «объект охран»
Жужжали оводы (вернее – слепни… всю жизнь в толк не возьму – почему на островах принято называть слепней оводами?), и солнце, казалось, прожаривало от макушки до самых пяток.