Паучиха. Книга I. Вера

– Тебе сейчас двадцать два?

– Двадцать один.

– Как ты смогла всё это пережить, не сойти с ума и остаться человеком? Где ты взяла силы вернуться на фронт, хотя могла остаться в тылу?

– Скорее, мне не хватило смелости уехать в тыл. Думалось, что это конец: одинокая и сломанная, выброшенная на задворки жизни.

Павел снова разлил вино.

– Теперь ваша очередь.

– Что?

– Ваша очередь рассказывать. Откровенность за откровенность.

– Справедливо. Только после твоей исповеди неловко как-то жаловаться.

– А вы начните. Это счастье может быть одно на всех, а боль у каждого своя, и в сравнении с чужой меньше она не становится.

Павел потёр лоб. Вере подумалось, что этим жестом он смёл налёт времени с воспоминаний.

– Что ж… Моя жизнь перевернулась с войной. Звучит банально: у кого бы она осталась прежней в этой мясорубке? Но в первый же месяц во мне умер восторженный мальчишка с высокими идеалами. Я ушёл на фронт добровольцем сразу после института, в двадцать пять. В окопы, правда, не пустили: бойцов и без меня хватало, а вот хирурги ценились на вес золота. Дома в Сталинграде осталась беременная жена, Аврора. Полюбил её ещё в школе, когда нам было лет по двенадцать, но не решался даже заговорить. Всё в ней было особенным: казалось, никто так поправляет волосы, не щурит глаза. Я посвящал ей стихи, исписал десятки тетрадей. В старших классах она стала встречаться с одноклассником. Я сходил с ума от ревности, но по-прежнему ничего не делал. После выпускного наши пути разошлись. Иногда я видел Аврору издалека: жили мы в соседних дворах. И продолжал любить.

Вера пыталась представить, каким был Павел в детстве. Стихи и преданность любимой не вязались с этим взрослым, скупым на эмоции человеком.

– Однажды, в начале третьего курса, я возвращался домой. Вдруг меня позвали по имени. Оглянулся – это была она. «Ты домой?» – спрашивает. «Да», – говорю. «Если не торопишься, давай прогуляемся: люблю осень». И сама взяла меня под руку. Мы бродили несколько часов. Она всё это время о чём-то рассказывала. Но до меня не доходил смысл слов: как зачарованный, слушал её голос и не мог поверить, что касаюсь её руки. Я не заметил, как стемнело и начался дождь. Когда прощались, спросил: «Аврора, мы ещё встретимся?». Она рассмеялась: «Давай. В субботу сходим в кино?». Мы встречались три года. И прожили в браке два. Я был словно околдован, трепетал от каждого её жеста и вздоха. Мне казалось, всё, что делала Аврора, было отмечено особой значимостью. При этом я не знал, что она за человек. Замечал её мелкие дрязги с сестрой, грубость с матерью, но думал, что всё это чужеродно и вскоре отлетит как шелуха, оставив одни добродетели.

Павел помрачнел и замолчал. Вера поняла, что его рассказ подошёл к самому страшному:

– Павел Сергеевич, если…

Он покачал головой:

– Теперь уж придётся до конца идти. Иначе что же это за признание? Когда я сказал, что записался добровольцем, её красивое лицо исказило презрение. И ненависть. Она кричала, что я не имею права оставлять её. Тогда впервые понял, что женат на незнакомке. Первые месяцы войны развеяли очарование. Я до мельчайших подробностей помнил все особенности, которые сводили меня с ума, но они вдруг перестали иметь значение. Ещё больше досадовал от её писем. Аврора писала, что любимая осень не радует, что чувствует шевеление нашего ребёнка, что не хватает продуктов. Прикладывала нескладные стихи без смысла… Мне казалось, что она обладала чуткостью, знала слова, которые сделали бы меня сильнее, заслонили, как щитом, а вместо них она писала о нехватке продуктов тому, которому не хватало жизни. Вспоминая её, я видел перед собой ту перекошенную злобой гримасу. В октябре погиб отец. После этого при мыслях о жене меня разбирала злость.

Он посмотрел на Веру:

– Ты была на передовой в то время и не хуже меня знаешь, что творилось, когда отступали и вырывались из окружения. Два госпиталя, в которых я работал, были практически полностью уничтожены вместе с дивизиями. Под Воронежем меня, раненого и без сознания, вытащила Наташка. Отлёживаться было некогда: чуть подлатали, и снова на фронт, оперировать. Не передать ярости и бессилия от вида раненых девушек. Порой какие-то обрубки тел. А тут снова письмо от жены. Пишет, что сменила причёску. После сжигал её письма, не читая. Собирал по частям изувеченных девчонок и думал с ненавистью: как бы ты поправляла волосы без рук? Как бы обезобразили твою нежную кожу ожоги? Как бы величественно ты взирала без глаз? И как бы ты сохраняла достоинство в крови, в дерьме и с кишками наружу?

Павел надолго замолчал. Стало так тихо, что треск поленьев в печурке казался оглушающим. Вера подумала, что на Павел больше не заговорит, и вздрогнула при звуке его голоса:

– Тогда умерла не любовь к жене. Во мне умер любивший её человек. Будь она жива, я бы вернулся к ней, и нам бы пришлось начать всё заново. Но её больше нет. Соседка написала, как на её глазах погибли мама, сестрёнка и Аврора с нашей дочкой, а я даже не почувствовал боли от потери жены. Оплакивал всех кроме неё. Спустя время понял, что Аврора была не виновата в моём разочаровании. Я сам её такой придумал. Стало нестерпимо стыдно за то, что ненавидел… Как будто оставил без защиты, отняв свою любовь. Вот такая у меня история, Вера.

Вера не находила слов. Но Павел и не ждал ответа.

– Пойдём спать. Утром нам в путь. И… спасибо тебе, девочка, что выслушала. Не могу сказать, что стало легче, но вдруг какая-то ясность появилась. – Он уже направился к себе, но вдруг обернулся: – А поехали завтра вместе на Полечке? Как доставим раненых, пересаживайся ко мне из грузовика.

Вера не смогла сдержать улыбку.

Ещё затемно госпиталь начал сворачиваться. Раненых осталось немного, их разместили в одном из грузовиков, а во второй, с оборудованием, отправили вперёд.

С самого пробуждения Веру не оставляла счастливая лёгкость: Павла не держит прошлое, и они проведут несколько часов вдвоём. Во время сборов она не раз ловила на себе его взгляд. Они заговорщически улыбались друг другу.

Борис Захарович, Аля, Ваня и баба Тоня уехали на грузовике со скарбом. Остальные повезли раненых в Варшавский госпиталь.

В больничном дворе было тесно от машин и носилок. Передав пациентов санитарам, Павел обернулся к остальным:

– Надо бы запас медикаментов пополнить. Пойду узнаю, чем они могут поделиться, и поедем.

На крыльцо выбежала женщина в белом халате. Она закричала по-польски, подзывая к себе Павла.

Вера не понимала слов, но смысл был понятен и без них. Полька о чём-то оживлённо рассказывала и призывно жестикулировала. Красивая: блестящие волосы аккуратно уложены, чистый белый халат надет поверх платья в цветочек, на стройных ногах – чулки и короткие изящные ботинки. Даже губы подкрашены. Она так легко говорила и смеялась… Павел улыбался в ответ, глаза горели восторгом.

Грузовик перегородил въезд во двор. Прибывающие машины нетерпеливо сигналили. Павел крикнул:

– Езжайте, я догоню. – Взбежал на крыльцо и скрылся в дверях вслед за полькой.

Счастье погасло. Вера поплелась к грузовику. Маша, сидевшая в кабине с Наташкой, держала дверцу открытой. Но Вера полезла в кузов.

– Ты куда? – удивилась Маша.

– Нога болит, прилечь хочу.

В кузове уединились новобрачные. Вера устроилась на матрасах, подальше от них, и отвернулась к бортику. Болела не нога. Болело в груди: там, где ещё пять минут назад гнездился тёплый и трепетный птенец надежды, зияла чёрная пустота.

«Вот и всё… На что надеялась? Скоротал вечер. А я, дура, разоткровенничалась. И он тоже. Облегчил душу, высказался, теперь свободен. Свободен для других женщин. Не для изнасилованной зэчки-калеки… Говорят, Варшава – красивый город. Павел хотел проехать по нему вместе со мной. Красивый… Но я вижу только хмурое небо и грязный снег. Грязный липкий снег… Липкая грязь, как у меня внутри…»

Выехали из города. Вера долго всматривалась в вереницу машин, пытаясь на поворотах разглядеть догоняющую их Полечку, пока ранние зимние сумерки не стёрли узнаваемость.

К госпиталю подъехали поздним вечером. Борис Захарович выбрал для него здание не то клуба, не то деревенского дома культуры. Тут были даже вода и электричество. Баба Тоня наскоро приготовила нехитрый ужин. Вере кусок в горло не лез, но она заставила себя поесть, чтобы никто не задавал вопросов.

После ужина Аля подхватила её под руку:

– Пойдём, что покажу.

Они прошли в конец длинного коридора. Аля открыла дверь одной из комнат. Вера застыла в изумлении: зал хореографии с зеркальными стенами и станками по периметру.

– Идеальное место для операционной: яркий свет и нет окон, не надо о светомаскировке думать.

Вскоре разошлись отдыхать. Павла всё не было. Вера ждала его у окна около двух часов. Неужели с той полячкой он забыл обо всём на свете? А вдруг что-то случилось? В метаниях от ревности к тревоге Вера бродила по коридорам. Дверь в зал хореографии осталась открытой. Зеркала услужливо отразили нелепо ковыляющую фигурку, множа её в зеркальных коридорах.

«Будто одного отражения мало, чтобы понять, как я уродлива».

Вера подошла к зеркалу вплотную и всмотрелась в своё лицо: обветренная кожа шелушилась, губы растрескались, под глазами залегли тени, выбившиеся из косы пряди прилипли ко лбу. Когда она в последний раз мыла голову? Дней десять назад? Вспомнился блеск чистых волос польки. Надо нагреть воды и привести себя в порядок.

Подбросив в печурку дров, Вера взяла ведро и отправилась было за водой, как в памяти всплыл разговор с Ольгой. Когда та в очередной раз побрилась, Вера спросила, зачем она себя так уродует. Ольга ответила: «Знаешь, Верка, порядочным человеком быть куда сложнее, чем красивой бабой. Когда освобожусь, отращу волосы, надену платье, и – вуаля. Только гнилое нутро никакие наряды не исправят. Да и зачем мне здесь прихорашиваться? Чтоб Яшку радовать? Нет, не женское это место. Нам, главное, выжить и не сломаться. Об остальном позже думать будем».

Выжить и не сломаться… А Вере больно. Болит надлом её женственности. Права Ольга: всё остальное потом.

Бритвенные принадлежности нашлись в ящике с инструментами, а ножницы куда-то запропастились. Не беда, и ножом можно справиться. Вера принялась пилить тугую косу под корень, волосы жалобно скрипели под лезвием. Оставшиеся вихры она выскоблила опасной бритвой и бросила волосы в печь. Огонь затрещал возмущённо. «Вот и всё. Жаль, что нельзя так же сжечь боль».

Снова тянулось ожидание у окна. Давно перевалило за полночь. Лысая голова мёрзла, и Вера повязала косынку.

Послышался приближающийся звук мотора. Машина остановилась перед госпиталем. Полечка!

– Ты что не спишь? – удивился Павел, увидев встречающую его Веру. – Ни за что не угадаешь, что я привёз!

Она не ответила.

– Вера, морфин! Ты представляешь? Морфин!

– Что ж вы так долго его везли?

– Да встрял за артиллерией, еле тащился, обогнать никак. Вера, ты не понимаешь, что ли? У нас есть морфин! Это глубокий наркоз!

– Я знаю.

Павел оставил попытки добиться от неё радости:

– Здесь есть вода? Мне бы умыться. И перекусить чего.

– Пойдёмте, покажу.

Вера повела его в комнату с печкой, в которой устроили кухню и столовую. В отличие от мрачного фойе здесь было светло.

Павел вдруг сдёрнул с неё косынку:

– Ты что наделала?

– А зачем мне волосы? Сейчас не время быть женщиной.

– Ч-чего-о?..

В его тёмных глазах вспыхнули озорные искорки, уголки губ поползли вверх.

– А польская врачиха красивая. Правда? – издевался он.

– Не разглядывала.

– Разглядывала, я видел. – Он уже смеялся. – Представляешь, они с мужем работали в этой больнице ещё до войны. Перед приходом немцев вывезли раненых в безопасное место и сожгли картотеку, чтобы по ней не смогли найти евреев. Но сами не успели уехать. Жили по чужим документам у друзей. Если бы фашисты узнали, что они врачи, то могли бы привлечь к работе. Эти супруги продолжали тайно практиковать и даже основали подполье. Многие в городе их знали, но никто не выдал. И вот, когда Варшаву освободили, они ночью вернулись в свою больницу, – а немцы там госпиталь устроили – открыли склады, а там – просто пещера Али-Бабы. Фрицы так торопились, что бросили всё: медикаменты, новые наборы хирургических инструментов, шёлк и кетгут, и морфин. Для одной больницы всего было слишком много, вот супруги и решили поделиться с полевыми госпиталями.

Веру сжигал стыд.

– Почему ты не дождалась? Мне казалось, мы договорились ехать вместе.

«Потому что я ревнивая дура!»

Наутро Вера с трудом проснулась. Она появилась на кухне, когда все заканчивали завтракать. Павла за столом не было. При виде бритой головы разговоры смолкли.

– Верка-а… Ты чего?

– Вши завелись.

– А налысо-то зачем? Вывели бы.

Вера налила себе чай и села рядом с Машей и Наташкой:

– Отрастут. Устала уже от косы.

Девчонки ещё поохали, но больше ни о чём не спрашивали.

Вдали послышались залпы. Наташка отставила недопитый чай:

– Загрохотало. Ваня, Федя, поехали!

– Наташ, хватит тебе ездить, в твоём-то положении…

– Не могу, Маруся, муж у меня там. Только изведусь, если останусь.

А Павел всё не выходил. Вера не решалась спросить о нём, но на выручку пришла баба Тоня:

– Боря, где Павлик? Остынет же всё.

– Не знаю. Встал он раньше меня.

Наконец он появился, бросил общее «доброе утро», забрал свой завтрак и ушёл. На Веру даже не взглянул.

Весь оставшийся день Павел избегал её. Даже на операциях она чувствовала возведённую им стену. Ничего не изменилось ни в следующий день, ни через неделю. Павел стал чужим и самостоятельным: сам решал, когда ему есть и спать. Все попытки Веры начать разговор сворачивал на подступах.

«Всё-таки он разочаровался во мне. Так же, как раньше в жене, когда она писала пустые письма. И всё из-за моей глупой ревности».

Упрямая Наташка наотрез отказывалась ехать в тыл. В марте на свет появился Витюша. С трудом удалось заставить неугомонную мать отдохнуть после родов хотя бы неделю. Но ни часом более Наташка маяться в постели не собиралась. Завидев её в форме, Маша не могла сдержать возмущение:

– Да что ты за мать? Кукушка, а не мать!

– Маруся, не паникуй, я Витюшу на бабу Тоню оставила, молоко сцедила. Помоги ей, у тебя же опыт, как ни у кого здесь.

Спорить с Наташкой – себе дороже. Маша сдалась.

С приходом весны время стало осязаемым, будто запустили обратный отсчёт до начала мирной жизни. Всем не терпелось вернуться домой. Веру же ждала неизвестность. И одиночество. Персонал госпиталя стал для неё семьёй. Павел рядом, хотя по-прежнему прятался за возведённой стеной. Но после и этого не будет.

Пришла почта. Все, кроме Веры, Павла и бабы Тони, получили весточки из дома. Маша лучилась счастьем. Не в силах вместить в себя радость, она зачитала письмо всем:

– «Дорогая моя доченька! Вот мы и вернулись домой. Прасковеевка уцелела. От нашего дома остались стены, крыша и печь, но и это уже счастье. В саду выжили яблоня, груша и кусты смородины. Надеюсь, и виноград даст лозу. На чердаке нашла спрятанные до войны пакетики с семенами. Посадила рассаду. Лодка пропала, но Аркадий уже мастерит новую. Приступы после контузии у него случаются всё реже, и уже не такие сильные. Заработала школа. Сегодня Ксеня и Митя первый раз пошли на уроки. Доченька, очень ждём твоего возвращения». Дальше уже от мужа, – засмущалась Маша.

От простого, полного житейских хлопот письма на душе потеплело. Где-то там, далеко, есть дом, и совсем скоро дорога повернёт в его сторону.

– А мне маманя пишет, что забьют кабанчика и пирогов напекут, – делился Ванечка.

– Наташа, а вы куда?

– Мы ещё не решили. Я тульская, Паша – из Ульяновска. Все к себе зовут. Съездим, посмотрим, где устроиться.

– Стася, тебе кто весточку прислал?

– Серафима Ильинична, воспитатель из детского дома в Ижевске, откуда мы с Зоей. Поздравляет со свадьбой и ждёт назад. Но мы решили к Феде ехать. У него отец инвалид, тяжело одному.

– А мне директор театра. Говорит, чтоб к новому сезону в Москве была, без меня не начнут, – смеялась Аля.

– Борис Захарович, что у вас?

– У дочери свадьба намечается, только меня и жениха с фронта ждут. Павел, а ты куда?

Павел пожал плечами:

– Не знаю. В Сталинград не вернусь, у моих там даже могил нет. Посмотрим, куда вынесет.

Вдруг раздались горестные всхлипывания бабы Тони. Утерев слёзы, она проговорила:

– А я и возвращаться никуда не хочу. Чего мне там одной? Вы же мне родными стали, как теперь без вас?

Повисло тяжёлое молчание. Первым заговорил Фёдор:

– Баба Тоня, поехали к нам в станицу? Дом у нас с батей большой, места всем хватит. Нарожаем со Стасей внуков тебе. Вон, первый к ноябрю уже появится.

Вдруг сделалось шумно и радостно. Все поздравляли бабу Тоню, Стасю, Фёдора, командира. Гвалт, смех и неразбериха.

Вера гнала от себя мысли о возвращении в Ленинград. После разлада с Павлом она опять стала прятаться в коконе. Но пора было задуматься о будущем. Если бабушки нет в живых и родители не вернулись, то придётся устраиваться самой, найти работу и какое-нибудь жильё.

В апреле вошли в Чехословакию. Продвигались быстро: фашисты отступали без серьёзного сопротивления. Остановились в чешской деревушке, опять в школе. В воздухе разливался пьянящий запах цветущих садов.

Вечером Вера устроилась на ступеньке крыльца, любовалась золотистым закатом и слушала стрёкот цикад. Вышел Павел, сел рядом. Минут десять молчали, не глядя друг на друга.

– Вера, куда мы поедем после победы?

Вера не поняла, о чём он спрашивает. Сказала неуверенно:

– Домой, в Советский Союз…

– Это понятно. Мы с тобой куда поедем? Ты бы куда хотела?

– В Ленинград. Но как?..

Павел сорвал травинку и обернул вокруг Вериного безымянного пальца.

– Выходи за меня.

Вера смотрела на зелёное колечко на своей руке; по щекам катились слёзы.

Свадьбу сыграли на следующий день. С утра Павел с Верой на Полечке съездили в батальон, зарегистрировали брак, а по возвращении их ждал накрытый стол и огромная кровать в одном из классов школы. Увидев брачное ложе, Вера сжалась. Она понимала, что близости не избежать, но не ожидала такого явного указания.

«Что ж, перетерплю. Лишь бы он не был слишком грубым».

– Верка, как ты решилась сменить звучную фамилию Шувалова на Горюнова? – подтрунивала над ней Наташка.

– Чего ты глупости болтаешь? Мужа целиком берут, с фамилией, а не выбирают по частям то, что нравится.

– Да ладно тебе, баба Тоня, Наташка шутит.

Уселись за стол. Тосты перемежались с криками «Горько». В свои неполные двадцать два Вера впервые целовалась по-настоящему. Она и не думала, что это делается с языком.

Снова повели разговор о возвращении.

– Павел, куда вы решили после войны?

– В Ленинград. Попробуем устроиться, с жильём что-нибудь придумать.

– Может, ко мне в Куйбышев? С работой и комнатой помогу.

– Спасибо, Борис, но Верины родные могут ждать её в Ленинграде. Связь с ними потеряна. Будем на месте искать. А там посмотрим.

– А перед дождливым Ленинградом приезжайте ко мне погостить. Отдохнёте на море. Торопиться вам некуда, устройте себе медовый месяц. Муж лодку смастерил, на рыбалку сходите.

– Спасибо, Маша, я бы с удовольствием: море не видел никогда. Вера, поедем?

Вера не хотела задерживаться, но муж смотрел с такой надеждой, что она согласилась.

Павел встал, взял Веру за руку и повёл в комнату с кроватью.

«Пожалуйста, только не торопись», – мысленно молила она.

Он был терпелив. Нежно гладил лицо, шею, перебирал отросшие волосы. Умелые руки хирурга оказались чуткими и в ласках. Поцелуи в губы. Ступор отступил, Вера обняла мужа. Его ладонь забралась под одежду и мягко сжала грудь, отчего сладко потянуло внизу живота. Отлетела в сторону гимнастёрка, юбка упала к ногам. Он отнёс жену на кровать и разделся сам. Вера увидела на его набухший орган и снова испугалась: из уголков сознания встал Яшка. Павел лёг рядом, прижимаясь этим жутким отростком к её бедру.

«Смотри ему в лицо. С любимым не страшно. Здесь только Павел, Яшки нет».

– Паша, только не торопись…

– Я помню, маленькая, – прошептал он на ухо и покрыл поцелуями лицо, шею, грудь, спускаясь всё ниже по животу… Его губы и язык там!

«Как такое возможно?! Как такое возможно вообще, и тем более со мной? Моё грязное, поруганное тело… Он поднял его из той липкой мерзости, освятил ласками… О-о-о-ох…»

Павел лёг сверху, придавил приятной тяжестью. Страха исчез, Вера сама желала близости. Наслаждение нарастало, становилось острее. Тело содрогнулось от первой волны удовольствия, за которой накатила вторая… Павел сжал её в объятиях, ускорил движения и замер со стоном…

– Паш, ты меня любишь?

Они отдыхали, обессиленные. Голова Веры покоилась на груди мужа.

– Люблю.

– А когда ты это понял?

– Хм… Когда ты побрилась.

– Почему сразу не сказал? Почему молчал три месяца?

– Думал.

– О чём?

– О том, что я, выгоревший хрыч, могу дать молодой девчонке. Сумею ли сделать счастливой?

– А потом?

– А потом понял, что одна ты ещё несчастнее будешь.

Вера кивнула.

– Ты меня на семь лет старше. Не так уж и много.

– А пережито нами ещё больше.

– Паш, ты только разговаривай со мной. Хотя бы не очень редко.

Павел рассмеялся:

– Иногда буду. В перерывах, когда уже не смогу тебя хотеть.

Он вновь потянулся к жене.