Одна надежда на любовь (сборник)

И кем бы он теперь ни работал, в нем остались та же грация, и та же уверенность, и та же наглость и властность. И все это он про себя знал. Только Лене наплевать было на него и на весь его профессионализм. Все это было не для нее, не про нее. И все это не действовало на нее, потому что на мертвых никакие взгляды, никакие обольстительные улыбки не действуют. И она просто рассматривала его, как образец. Она так же рассматривала бы какую-нибудь бабочку, наколотую на иголку.

И однажды, сидя на своей террасе, она подумала, что именно потому, что на нее ничего не действовало, что она вообще не замечала его сначала, а потом – заметила и просто равнодушно рассматривала, все и случилось потом так, как случилось.

Она не обращала на него никакого внимания – именно поэтому он начал охоту на нее. Это было так понятно ей потом, когда она уже была с ним в этой схватке, в этой борьбе.

Она знала эту породу мужчин, которые привыкли к успеху у женщин, к восхищению, к страсти, которую они вызывали в женщинах, и не заметить такого мужчину, быть равнодушной к нему – было для него равносильно оскорблению.

Она задела его, точно, задела сильно, совсем не желая того, но – мертвые не замечают, когда они кого-то задевают. На то они и мертвые…

И началась охота, началась схватка мертвой женщины и живого, сильного и умного мужчины.

И она – проиграла в этой схватке.

Она почувствовала опасность в тот же самый вечер, когда совершала свою обычную прогулку по городу. Да нет, не опасность почувствовала она, а, скорее, раздражение, что что-то новое появилось, что-то непредвиденное произошло во время ее обычной неспешной прогулки. Как помеха, как соринка в глазу. Она и отнеслась к этому как к мелкой соринке – и это была ее ошибка. Его охота еще не началась, но это был первый сигнал, как звук трубы перед боем, и она тогда не поняла этого. Но – поняла очень скоро.

Она шла узкой улочкой, шла своим обычным маршрутом, погруженная в себя. Она сейчас даже не смотрела, что ее окружает, когда она идет. Год назад они с Алешкой замирали от восторга на таких узких улочках, задирали головы и рассматривали старые узкие ставни на домах, и было так странно, что эти высокие дома стоят так близко, что можно протянуть руки соседям, и руки эти встретятся.

Сейчас Лена просто шла по такой узкой улочке, мощенной белым камнем, который от времени и ног, ходивших по нему несколько веков, стал блестящим, как лакированным. Она просто шла, погруженная в свои мысли, куда-то в себя, как почувствовала эту помеху. Мужчина в белой рубашке и черных брюках шел ей навстречу, и в этом не было на самом деле ничего удивительного, хотя редко ей кто-то встречался на этом маршруте.

Туристов, которые проживали в городке постоянно, были единицы. Группы же приезжали, осматривали основные достопримечательности, потом заходили в лавки сувениров, приходили к дому, в котором она сейчас жила, чтобыувидетьпотрясающийбесконечныйвидисамутеррасу, выходящую на край земли, – и уезжали.

Какое-то беспокойство она почувствовала, наверное, потому, что уже узнала его где-то там, внутри, еще не узнавая его. Это был он, официант, который обслуживал ее, бывший стриптизер, которого она сегодня так равнодушно рассматривала.

Ничего особенного не было в том, что он шел навстречу, хотя нет, было особенное. Он должен был быть на работе – в своем ресторане. Время сиесты, когда весь город прекращал работу и замирал, кончилось. Но – он все-таки шел ей навстречу по этой узкой улице. И она немного посторонилась, чтобы дать ему дорогу, когда они поравняются. И они подошли уже на расстояние нескольких шагов друг к другу, когда он неожиданно для нее, неожиданно настолько, что она даже голову вскинула удивленно, просто затормозил, раскинул руки, уперев их в стены домов, и преградил ей движение.

И, встретившись с ее удивленным взглядом, улыбнулся ей все той же какой-то порочной, дьявольски красивой улыбкой, каким-то замедленным красивым, как бы заученным движением головы отбросил непослушную прядку волос, выбивавшуюся из стянутых в хвост волос, и сказал этой знакомой ей интонацией соблазняющего мужчины:

– Сеньора гуляет одна?..

И так ей все это было знакомо и понятно, весь этот его лоск и взгляд, и так ей все это было не нужно, что она, даже не дрогнув лицом, не посчитав нужным хоть кивком головы ему что-то ответить, просто поднырнула под его руку и пошла дальше, как будто его и не было вовсе.

И не оглянулась, и не ускорила шаг – и плевать ей было на то, что он подумал, и что было в его взгляде, когда он смотрел ей вслед. А то, что он смотрел, она была уверена. Мальчик получил оплеуху, подумала она. Ну, так ему и надо. Надо знать, на кого свои стриптизерские замашки распространять. И она опять забыла о нем, потому что о соринке, которую вынимают из глаза, тут же забывают. На то она и соринка. Но как часто то, что кажется просто соринкой, оказывается бревном…

Несколько дней спустя она пришла на небольшую площадь в центре городка, на которой должен был состояться праздник. Ее хозяйка еще два дня назад рассказывала ей об этом празднике: как все соберутся на главную площадь, и гости приедут, и будут танцы, и детский ансамбль приедет, он каждый год приезжает на этот праздник…

Лена почти не слушала ее, потому что никакой праздник ей был не нужен, но все-таки пошла, очень уж звали ее хозяева, уходя туда вечером. Они вообще очень хорошо к ней отнеслись, хоть долго не могли решиться на то, чтобы поселить у себя какую-то женщину из России, да еще поселить не на день-другой – на несколько месяцев.

Сначала они старались как-то присмотреться к ней, познакомиться поближе, но она быстро и как-то прочно установила барьеры между собой и всем остальным миром. И они оставили свои попытки. Наверное, все-таки они успокоились по ее поводу: ну приехала женщина, сидит подолгу на террасе, о чем-то думает. С виду – очень милая, только какая-то строгая, что ли. Но аккуратная, и готовить дома отказалась, даже отказалась варить себе кофе, никакого хозяйства не ведет, просто ходит по городу или сидит на террасе – и не слышно ее и не видно.

И они как-то приняли ее такой, какая она есть. Но на праздник звали настойчиво, они сами ждали его, не уезжали в свой ежегодный отпуск к детям, которые жили в столице. И тут Ленино присутствие даже пошло им на пользу. Они оставляли дом на нее, и им самим так было спокойнее. Хотя – чего тут можно было бояться, в этом маленьком городке, где все друг друга знали, и не было ни воров, ни преступников, здесь даже дома и лавки не запирались, и сколько раз Лена удивлялась этому, зайдя в какой-нибудь магазин и не обнаружив в нем продавца.

Здесь действительно все знали друг друга, туристические группы приезжали в одно и то же время и уезжали, и Лена, как чужой человек в этом городе, была исключением. Но ее уже считали почти своей, знали, что приехала она надолго, и к поведению ее – закрытому и отстраненному – уже привыкли.

Он подошел к ней, когда она стояла на маленькой главной площади перед ратушей, где собирались люди на праздник. Она не стала смешиваться с толпой, стояла чуть вдалеке, наблюдая за всем, что происходит. Он подошел как-то неслышно, как зверь подкрадывается к своей добыче. Просто вдруг оказался рядом, и, наверное, даже простоял рядом с ней какое-то время, потому что она не сразу заметила его, с интересом рассматривая процессию выноса статуи какой-то святой. Только когда его твердая мускулистая рука коснулась ее плеча, она посмотрела на эту обнаженную мужскую руку, отстранилась от нее, как-то вяло подумав про себя: «Красиво, черт возьми – красиво, когда у мужика такие руки», – и только потом поняла, что это опять он.

Он был в майке без рукавов, и майка эта, с глубоким вырезом, обнажавшим его крепкую грудь, как-то преобразила его, сделала еще красивее, что ли. И волосы его были распущенны, и их густота и необычная длина делали его еще более ярким, сексуальным. Он был тут другим – более свободным, что ли, более мужчиной. И вся красота его стала более явной и оттого более неприятной ей.

И он отошел от нее, когда она, покосившись на него неприязненно, отодвинулась. Но отошел как-то наигранно, какой-то чересчур демонстративно красивой походкой. «Как на сцене», – подумала она о нем и отвернулась.

Но все равно успела увидеть в этой походке его настоящую мужскую красоту, потому что бедра его были узки. И зад, поджарый и крепкий, был мал настолько, что он мог позволить себе надеть свободные, почти не обтягивающие его джинсы. И она была уверена: под ними нет белья. В этом был какой-то особый стриптизерский шик – быть обнаженным под одеждой. И в этом была одна из их уловок, которая интриговала женщину: расстегивать перед ней молнию долго, осторожно, и в какой-то момент вдруг открыть ее всю, показывая всю свою обнаженность и не показывая при этом ничего откровенного.

И она опять чертыхнулась про себя: «Навязался черт на мою голову, нашел перед кем своим тощим задом вилять!..»

И она выкинула его из своей головы, и просто стала наблюдать за происходящим – за каким-то ритуалом в честь святой, которой и был посвящен этот праздник. Она слушала пение какого-то народного хора, сплошь состоящего из старичков и старушек, смотрела на выступление детей, которое ее не тронуло, не вызвало в ней никакого умиления. Была она закрыта от таких эмоций. Просто смотрела – и все.

А потом зазвучала музыка, и начались танцы. И танцы эти были народными, и Лене они нравились. Она и в прошлый их приезд в эту страну не раз с удовольствием наблюдала, как оживляются под эту мелодию люди.

Мелодия была какая-то интернациональная, смесь польки и вальса, она одинаково нравилась и немцам, и итальянцам, и венграм. Она нравилась всем, потому что каждый узнавал в ней нотки своей национальной мелодии. И танцевали этот танец просто: пара как бы танцевала веселую польку, поворачиваясь в круге таких же танцующих. И был задор в этом танце, и был он долгим, потому что танцевали его с удовольствием.

Он подошел к ней неожиданно – просто вынырнул откуда-то из толпы. И его «Сеньора танцует?» было так неожиданно, что она даже ответить ему не успела, как он взял ее в объятия и повел в круг танцующих.

И это ощущение сильных рук на своей талии, и ощущение этого крепкого и тесного объятия было тоже так знакомо, что она, невольно делая нужные движения, разворачиваясь с ним в круге, вспомнила, откуда они: так танцевал с ней Марио. И она опять поразилась, как точно она угадала в этом официанте тот самый тип мачо, уверенного в себе красавца, и как-то внутренне возмутилась: «Да за что мне это?!. Какого черта ему от меня надо? Только его мне сейчас и не хватает! Да пошел он к чертовой матери! Знает она этих красавцев, знает им цену…»

И она остановилась, просто встала, как вкопанная, и ему тоже пришлось остановиться. Но он, не разжимая объятий, а еще теснее прижимая ее к себе, наклонил к ней голову, чтобы увидеть ее глаза, и спросил как-то заботливо и в то же время игриво, как бы стирая дистанцию между ними:

– У сеньоры закружилась голова?..

И интонация его, и тембр голоса – низкий и интимный – разозлили ее вконец, потому что знала она все эти штучки, и это было нужно ей сейчас меньше всего – чтобы кто-то к ней клеился, чтобы кто-то вторгался в ее жизнь. Не для того она сюда приехала, чтобы какой-то развязный козел разрушал всю ее устоявшуюся жизнь мертвой женщины.

И она ничего не ответила ему. Просто с силой разжала его руки, как бы скинув их с себя, и, не глядя на него, пошла от него прочь.

Она вышла из круга танцующих и остановилась. Потому что почувствовала вдруг какую-то тревогу. Как будто что-то с ней сейчас произошло, что грозило ей опасностью, какой – она и сама еще не понимала. И тут же поняла.

Уже давно она не испытывала никаких чувств, и она хотела этого. Но раздражение, даже негодование, которые она сейчас переживала, все же были чувствами. И она испугалась вдруг того, что оживает. А она не хотела оживать. Она хотела жить бесчувственной. Потому что бесчувственные люди ощущают себя иногда гораздо спокойнее, а значит – лучше чувствующих.

А она не хотела оживать. Поэтому тут же сама себя закрыла, как бы убрала все свои чувства. И осталась стоять в стороне от танцующих. И просто наблюдала за всем, как наблюдает за природой какой-нибудь натуралист. И мысли ее стали опять привычно холодными, так, как это было уже на протяжении долгого периода времени.

Она просто стояла и смотрела. И отстраненно наблюдала за весельем, за лицами людей. И подумала, что тут ей тоже нет места. Нет ей места в этой картине веселящихся и празднующих людей. И подумала: надо уходить. И еще подумала о том, как хорошо, что этот праздник сегодня закончится, и завтра начнется обычная жизнь, в обычном стабильном режиме.

Проснуться. Умыться. Причесаться. Одеться. Выпить кофе в ресторане…

И она вспомнила о нем, о том, что завтра опять встретит его, и подумала: может, просто выбрать другой ресторан и не напрягаться?

И тут же убрала эту мысль. Не хватало еще, чтобы она из-за какого-то вшивого бывшего стриптизера меняла заведенный ею распорядок жизни!

Никогда, подумала она зло, и тут же увидела его.

Он танцевал с какой-то молодой женщиной, явной иностранкой. И то, как он танцевал, как вел ее в танце, с каким лицом смотрел на нее, и то, как она танцевала с ним, отдавшись ему и глядя в его глаза, опять напомнило Лене Марио и их танец.

Марио был одним из лучших стриптизеров, с которыми она познакомилась во время той поездки в Италию. Он был профессионалом в самом высоком смысле этого слова. И она провела много времени, наблюдая за ним, говоря с ним, потому что он был один из лучших.

А знакомство ее началось с ним именно с танца, и был этот танец для нее таким же неожиданным. Просто начала звучать музыка, погас свет в зале, и потом в круге света возник настоящий красавец-мачо, и одет он был в какой-то немыслимой красоты костюм, похожий на костюм тореадора, и он просто пошел в зал, и она еще не знала тогда, что этот выход в зал всегда заканчивается выбором партнерши из зала, с которой стриптизер потом и будет что-то делать. И как часто потом, проводя время в таких стрипклубах, она видела этих женщин, попавшихся на удочку красивым и обаятельным мужчинам, когда они невольно начинали принимать участие в их номере, и иногда не мужчина раздевался, а раздевал женщину на глазах у всего зала…

Он подошел к ней, протянул ей руку, и она, не понимая, что нужно делать, тоже протянула ему руку. И он, даже не спрашивая ее разрешения, повел ее на танцпол, в освещение софитов. И она, уже поняв, что с ней что-то хотят делать, что она становится участницей какого-то номера, запротестовала, остановилась, но он как будто бы даже и не заметил этого, просто обнял ее за талию, прижал к себе и повел в танце.

И музыка эта была необычна, это было что-то знойное, похожее на танго, чего она никогда не танцевала и даже не представляла, как это можно танцевать. Но он, остановившись с нею на мгновение, не выпуская ее из объятий, а прижимая к себе так сильно, что она своим телом чувствовала все рубчики и выпуклости его расшитого костюма, все его сильное и напряженное тело, сказал ей с какой-то сильной, но одновременно вкрадчивой интонацией:

– Смотри мне в глаза!

Сказал – как приказ отдал. И добавил:

– И просто слушайся меня…

И она, глядя на него, как кролик смотрит на удава, как-то в один момент забыла обо всех своих страхах. И просто смотрела ему в глаза, а он смотрел в ее глаза. И был этот взгляд властным и сильным, и она не могла оторвать от него глаз, и просто доверила ему свое тело.

И он танцевал им, танцевал ее телом, просто разворачивая его, делая неожиданные остановки. И тело ее слушалось его. И несколько раз он как-то томно и страстно говорил:

– Сейчас я наклоню тебя вниз…

И она даже не успевала понять, как это, как он резким движением отбрасывал ее себе на руку, и она откидывалась всем телом назад, почти касаясь волосами пола. И был этот танец красив, она чувствовала это, даже не видя его со стороны…

Таким был Марио. Так он обращался с женщинами. И она на себе испытала тогда весь его магнетизм и властность, и почувствовала, что действительно можно увлечься таким мужчиной. Потому что таким было трудно не увлечься…

И она даже испугалась тогда, что потеряет голову от какого-нибудь красавца, влюбится в какого-нибудь представителя этой страстной профессии. Потеряет над собой власть. Наделает глупостей. Станет, так сказать, жертвой редакционного задания.

Ничего этого не произошло. Но Марио она запомнила хорошо. И запомнила разговоры с ним.

– Женщину нужно брать сильно, – говорил он. – И неважно, берешь ли ты ее в сексе или в танце – ее надо брать сильно, чтобы она понимала, кто хозяин. И неважно – нравится ей это или не нравится. Она должна почувствовать власть. И эта власть над ней – первый шаг к успеху у нее.

Так говорил тогда Марио. И так, наверное, думал и ощущал этот самец, ее официант. Судя по всему его виду, по его манерам, по той харизме сильного самца, которая так ярко играла в нем, он был таким же. И он был так же опасен.

И этот день она вспоминала потом, как день начала охоты на нее.

Вечером следующего дня, придя домой и усевшись в кресло на террасе, она вдруг почувствовала сильное желание сделать то, чего она не делала очень давно. Ей захотелось взять бумагу и ручку и записать свои мысли, пришедшие во время ужина.

Она ужинала все в том же ресторане. Опять все те же руки появились перед ней. И опять ее удивило это кольцо, надетое на мизинец. Странное сочетание бирюзы и золота, сочетание массивности и тонкости от самих камней, от какой-то простенькой мозаики, которую составляли эти камни, как бы вплавленные в золото. Что-то несовременное было в этом кольце, и странно оно смотрелось на руке сильного и здорового мужчины…

И когда он отошел от ее столика и стал у стены все в той же ленивой позе превосходного самца, который знает, что он превосходен, – она опять узнала, увидела в нем так знакомый ей тип мужчины. И опять вспомнила о Марио.

Много лет назад она брала у него интервью, и выложила она тогда за этот разговор с ним целую кучу денег:

Марио, как и все его собратья по профессии, очень любил деньги и никогда не упускал возможности заработать побольше.

Но он стоил таких денег. Потому что был ярким представителем этой редкой профессии. Действительно ярким.

И, глядя на его успех, на реакцию женщин от него, которые заводились, что называется, с пол-оборота, Лена рассматривала его и анализировала как прекрасный образец настоящего профессионального стриптизера, находя в нем те черты, которые и позволяли стриптизеру не просто выступать с какими-то номерами на публике, а быть любимцем женщин, иметь над ними власть, и как следствие – иметь большие деньги.

Он был очень высоким мужчиной. И уже это был его большой плюс. Он был выше женщины, и в этом был какой-то сильный скрытый смысл, потому что каждая женщина где-то там, в глубине души, хочет, чтобы рядом был мужчина, который был бы выше ее. Как бы странно это ни звучало, думала тогда Лена, но каждой женщине, даже самой эмансипированной, иногда очень хочется почувствовать себя маленькой и слабой, но для этого нужен рядом более сильный и властный мужчина – а как мало таких мужчин окружают женщину…

Марио был не только высоким, он был очень хорошо и соразмерно сложен соответственно своему росту. Насмотревшись обнаженных мужских тел, Лена как-то быстро научилась видеть лучшие, отметая красоту множества красивых мужчин, в которых были почти незаметные несоответствия: немного уже, чем нужно было бы для полной гармонии, плечи, или чуть-чуть лишний вес, который создавал ощущение излишней тяжести, или, наоборот, несоответствие фактурного, играющего мускулами тела и худобы.

Марио был совершенен. Он был из тех редких мужчин, которыми можно было только восхищаться, не говоря:

– Ой, ну какой красавец, только бы руки чуть короче или – бедра бы чуть уже…

В нем все было – так. И он это прекрасно знал.

И это был еще один его плюс. Он был абсолютно, стопроцентно, незыблемо уверен в своей совершенной красоте, в своей неотразимости. И он был абсолютно уверен, что перед ним не устоит ни одна женщина. Это и создавало ему ауру такого уверенного в себе самца.

В нем была такая власть над женщинами, такое чувство превосходства, которое и делала его отличным, выделяющимся от многих стриптизеров, которые в разговоре с женщинами были очень мягки, обходительны, вкрадчиво осторожны. В нем не было ничего этого. В нем жила наглость. Сильная и властная наглость мужчины, который знает, чего он хочет, и который даже не интересуется, хочет ли этого женщина.

– Я никогда не прошу, – говорил он Лене во время их разговора. – Я отдаю приказы…

– Но как ты можешь приказывать женщине, которой ты оказываешь услуги, женщине богатой, с положением? – спрашивала его Лена. Именно о такой женщине, одной из своих пассий, он ей рассказывал. – Она может возмутиться, оскорбиться, обидеться…

– Ну и черт с ней! – весело отвечал он Лене. – Она знает – я этого не скрываю, – что не держусь за нее. Что у меня таких, как она, может быть тысяча… И, если мне что-то не понравится, я просто уйду… Женщина должна чувствовать, что ее не ценят, именно это и заставляет ее становиться послушной…

Он говорил тогда вещи, которые звучали для Лены цинично и страшно.

– Я просто говорю ей: я видел новые часы, и они мне очень понравились… И спрашиваю, когда они у меня появятся… Я не оставляю ей выбора. Она понимает, что если она мне их не купит, их мне купит другая. Но я даю ей возможность решить: купить ли их мне. Я даю женщине небольшую иллюзию свободы выбора, небольшую иллюзию власти надо мной: потому что, когда она мне что-то дарит или дает мне деньги, она чувствует в этот момент власть надо мной. Чувствует, что я от нее завишу. Но все это – обман. Это как конфетка ребенку, чтобы он успокоился… И, подумав, добавил:

– Ты спрашиваешь о том, какие у меня есть профессиональные секреты, так я тебе скажу: женщину нужно не любить, не уважать, тогда она готова на все ради тебя…

Лена очень хорошо помнила тот их разговор, записанный на диктофон. Помнила именно потому, что он ее потряс своей откровенностью, какой-то холодной циничностью и в то же время правдивостью. Потому что давно известно: «Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей»…

И сейчас, вспомнив этот их разговор, Лена подумала: конечно же, в этом есть какая-то страшная правда. И – неправда. Потому что Алешка ее любил. И она его любила. И любила его не потому, что он ее не любил. Потому что – просто любила, и все…

И она опять отодвинула это воспоминание, как страницу перевернула. И опять посмотрела на официанта, который что-то тихо говорил невзрачной молодой женщине. Он разговаривал с клиенткой, покидающей ресторан, и что-то вкрадчивое было и в его позе, и в его голосе. И Лена разобрала только:

– Вы здесь надолго?… Как вам нравится наш город?.. И Лена даже задохнулась от возмущения: вот ведь, козлина, клеится ко всем без разбора! Но она тут же остыла, потому что дела ей до него не было никакого. Так, просто персонаж картины. Просто знакомый и понятный тип мужчины.

– Ну, ладно, то, что он бывший стриптизер – понятно, – уже спокойно и холодно подумала она, – а вот мачо он или жиголо?..

И она тут же отбросила вариант, что он мачо. Потому что мачо в ее представлении был Марио. И мачо – это всегда сильный и властный мужчина. И он не суетится перед женщиной, не завоевывает ее, не обольщает. Он – король. И знает это. И женщины сами падают в его объятия.

А вот жиголо, который зарабатывает деньги обслуживанием женщин, – действительно прислуживает, угождает, обольщает, обманывает, заискивает перед женщиной. И она подумала, поглядев на него еще раз:

– Ну нет, он – не мачо… Может быть, когда-то он и был мачо, но, видать, поистрепался, снизил, так сказать, категорию. Он – обычный провинциальный жиголо. Охотящийся за богатенькими туристками. Обольщающий своей улыбкой, которую он так щедро раздает каждой подходящей под эту категорию женщине.

И она посмотрела на него, и он улыбался в тот момент поднимающейся из-за столика женщине. И улыбка у него действительно была хороша: сначала как-то иронично поднималась одна бровь, потом как бы расцветало, раскрывалось все его лицо, когда его крупные, красивые губы раскрывали ровные и белоснежные на смуглом лице зубы. И она как-то невольно отметила про себя красоту этой улыбки.

И опять чертыхнулась, но не отвела от него взгляда. Даже не старалась скрыть, что смотрит на него. Она опять рассматривала его, как рассматривает юный натуралист пойманного жука – чтобы классифицировать его, определить его вид и рассмотреть его отличительные особенности.

И мысли ее приобрели другой поворот. Она смотрела на него и думала: какими судьбами он оказался в этом маленьком городе? Почему не зарабатывает деньги на каком-нибудь курорте, благо в этой стране их было достаточно?