Забытое слово

Детство

– Советский народ понес тяжелую утрату. Оборвалась жизнь выдающегося деятеля ленинской партии и Советского государства Леонида Ильича Брежнева. Его жизнь – образец беззаветного служения интересам партии и народа. В памяти всех советских людей Леонид Ильич Брежнев навсегда останется как человек, беспредельно преданный учению Маркса – Энгельса – Ленина… – раздавался эхом в углах актового зала голос Ларисы Игнатьевны, завуча общеобразовательной средней школы № 45, куда родители привели меня «учиться, учиться и еще раз учиться».

Я, первоклашка, стояла в первом ряду и думала о том, что умер великий человек.

Когда я пришла в первый класс, то первым уроком был урок мира. Мы раскрыли букварь и прочитали вслух заголовок: «Наша Родина – СССР». Потом нам рассказали то, что мы и так хорошо знали: что живем в прекрасной огромной стране, где о каждом заботится государство и партия, и нам повезло, что мы не родились где-нибудь за океаном, где ужасный капитализм, голод, нищета и войны и где «маньяк Рейган ставит человечество на грань ядерной пропасти».

Когда я пришла в первый класс, я жаждала учиться на пятерки, стать поскорее пионеркой и комсомолкой и посвятить свою жизнь борьбе за благо человечества. Я «горела» за счастье своего народа и «кипела» ненавистью ко всем инакомыслящим. Мне хотелось поскорее вырасти и стать кем-то, кем нация могла бы гордиться. Еще в детском саду я сочинила стихи:

Мама мою поэзию не оценила, но бабушка хвалила очень, говоря, что есть «искра Божья» в моей душе. Я была счастлива, хотя и не верила в существование «Божьих искр», в чем убеждать старую бабушку было бесполезно.

С первых дней учебы обо мне заговорили как об отличнице, активистке и помощнице учителя, как об одной из тех, кому «больше всех надо».

Родителям как бальзам на душу лились слова благодарности в моих грамотах и похвальных листах. Я верила в свое блестящее пионерское будущее точно так же, как многие верили в грядущий коммунистический рай.

Все были счастливы.

Спустя два года советский народ и мы, школьники, во главе с нашей учительницей Ларисой Игнатьевной провожали умершего Юрия Владимировича Андропова.

Я опоздала на торжественную линейку, но успела на минуту молчания. Минуту молчания озвучили сопением и шмыганьем. После все разошлись по классам, кроме меня и еще нескольких опоздавших. Нас попросили пройти в пионерскую комнату. Там ярая комсомолка – пионервожатая Юлия Эдуардовна – на фоне распластанного красного флага и недоукрашенного лозунга «Руки прочь от Никарагуа!» заговорила о том, что «…из нас должны выйти настоящие граждане социалистического общества, активные строители коммунизма, люди с высокой моралью, культурой труда и поведения…». Эта проникновенная речь преследовала цель вызвать в нас чувство глубокого раскаяния, но мне было не совестно за опоздание по одной уважительной причине. Настолько уважительной, что трудно было скрывать радость.

У меня родилась сестренка! Я так давно просила ее, но у мамы все не получалось; а потом врачи сказали, что сестренки не получится никогда. Но она получилась!

– Надежда!.. Скоро вы станете пионерами и должны понимать, к чему вас это обязывает! – распалялась Юлия Эдуардовна. – Я еще поставлю вопрос на общем собрании, а сейчас – разойтись по классам!

Это, пожалуй, был первый сбой в моем безупречном поведении и учебе.

В тот день после уроков я пошла к Маринке, моей подруге, в гости. Мы могли пойти и ко мне, но у меня дома не было никого, кто бы нас покормил. Папа работал допоздна, делал «шабашки», а маму выписывали из роддома только через неделю. А у Маринки была бабушка, которая кормила горячим и вкусным обедом.

– Ну как дела у твоей мамы? – сразу поинтересовалась она, как только мы вошли, точнее – протиснулись в заставленный мебелью коридор.

– Она родила сестренку.

– Как хорошо! Как хорошо! Слышала я, что в роддоме была торжественная выписка 250-тысячного жителя. Растет наш город! Но как жалко, умер Юрий Владимирович… Единственный приличный генеральный секретарь партии, и надо же… Опять какого-нибудь старого выкопают…

– Думай, что говоришь, бабка! – заворчал на Маринкину бабушку вышедший из комнаты дед. – Совсем из ума выжила.

– Ой! – всплеснула руками Маринкина бабушка. – Хотите, вам плитку кухонную новую покажу? Маринин отец, пока вы в школе были, привез. Мы ей кухню выложим в новой квартире. «Лунный камень» называется. В Москве за ней такая очередь была, чокнуться можно. Хорошо, что до похорон успели купить, сейчас бы не въехать, не выехать…

– Дети есть хотят, а ты их баснями кормишь! – пробубнил из дальнего угла комнаты дед.

– А скоро вы переезжаете? – спросила я, садясь за кухонный стол, Марину.

– Как только, так сразу. У меня там будет отдельная комната.

– А какие обои мы туда достали!

– Бабушка!

– Еще мы стоим в очереди на видеомагнитофон. Только почти не движемся. Думаем с дедом: может, сервиз хрустальный взять в кредит, с рассрочкой на два года?

– Бабушка! Дай нам покушать спокойно! – Марина сделала обиженное лицо.

– Ладно, ладно. Пойду. Кушайте как следует.

Последовала минута молчания.

– Жалко только школу менять. А чтоб к тебе в гости зайти, полчаса придется ехать, – вздохнула Маринка.

– Ну, ничего. В выходные будем встречаться, в кино вместе ходить.

Мы часто ходили по субботам смотреть детские фильмы за десять копеек в кинотеатр неподалеку. Правда, это был не совсем кинотеатр, а церковь без купола, хотя об этом уже мало кто помнил. Рядом возводили новый, просторный, с шикарным названием «Полет». Церковный кинотеатр никак не назывался, и нас часто водили туда всем классом смотреть фильмы о пользе атеизма и разложении буржуазии на Западе. А как-то раз нам показали фильм о нацистских лагерях, где убивали женщин и детей. Все они были прозрачные от голода и голые. У меня это вызвало такой ужас, что я месяц спокойно спать не могла и слезы выступали на глазах, когда я вспоминала об этих несчастных детях. А тогда, после фильма, я разрыдалась, и Мишка, одноклассник, высмеял меня.

– Ладно, Надь, в кино будем ходить. А с кем дружить-то мне в этой новой школе? – опять вздохнула Маринка и задумалась. Я тоже. Она – моя лучшая подруга. Другие – так, с ними не весело. Точнее – не так весело. Хотя в целом интересно.

– Хочешь, – зашептала я Марине, – секрет расскажу?

– Валяй.

– Только никому!

– Клянусь!

– Мне Есенин в любви признался…

Есенин – не поэт, а наш одноклассник Сеня Есенин. Бледный, худой, с едва заметными веснушками на лице. Некоторые над ним смеялись, потому что он был со странностями: не ходил на физкультуру, не завтракал со всеми. А во время уроков доставал из портфеля термос, оберточную бумагу, пакеты с едой и начинал жевать. Ему это было разрешено, и никто никогда не делал замечаний. Он был болен странным словом «диабет», и в самом этом слове одноклассникам мерещилось что-то юродивое.

– Фу-у-у… – Марина выразила презрение.

– А как отвязаться-то?

– Пошли.

– Не могу. Неудобно. Может, сам поймет?

– Да, такой пристукнутый поймет!

– Вообще-то я ему сказала, что он мне не очень нравится, но он хочет быть моим другом, а иногда до дома провожать. Мы почти рядом живем.

– Не смеши. И не говори никому: засмеют… А лучше – пошли куда подальше.

– Да еще классная хочет, чтоб я его на поруки взяла, подтянула маленько по математике.

«Подтянуть», то есть позаниматься во внеурочное время с отстающим учеником, поручали ответственным, успевающим ученикам, в числе которых была и я.

– Это хуже, – вздохнула Маринка. – Отказаться нельзя.

Я утаила от Маринки, что Есенин вчера провожал меня до дому, и более того: заходил ко мне в гости, так как по дороге я ему рассказала, что мой папа выписывает журналы «Наука и жизнь» и там проиллюстрированы всевозможные достижения науки и техники. Есенин почти со слезами просил дать ему посмотреть эти журналы, и я не нашла в себе силы отказать. Тем более дома никого не было. Я усадила Есенина на диван, не предложив ничего покушать (хотя, наверное, он был голодный: запасы из портфеля не торчали), дала ему стопку журналов, которые постарее, и убежала на кухню обедать. Спустя несколько минут я вернулась, а он сидел как застывший и пялился на картинку со спортивной машиной.

– Надь, а ты можешь мне ее подарить? – спросил он, вероятно заметив, что из некоторых страниц вырезаны иллюстрации. (Папа разрешал мне это делать.)

– Ни в коем случае, – отрезала я не задумываясь.

Он еще немножко посидел, но потом я сказала, что у меня много дел, а он мне мешает.

Есенин ушел.

– Надя! – вывела меня из раздумий Маринка. – А ты с кем пойдешь макулатуру собирать?

Собирать макулатуру – святое и обязательное дело каждого ученика. Кто больше всех соберет – тому грамота. Ученики ходили по подъездам и попрошайничали ненужные бумажки. Это занятие захватывало и вызывало азарт. В выброшенных бумагах можно было найти что угодно: некоторые выкидывали старые книги, в то время как такие же новые можно было достать только по подписке или «с нагрузкой» (так называли ненужные вещи, прилагающиеся обязательно к нужным). Некоторые выкидывали и новые, но, думаю, по случайности. Когда к школе подъезжала машина за макулатурой, учителя, родители и просто прохожие заглядывали в каждую связку бумаг, наверное, в надежде найти что-то стоящее. Пионервожатая тоже один раз нашла. Манифест коммунистической партии. По надписи на связке нашли сборщика, пропесочили его на перемене и вызвали родителей. Пришел его отец и божился, что сын выкинул брошюру без его ведома…

– Надя-а-а!

– С тобой, конечно. Только не знаю, когда и как. Маму скоро из роддома выпишут, заботы будут. Я тебе скажу позже. Ага?

Рождение сестры

Маму выписали через неделю. Из прежней жизнерадостной, обаятельной женщины и любимой мамы она превратилась в изможденную, нервную и злую.

– Как ты мог? Как ты мог? – плакала она в первый день выписки, обращаясь к папе. – Меня там бросили в коридоре, я и встать не могла. Ты бы спросил, где я, что я… А я слышала: сунулся в приемник, спросил «кого?» – и пить пошел.

– Да не пил я, Оля! Мне надо было срочно ленточки писать на венки, сама же знаешь!

Папа работал художником в строительном управлении. До этого он десять лет работал художником в бюро эстетики главного завода города, часто ездил по командировкам, изучал влияние польского плаката на массы, совместно с лауреатом Сталинских премий трудился над созданием городских монументов и создавал удивительные эскизы, по которым оформляли демонстрационные шествия. Но папина душа требовала простора для индивидуальности, сфокусировавшись на желании иметь собственную мастерскую. Ее-то и посулили (и дали) папе в строительном управлении, куда он второпях перебежал из бюро эстетики.

Так вот. Папа работал художником, и рисовать плакаты, лозунги и ленточки было его обязанностью. Он, правда, иногда «малевал», как выражалась мама, и картины, но в свободное от работы и «шабашек» время, которого у него было мало.

Насчет «пил» мама, конечно, переборщила. Папа, как творческий человек, выпивал, но очень редко и от расстройства. Например, когда участвовал в областном конкурсе плакатов на тему «Спорт и здоровье молодежи». Он был уверен, что созданная им агитация на ватмане займет первое место. Каково же было его удивление, когда он увидел победивший плакат! Во всю его ширь было изображено лицо правившего тогда Леонида Ильича Брежнева, и только на заднем плане, где-то в дымке, виднелась потерянная фигура то ли бегуна, то ли прыгуна с шестом. Папа напился и сделал выводы. С тех пор он набил себе руку на росписи ликов вождей и стал получать неплохие деньги.

Конечно, у папы были недостатки, одним из которых (и главным) была оторванность от действительности. Папу часто посещали музы, и в ответственный момент, когда следовало начать пылесосить паласы в комнате, он удалялся в туалет, с тем чтобы написать пару стихотворений. Когда он писал картины, творческий процесс его сопровождался громким песнопением из русских народных мотивов. Папа на полном серьезе утверждал, что существуют летающие тарелки и неподвластные человеку космические силы, что можно черпать энергию из космоса и для этого желательно заниматься йогой и вставать в позу лотоса. Для таких дел у него имелись запрещенные, откуда-то перепечатанные инструкции, которые он периодически перечитывал и соблюдал. Папа никого не боялся, так как был беспартийный, родом из заброшенной в оренбургских степях деревеньки. Талант позволил ему получить художественное образование, которое, как ни странно, оказалось очень востребованным, а любовь к моей матери занесла в далекие чужие края. Из душевного равновесия папочку могли вывести только мамины слезы и нравоучения ее брата Славы – почетного парторга на промышленно-оборонном предприятии. Главный папин недостаток, по мнению мамы, – это то, что он понятия не имел, какая зарплата проставлена ему в «корешке» за текущий месяц и какие цены в магазине.

Естественно, маму угнетали папины чудачества. Выходя замуж, она принимала их за особенности необычного человека; сама-то она была как все: хорошистка, атеистка, приверженная общественной работе, а по специальности – инженер. Мое рождение было окрашено романтичной влюбленностью и большими светлыми надеждами на единение чувств и мыслей родителей, в честь чего, вероятно, меня и назвали. Увы, единение не состоялось. Разрыв между матерью и отцом становился все больше. Жизнь превращалась в однообразную и предсказуемую, и мама постепенно подрывала здоровье и психику в неравной борьбе с бытом. Сейчас ей как никогда требовалась поддержка реально думающего человека, единомышленника. Папа таким никогда не был и сиюминутно стать не мог. По этой причине с мамой произошла резкая метаморфоза, путь к которой был долог и незаметен. Теперь она не сомневалась в своем святом мученичестве.

По отношению ко мне мама соблюдала дистанцию. Когда я была маленькой, она, разумеется, целовала и обнимала меня, как все нормальные матери; играла со мной, помогала шить платьишки куклам. Иногда она злилась на меня за непослушание и ставила в угол. Кроме того, она всегда бдительно следила, чтобы я была накормлена-напоена, ухожена и вовремя спать уложена. Когда мама работала во вторую смену, она специально приходила в садик «Снежинка», куда меня водили, чтобы проверить, как за мной смотрят воспитатели; а однажды устроила большой скандал, так как воспитатели меня проворонили и я самостоятельно, в два с половиной года, ушла домой. Правда, далеко уйти я не смогла: заблудилась между соседними садиками «Снегурочка» и «Пингвин», с горя описалась и подняла громкий рев. Там меня и нашла заплаканная мама, смеясь от счастья… Да, она меня любила… только почему-то редко говорила мне об этом. Однажды мама забрала меня из детсада, и по дороге домой я сказала ей, что люблю ее «сильно-сильно, больше Ленина». Мама остановилась, мягко взяла меня за обе руки и сказала: «Хорошо. Только не говори об этом никому, пожалуйста». Ленин был святыней и вождем всех народов, и мама боялась инакомыслия, неосознанно прививая и мне этот страх. Она искренне верила в светлое коммунистическое будущее, которое ждет всех, если поступать по заветам Ильича. Мама чтила нормы и мораль социалистического общества, несмотря на то что семью ее отца раскулачили и развеяли по ветру! Единство и борьба противоположностей! Святая простота! Смесь наивности, упрямства и выдуманных догм делали маму для окружающих ее людей одновременно и жертвой, и палачом.

Мама всегда вела себя как идеал, образец; не было у нее изъяна ни в прошлом, ни в будущем. Она все делала правильно. Замуж вышла по любви, муж – ее единственный мужчина за всю жизнь; дома – блеск и чистота, еда всегда на плите; сама мать – аккуратная, образованная, и нет в ней никакого явного недостатка.

Мне казалось, что я не отвечаю ее критериям, и не верилось в ее любовь ко мне. Я боялась ее расстроить, потому что она потом почти всегда плакала и не хотела ни с кем разговаривать. Тогда я начинала думать, что, если б меня на свете не было, она была бы не такой несчастной.

И вот родилась сестренка Даша. Мама плакала. Моя радость сменялась то тоской, то разочарованием. Даша тоже плакала, и днем и ночью, и днем и ночью, и опять днем и ночью. Иногда вместе с ней начинала плакать и я.

Врачи велели кормить Дашу строго через три часа, иначе – напугали они – будут проблемы с желудком. Но Даша не знала об этом и почему-то хотела есть чаще. От голода она кричала, а мать опять плакала, не смея нарушить запрет врачей и опасаясь еще больших осложнений. Голодная, Даша не хотела спать, и мы трясли ее по квартире в коляске как сумасшедшие. Папа не выдерживал, как он сам выражался, «великого плача княгини Ольги» и постоянного ора Дашеньки и стал приходить с работы как можно позже, оправдываясь заработанными на «шабашках» деньгами.

Когда Даше исполнилось три месяца, у матери пропало молоко. Более того, Даша отказалась пить молоко и кефир с молочной кухни, в которую мать направил врач. Вопреки законам логики Даше понравился геркулес, который был дефицитом. Поэтому каждый вторник мама поджидала меня с коляской у школы, и мы шли к салону для обслуживания инвалидов Великой Отечественной войны. Там мы подходили почти к каждому человеку в очереди, и мать шепотом говорила: «Пожалуйста, продайте нам пачку геркулеса из пайка, у меня трехмесячный ребенок, кефир не пьет…» Чаще отказывали («У самих дети…»), но иногда кто-нибудь, виновато пряча глаза, говорил «конечно, конечно…». И мы стояли вместе с ним в очереди, выжидая, когда подойдет его черед.