Избранные произведения. Том 3
Когда Мунира спрашивала мать о месте своего рождения, та отвечала:
– Родина твоя, дочка, Дальний Восток. На свет ты появилась в палатке полевого госпиталя.
Суфия-ханум некоторое время жила у своих стариков, потом переехала в Москву, к мужу, слушателю военной академии. Много округов изъездили они – Мансур служил в разных городах. Но когда Мунире пришла пора учиться, Суфия-ханум прочно осела в Казани: не хотелось отрывать Муниру от родной школы. В этом году Мунира заканчивает десятилетку, но до сих пор она ещё не решила, какой изберёт жизненный путь. И Суфия-ханум с нетерпением ждала окончания войны. Мансур писал, что после завершения кампании будет проситься в отпуск. И она надеялась, что они сообща выберут будущую профессию дочери.
А вместо того в руках Суфии-ханум это горестное письмо. Она получила его сегодня утром, после того как проводила Муниру в школу.
«…Во время штурма линии Маннергейма наш любимый командир Мансур Хакимович получил тяжёлое ранение…» – в который раз перечитывает Суфия-ханум и прижимает письмо к глазам. «Мансур!..» – беззвучно плачет она, положив голову на руки, и видит юное, смуглое, сосредоточенное лицо Мансура, Мансура времён гражданской войны.
Никогда не забыть ей того дня, когда Мансур спас её от позора и смерти. В украинских степях на их небольшой конный отряд внезапно налетели петлюровцы. Суфия, оберегая раненого красноармейца, осталась во вражеском кольце.
«Спасайся, сестра!» – успел крикнуть раненый и упал, зарубленный саблей. Петлюровец уже бросился на Суфию. И тут словно из-под земли вырос около них на взмыленном коне Мансур. Сверкнули клинки, захрапели кони. А безоружная Суфия ничем не могла помочь своему защитнику. Мансур бился против двоих. Потом он поднял Суфию на седло, и они помчались по степи. То слева, то справа свистели пули. Суфия чувствовала жаркое дыхание Мансура на своей шее. Вражеская пуля могла бы попасть в неё, только поразив Мансура…
Суфия-ханум встала, приподняла камышовые шторы на окнах.
Снег ложился крупными хлопьями, словно падали с неба белые цветы.
И странное дело, это реянье снежинок подействовало на Суфию-ханум успокаивающе. Казалось, они падали не там, за окном, а прямо в её сердце, остужая жгучую боль. Она прочла письмо ещё раз и нашла то, чего ранее не заметила: проблески надежды…
Скрипнула дверь. «Неужели Мунира? Сказать ей? Или не надо? Ведь завтра в школе вечер. Мунира участвует в постановке. Она и так сильно волнуется, не сорвался бы спектакль. «Кюзнурым»[2], она и не чует беды. Спрашивает вчера: «Мама, как ты думаешь, вышла бы из меня артистка?» И тут же прибавила: «Не надо, не говори, я ведь совсем и не хочу стать артисткой». А если не сказать… не будет ли потом ещё труднее?.. Всё равно, не следует сегодня ничего говорить. Пусть останется неомрачённым этот торжественный вечер в памяти Муниры».
Таня вошла неслышно, на цыпочках, в одном халате.
– Таня? – удивлённо прошептала Суфия-ханум.
– Простите меня, Суфия Ахметовна, – также шёпотом сказала Таня. – Что с вами? На вас лица нет… Мне показалось, что вы… Случилось что-нибудь? Мансур Хакимович?..
Суфия-ханум прижала девушку к груди и заговорила сдавленным полушёпотом:
– Девочка моя… пока ничего не говори Мунире… Отец её тяжело ранен… Я получила письмо… Она уснула?
– Спит.
– Она очень увлечена школьным спектаклем и, к счастью, не заметила моего состояния. Вернее, заметила, но подумала, что я просто устала. Боюсь только, – покачала головой Суфия-ханум, кутаясь в платок, – от Муниры я долго скрывать не смогу.
До сих пор война – где-то на границе Советского Союза, в Карелии, – представлялась Тане очень далёкой. Но вот война пришла в дом самой близкой подруги, и только сейчас девушка начала постигать всю её жестокую реальность.
Таня была слишком молода, чтобы уметь утешать, тем более она не знала, какие слова утешения сказать этой седеющей женщине, которая держится с удивительным достоинством и так строга и замкнута в своём горе.
От внимания Суфии-ханум не укрылось душевное состояние девушки. Без слов поняв, как искренне Танино сочувствие, она прижалась горячими, сухими губами к её лбу и молча подтолкнула к двери в комнату дочери.
3
Галим Урманов вошёл в класс вместе с учителем. На переменах он держался в стороне. Он ждал, что ребята станут упрекать его за срыв вчерашней репетиции, будут говорить о безвыходности положения, просить, как вчера просил Хафиз. Урманов даже приготовил ответы. Они были полны язвительного, отточенного остроумия и достойны находчивости незаурядного шахматиста. Но, к своему удивлению, он не услышал ни одного упрёка. Зато не услышал и просьб. Только Ляля, староста класса, сказала ему, как и всем, что репетиция будет через час после уроков, за это время надо успеть сходить домой пообедать.
Урманов молча выслушал её. Но когда через час все собрались, его снова не было.
В кабинете географии, заставленном коллекциями камней и насекомых и увешанном картами, собрались Ляля, Мунира, Наиль, Хаджар и другие одноклассники-комсомольцы. Говорил Хафиз:
– Товарищи, я собрал нашу комсомольскую группу, чтобы решить один серьёзный и важный для репутации нашего класса вопрос. Как вы знаете, Урманов, игнорируя коллектив, не пришёл и на эту репетицию. Сейчас нет времени разбираться, кто и в чём виноват. Надо решить судьбу спектакля. Что делать?
Голос Хафиза был твёрдым и спокойным. Одна Ляля уловила в прищуре его серых глаз затаённую тревогу. Хафиз умел прятать внутреннее волнение, что обычно редко удаётся в его возрасте, и всем казалось, что глаза его прищурены потому, что он хитрит и уже знает выход, которого ещё не знают другие. Но это не остудило их возмущения. Первым сорвался со своего места Наиль. Он горячо заговорил, жестикулируя маленькими белыми руками:
– Ребята, я никак не пойму поступка Урманова. Это же… это же – измена, это…
– Наиль, сейчас надо говорить о том, как спасти спектакль, – прервал его Хафиз.
– А чего там попусту слова тратить, – махнул рукой Наиль. – Ясно! Спектакль сорван…
Хафиз взглянул на Муниру, сидевшую облокотившись на стол. Она заслонилась рукой от света, и затенённое лицо её казалось безразличным. Неужели и Мунира думает, что спектакль не состоится? Но вот девушка изменила положение руки. Теперь были освещены её лоб и глаза. Знакомый, волевой, немного даже надменный профиль. Чёткие, с широким разлётом брови упрямо нахмурены.
– Мунира, что ты думаешь?
– Мне ясно одно – мы не имеем права срывать спектакль. Но вот что делать, я ещё не знаю, – смущённо пожала она плечами.
Хафиз взглянул на Хаджар, огорчённо посматривавшую исподлобья, и взглядом пригласил её высказаться.
– Что же мы можем предпринять, когда осталось несколько часов до спектакля? Единственный выход, по-моему, – это пойти к Курбану-абы и честно, по-комсомольски, всё рассказать ему. Может быть, он сумеет воздействовать на Галима.
– Поступило предложение. Примем?
Комсомольцы уловили в словах Хафиза иронию. Никто не проронил ни звука, все смотрели в сторону.
– Я не боюсь разговора с директором, – снова заговорил Хафиз, – но это очень лёгкий путь. Приняв такое решение, мы докажем лишь одно – полную свою беспомощность. А наш спектакль – не обычный спектакль: он посвящён Дню Красной Армии и ставится в военное время. А раз так, имеем ли мы моральное право отступать перед трудностями, вставшими на нашем пути?
– Всё это мы и сами понимаем. Но что ты конкретно предлагаешь? – нетерпеливо перебил его Наиль.
– Если вы не возражаете, у меня есть одно предложение: заменим Урманова кем-нибудь другим, – произнёс Хафиз.
– Кем? Кто за три часа выучит роль?
– Да хотя бы Ляля Халидова.
Махнув безнадёжно рукой, Наиль забарабанил пальцами по стеклянной дверце и сделал вид, что разглядывает книги в шкафу.
– Нет, – бросил он наконец, не оборачиваясь. – Ляля недурно свистит, замечательно танцует, но всё же заменить Урманова она не сможет. Разве эта непоседа, эта «джиль-кызы» может так сосредоточиться, чтобы выучить большую роль за три часа? Это было бы чудом! А Тукай ещё в тысяча девятьсот девятом году писал:
По скончании пророка на земле чудес не ждут.Месяц в небе не расколешь, камень – камень, не верблюд.Чёрные глаза Ляли загорелись. Безнадёжность в тоне Наиля глубоко задела её.
– Я не смогу заменить Урманова? – вскочила она с места, сердито поводя бровями и наступая на Наиля. – Да если надо будет, двоих Урмановых заменю.
Тот немного растерялся.
– Сказать – одно, сделать – другое… У тебя же своя роль есть.
– Мою роль вычеркнем.
– Вычеркнем?.. – Наиль даже снял очки и в свою очередь с воинственным видом вплотную подошёл к Ляле. – Ты что, товарищ староста, смеёшься, что ли? Ты хоть немного отдаёшь себе отчёт, что значит вычеркнуть роль из пьесы?
– Отдаю, товарищ автор. Пожалуйста, не кипятись, – остановила его Ляля.
– Язык-то без костей, особенно у тебя, – скажет и обратно спрячется, – отрезал Наиль с сердцем.
Но тут Лялю поддержали Мунира и Хаджар:
– А знаешь, Наиль, она высказала вполне разумную мысль.
– Если б не подвёл Урманов, можно было бы и не зачёркивать, – продолжала Ляля. – Ну а теперь иного выхода нет.
Наиль ещё мог бы поспорить с товарищами, но идти против девушек, да ещё таких настойчивых, как Ляля и Мунира, у него не хватало ни решимости, ни охоты. Но авторское самолюбие всё же страдало, и он схватился за голову:
– Что вы делаете со мной, без ножа режете!..
Терпи напасть, не никни головою,Что не случится с юными порою!.. –громко продекламировала Ляля.
– Это тоже стихи Тукая, Наиль, – съязвила она.
Все, кроме Наиля, заливисто рассмеялись, и этот смех ясно говорил, на чьей стороне большинство.
Всякий режиссёр, увидев, что творится на этой генеральной репетиции, мог бы только ужаснуться. Но ребята и не думали унывать. Перед ними стояла ясная цель.
И со всем пылом молодости они устремились к ней, не давая себе остыть ни на минуту из-за стоявших на дороге к цели препятствий и, может быть, именно потому так легко сметая их.
Три часа пронеслись совершенно незаметно. Лишь только закончилась репетиция, кто-то сбегал в зал и, вернувшись, закричал:
– Ребята, пора! Зал битком набит. Девятые и десятые классы двадцать второй школы явились в полном составе.
– Пошли! – сказала Ляля. – Вот это дебют! После первой же репетиции – и на сцену. Смотрите, черти, если я когда-нибудь стану знаменитой актрисой, не забудьте рассказать об этом дне!
4
Рабочий день инструктора райкома Суфии Ильдарской начинался гораздо раньше десяти утра и никогда не кончался к шести вечера. В эти дни тем более: скоро предстояла районная партийная конференция.
Конечно, Суфия-ханум дома, и Суфия-ханум за своим инструкторским столом – один и тот же человек.
И всё-таки это не совсем так. Ни по живому, как всегда, деятельному выражению лица Суфии-ханум, ни по её твёрдым, рассчитанным, без малейшей суетливости жестам, ни по её аккуратно закрученным на затылке, нерассыпающимся волосам – словом, ни по одной чёрточке в сегодняшнем облике инструктора райкома нельзя было догадаться, что эта немолодая женщина всю ночь не сомкнула глаз в тревоге за самого близкого ей человека.
Партийная работа, требовавшая всего её внимания, при частых и долгих разлуках с мужем научила Суфию-ханум тому безошибочному сердечному такту, когда избегаешь отягощать кого-либо своими семейными переживаниями.
Легонько постучавшись, в кабинет инструктора вошёл депутат Верховного Совета, парторг и учитель русского языка и литературы в школе, где училась Мунира, Пётр Ильич Белозёров. Чуткий к чужому несчастью, Белозёров, хотя и знал сдержанность Суфии-ханум, не мог не выразить ей своего сочувствия.
– Слышал о вашем тяжёлом горе, Суфия Ахметовна, и понимаю, как вам с Мунирой трудно…
– Не только нам, многим сейчас трудно… – опустив глаза и сразу став строгой, остановила его Ильдарская. – И… не надо говорить об этом, дорогой Пётр Ильич…
Я вас только об одном прошу. Мунира ничего не знает. Вы ей тоже ничего не говорите. Вы знаете, сегодня у них вечер…
– Хорошо, – пообещал он, смущённо одёргивая на себе суконную гимнастёрку с боевым орденом и депутатским значком.
Вдруг с улицы грянуло:
Смело мы в бой пойдёмЗа власть Советов…Суфия-ханум отдёрнула половину шторки.
Проходила колонна красноармейцев с вещевыми мешками, винтовками и лыжами. На тротуарах, по обе стороны, было полно провожающих.
– Добровольцы нашей Казани, – сказала Суфия-ханум задумчиво.
Песня гремела всё сильнее.
– Не могу слышать спокойно, – теребя кончики рыжих усов, задумчиво протянул Пётр Ильич.
Карельские леса, незабываемые бои на севере…
С первых дней финской кампании Белозёров настойчиво добивался отправки на фронт. Он требовал, чтобы приняли во внимание его опыт борьбы с белофиннами ещё в гражданскую войну. Вначале его обнадёжили, а недавно сказали: «Продолжайте свою полезную работу. У Красной Армии и без вас имеется достаточно сил и людских резервов».
Это задело Петра Ильича. И, как член пленума райкома и бывший комиссар, он написал длинное заявление на имя секретаря райкома. Сегодня-то, собственно, он и пришёл за ответом, но секретаря не застал.
– Пойдёмте проводим их, Пётр Ильич, ведь это из нашего района, – предложила Суфия-ханум.
Разговаривая с бойцами, они дошли с колонной до самого вокзала. У обоих было такое чувство, будто они провожали в холодные поля Карелии родных сыновей. Пётр Ильич и Суфия-ханум, люди одного поколения и одного строя мыслей, одинаково сильно испытывали не покидавшее их неясное чувство, похожее на чувство вины. Оба хорошо знали, что такое война, и, главное, давным-давно решили про себя, что, в случае надобности, первыми возьмут оружие. И вот они остаются в тылу, а их питомцы, куда менее опытные, уезжают на фронт.
Прощаясь, Суфия-ханум и Пётр Ильич понимали без слов, о чём думает каждый.
С вокзала Суфия-ханум отправилась на самое крупное предприятие в районе – на завод сельскохозяйственных машин «Серп и молот», чтобы проверить, как идёт подготовка к предстоящему партийному собранию, на котором должен был стоять вопрос о культуре производства. Доклад поручили сменному мастеру механического цеха Рахиму-абзы Урманову.
В утренние часы, когда завод работал полным ходом, на третьем этаже, где находился партийный комитет, было ещё тихо. Низко наклонившись над столом, молодой сухощавый человек в свитере писал с тем сосредоточенным видом, который свойствен людям, страдающим близорукостью. Это был секретарь комитета, выдвинутый недавно на партийную работу из механического цеха. Увидев Суфию-ханум, он поднялся навстречу во весь свой рост и с уважительной осторожностью сильного человека пожал её маленькую руку.
– Кажется, помешала? К собранию готовитесь?..
– Мы вас ещё вчера ожидали, товарищ Ильдарская. Всё идёт по намеченному плану. Можете ознакомиться, – сказал Ефимов, раскрывая папку с аккуратно подшитыми бумагами.
Суфия-ханум читала доклад старого мастера, которого уважала за огромный производственный опыт, со всё возрастающим интересом. Урманов освещал вопрос всесторонне – от организации рабочего места до стиля работы мастеров и начальников цехов. Но вот она дочитала последнюю страницу, и первое её инстинктивное движение было открыть новую. Её не было. Чем глубже вдумывалась она в смысл прочитанного, тем отчётливее ей хотелось открыть следующую страницу.
– Вы внимательно ознакомились с докладом, товарищ Ефимов? – спросила Суфия-ханум.
– Дважды прочитал. По-моему, доклад дельный и конкретный.
Она задумчиво постукивала пальцем по настольному стеклу. Потом решительно сняла с плеч оренбургский платок и повесила на стул.
– А как вы его находите? – спросил Ефимов, правильно поняв жест Ильдарской: предстоит, мол, серьёзный разговор.
– Мне кажется, в докладе товарища Урманова немало ценных и правильных мыслей, но не выделено главное…
Ефимов сразу огорчился и поглядел на Ильдарскую недоумёнными круглыми глазами.
– Как вас понять?.. Мы с товарищем Урмановым почти каждый день беседовали. В докладе ясно указано, что у нас хорошо и что плохо. Общее собрание внесёт в это дело ещё больше ясности. Тогда мы на хороших примерах подымем весь коллектив.
– Всё это так, но за что вы, как партийный работник, ухватитесь завтра же? – прервала она, добиваясь прямого ответа. Но Ефимов, несколько поспешно решив, что нет нужды усложнять и без того ясный для него вопрос, торопился убедить в этом и Ильдарскую. Она дала ему высказаться, больше не прерывая его, потом спокойно перешла в наступление.
– Мы прежде всего должны воспитывать у рабочих коммунистическое отношение к труду, чтобы каждый чувствовал себя за своим станком как настоящий хозяин, чтобы вкладывал в работу всю душу. Вы беседовали с рабочими по поводу доклада?
– По поводу доклада нет, – честно признался Ефимов и покраснел. – Я думал, товарищ Урманов…
– Пойду-ка я в цех к товарищу Урманову, – поднялась Суфия-ханум. – Потом ещё поговорим. Расстраиваться не надо.
Механический цех делил заводской двор пополам. Непрерывным потоком идёт масса грубого, неотделанного металла – поковки, литьё, железный лист – из одного в другой конец просторного, светлого здания и на токарных, сверлильных, строгальных, фрезерных, зуборезных станках превращается в точные, тщательно, до глянца, отполированные детали разной, иногда причудливой формы. Затем они складываются, свинчиваются, скрепляются одна с другой, чтобы из ворот сборочного цеха, которым заканчивается заводское здание, выйти прочной, слаженной машиной, готовой к труду на колхозных полях.
Идя по гудящему цеху, Суфия-ханум обратила внимание на мелкий, казалось бы, факт: вдоль окон, за длинным верстаком, крытым линолеумом, работали слесари-инструментальщики. Они были в аккуратных, чистых спецовках.
Один из них, Ильяс Акбулатов, – Суфия-ханум знала его давно, – подошёл к соседу слева и, что-то сказав, взял с верстака деталь, посмотрел на свет, покачал головой и снова что-то сказал. Сосед сердито вырвал из его рук деталь и поставил обратно. Акбулатов вернулся к своим тискам, взял такую же деталь, поднял её до уровня глаз и, вертя на кончиках пальцев, залюбовался ею, откинув большую голову, – так любуются самоцветом. Потом повернулся к соседу справа, тоже молодому слесарю, ростом выше его на целую голову, Николаю Егорову, и бросил какое-то весёлое словечко. По мгновенному обмену взглядами Суфия-ханум уловила, что они понимают друг друга с полунамёка.
Она подошла ближе и встала между Акбулатовым и его недовольным соседом.
– Что у вас?
Рабочие знали её, часто видели в цехе.
– Да всё Акбулатов баламутит, – насмешливо заворчал сосед Ильяса слева, рослый парень с резкими жестами, – ему всё дай красоту писаную. А деталь не невеста, её замуж не выдают, поэтому нечего и наряжать, попусту терять время. Если бы я брак делал…
– Если бы ты брак делал, с тобой иначе бы разговаривали. Тебе объясняют, а ты огрызаешься! – крикнул через голову Ильяса Николай Егоров, не переставая размечать деталь, искусно орудуя то одним, то другим рейсмусом.
– Слышали? – обратился недовольный слесарь к Ильдарской, ещё больше раздражаясь. – Я делаю деталь согласно чертежу. А о её красоте пусть другие заботятся…
– Не любишь ты свою профессию, своё дело, поэтому и киваешь на конструкторов, – осуждающе сказал Акбулатов, но руки его по-прежнему делали строго размеренные, выверенные движения. – Боишься душу вложить в деталь, чтобы она жила, играла. Вот она и выглядит у тебя, как лицо у старой татарки, что над покойницей сидит.
– И охота же тебе перед товарищем инструктором языком трепать, Ильяс! – бросил с досадою сосед слева и ушёл к точилке.
– Обидно ведь, – понизил голос Акбулатов. – Золотые руки у человека. Захочет, может прекрасную вещь сделать. Это же не Ахтари какой-нибудь.
Суфия-ханум заинтересовалась:
– А кто такой Ахтари?
– Это у нас во второй смене есть такой горе-слесаришка. – Акбулатов улыбнулся. – Тот боится своей продукции. Пока не сдаст её в ОТК, дрожит, совсем как дряхлый муэдзин; гадает – примут, не примут; а сдал – лицо солнышком, рот до ушей. А мы вот с Николаем Егоровым хотим добиться, чтобы нам разрешили сдавать детали прямо на склад на нашу полную ответственность. И ставить на них наше личное клеймо.
– Не иначе, – с воодушевлением поддержал его Николай, тщательно вытирая руки паклей. – Технический контроль – чистая формальность. При коммунизме, я убеждён, его не будет. Прежде чем нести деталь контролёру, изволь сдать её своей совести. Примет она – хорошо, не примет, – значит, нечего и к контролёру идти.
Суфии-ханум показалось, что она нашла как раз то, что искала.
– Хорошо бы, товарищи, – сказала она, воодушевляя их своим одобрением, – на партийном собрании рассказать вам об этих ваших мыслях.
– Что ж, можно, – согласились в один голос Егоров и Акбулатов.
Пожелав им успеха, Ильдарская по винтовой лестнице поднялась в застеклённую конторку мастера. Рахим-абзы Урманов и технолог цеха, наклонившись над синей калькой, о чём-то спорили.
– Приветствую вас. Ничего, занимайтесь своим делом, – сказала Ильдарская, глядя сверху на огромный, живущий сложной жизнью цех.
Суфия-ханум сопоставляла свои наблюдения с тем, что говорили Акбулатов и Егоров. Любовно работать над деталью… Сдавать её своей совести… Заслужить право на именную работу… Это надо обдумать и поддержать!
Как только мастер Урманов освободился и подошёл к ней, Суфия-ханум коротко поделилась с ним впечатлением от его доклада, рассказала о недавней беседе со слесарями и посоветовала Рахиму-абзы перестроить своё выступление.
– Мне кажется, Акбулатов и Егоров нащупали важное звено, за которое и следует вам ухватиться в своём докладе. Я говорю об их мысли по поводу личной ответственности за деталь… И ставить такой вопрос надо не в узком цеховом масштабе. Ведь это одна из главнейших наших задач – воспитывать коммунистическое отношение к труду, – продолжала она, внимательно наблюдая за выражением лица Рахима-абзы.
Чем яснее становилось Урманову то, о чём с горячим убеждением говорила эта пользующаяся на заводе всеобщим уважением женщина, тем большим доверием проникался он к её мыслям, тем всё более светлело и разглаживалось его морщинистое лицо.
– Ведь мне самому давно уже приходили такие мысли… Теперь не понимаю даже, почему я упустил это в своём докладе. Да, горазда наша молодёжь на новое. Спасибо и вам, что подсказали вовремя, – поблагодарил Рахим-абзы, непроизвольно переставив на столе красиво отполированную шестерёнку.
После бессонной ночи с думами о Мансуре – проводы бойцов, заводской гул и скрежет металла. Трудно достался этот день Суфии-ханум! На улице она сразу почувствовала усталость, но сознание того, что она всё же кое-что сделала сегодня, подняло ей настроение. Жадно глотая морозный воздух, она заспешила в райком, чтобы окунуться в новые дела.
Домой на этот раз она вернулась раньше обычного. На столе лежала записка Муниры:
«Мама, мы с Таней ушли в школу. Обязательно приходи на вечер. Обед – в духовке».
Суфия-ханум наскоро пообедала и переоделась. Когда она вошла в почти тёмный зал, торжественная часть вечера закончилась. Был освещён только занавес. Проходившую вперёд мимо заполненных рядов Суфию-ханум окликнули.
– Садитесь с нами, Суфия Ахметовна! – позвала её Таня Владимирова.
Сидевшие с ней девушки охотно потеснились.
На эстраде появился Хафиз Гайнуллин и, когда зал притих, звонким голосом объявил:
– «Золотая Звезда»! Произведение ученика десятого класса Наиля Яруллина. Участвуют учащиеся десятого класса: Мунира Ильдарская, Ляля Халидова, Наиль Яруллин, Хаджар Шамсиева, Хафиз Гайнуллин…
– Ляля исполняет мужскую роль, вместо Галима, – зашептала Таня. – Он так и не пришёл, и Ляля заменила его, чтобы не сорвать спектакль.
Суфия-ханум молча кивнула головой: понимаю. Она ждала появления дочери на сцене с той повышенной тревогой, которую испытывают только матери. Ей чудилось, что и другие, вот, например, её соседки-девушки, тоже волнуются сейчас за Муниру.
Началось действие.
Когда Наиль задумал пьесу о Золотой Звезде, он имел в виду реального героя, чей портрет висел в школьном коридоре. Но стоило пьесе попасть в водоворот совместного творчества, и участники её понемногу отошли от действительного подвига Анвара Шакирова, и каждый по силе своего воображения дополнял и возвышал его образ.
Сколько искренности, сколько молодого задора и чистых стремлений было вложено в эту пьесу!
Конечно, наивная восторженность спектакля в исполнении этих юношей и девушек, которые, играя впервые, воплощали на сцене свою мечту, не могла ускользнуть от опытных глаз Суфии-ханум, и всё же она смотрела его с увлечением. Откуда-то издалека возвращалась к ней её молодость, молодость её Мансура. На декорации – разрисованная на совесть дальневосточная тайга. Ляля, в форме пограничника, с винтовкой в руке, зорко всматривается в даль. Заложив пальцы в рот, она соловьиной трелью даёт кому-то сигнал. Но на её зов из-за ветвистых кедров быстро выходит не красноармеец, как этого ждут зрители, а санитарка с сумкой Красного Креста – Мунира. Она легко и уверенно движется по сцене. Суфия-ханум облегчённо вздыхает, – теперь она уже не боится, что дочь провалится.