Симулякр

– Ну да, – пожал плечами тот, что, скорей всего, был главный, – вопрос простой, даже не помню, чтоб так подпадало. Думаю, вполне может подвинуть удмурта, если там всё хорошо, – и ткнул себе пальцем в горло. Другой понятливо кивнул, соглашаясь:

– М-да, коллега, это вам не синяк, это продукт совсем иного замеса.

– Да просто подарок, хули там! – раздумчиво откликнулся первый, но тут же, кинув на меня смущённый взгляд, быстро поправился. – Извиняюсь, уважаемый, я хотел сказать, что по нашей части тут порядок, всё у вас хорошо. И даже ещё лучше.

– А по какой вашей части? – просительно заглянув ему в глаза, поинтересовался я, – и в каком смысле всё хорошо? Хорошо с чем?

– Вы лучше отдыхайте, – мягко улыбнулся второй, – дальше вам люди всё скажут.

И собрав папки, они энергично удалились.

Однако это был ещё не конец. После пятиминутной переменки возникла новая пара персонажей. Разумеется, в калёных же халатах, но уже со своей конкретной тайной. При зашедшем первым, пожилом, имелся врачебный набор, который я квалифицировал как носоглоточный. Потому что первым делом при помощи зеркала на длинном штыре он заглянул ко мне в глотку и долго там чего-то рассматривал. После этого проверил уши и попросил дышать носом. В это время моложавый настраивал звукозаписывающий прибор высокой, судя по всему, чуткости. Он дважды щёлкнул пальцами, сначала отдалив их от микрофона, затем приблизив, и удовлетворённо качнул головой.

– Пойте, уважаемый, – обратился ко мне горловик, – прошу вас, что хотите, то и пойте. Хоть «в лесу родилась ёлочка» – сначала во всю возможную силу, а потом тихо.

– Зачем? – удивился я, – вообще-то я не пою, у меня со слухом, знаете ли, довольно хреново.

– Ну, знаете ли, родину ваш слух мало интересует, – в тон мне ухмыльнулся пожилой. – Просто покажите голос, мне нужно понять силу, окраску, тембральные возможности, от низких, как говорится, до самых высоких. И что там с хрипами у нас, какая картина, если в общем и целом. Речью, это те, кому надо займутся, если понадобится, – благозвучием разным, темпоритмикой, акцентами, интонациями. А вот подвижность, полётность и всё такое помимо главных характеристик, это уж, извините, моя работа. – И обернулся к коллеге, – Пишем!

Тот включил устройство, и доктор сделал мне знак глазами.

– В лесу-у-у роди-и-илась ё-ё-ёлочка-а-а… – заорал я как можно громче, и продолжил, – в лесу-у она…

– Достаточно, – оборвал меня пожилой, – а теперь – то же, но тихо, и сразу после этого дважды прошепчите весь куплет без передыха. И тут же проговорите нормальным голосом, чётко, желательно с расстановкой слогов на максимально чистом звуке. А потом резко выдохните и – скороговоркой, пять раз подряд.

Я выполнил, как умел. И повторил по его просьбе весь цикл, от и до. Он глянул на технаря.

– Нормально, – подтвердил глазами моложавый, – хороший сигнал.

– Ну что же, имеем небольшую трещотку… И скорей даже не её, а так, лёгкий песочек, – больше себе, чем мне, пояснил носоглоточный. – Это убирается. В остальном патологии не вижу, всё одолимо. – Он поднялся и начал складывать инструменты. Между делом поинтересовался у второго: – Дубль не нужен?

– Да нет, чисто, я же сказал, – мотнул головой напарник, – можно сдавать.

– Успехов! – выходя из процедурной, через плечо бросил мне доктор и исчез за дверью. Вслед за ним, упаковав свою кухню, испарился и звуковик. А ещё через пятнадцать минут вернулись те, первые, что подключали аппарат диализа.

– Всё, пациент, – сообщил почечный, – процедура окончена. Можете вернуться к себе в помещение.

Медбрат отсоединил энергопитание и покатил установку в угол. Я накинул казённый, в цветастый горох, халат и двинул в свою подземную обитель, куда занесла меня злодейская судьба в силу халатной нетрезвости, давнего нездоровья и личной неприкаянности.

Хотелось выглянуть в окно, я давно уже этого не делал. Оно, в общем, имелось: проём был выполнен по всем правилам оконного искусства, да и переплёты, собранные из чистого сухого дуба, не требовали лучшего исполнения. Тройное остекление также присутствовало, оставляя виртуальную надежду, что за ним существует нечто тёплое, прозрачное и живое. Именно так хотелось думать мне в эту минуту. Да только взгляд упирался всего лишь в бумажные фотообои с несменяемо весёлой весной, подсвеченной по периметру голубоватым сиянием, испускаемым маленькими круглыми светильниками. Мои недавние посетители, насколько я успел ощутить, просто не видели меня в упор, держа за картонный манекен с годными для чего-то голосовыми связками, с мордой, подходящей для какого-то мутного блефаро, и никуда не годной единственной почкой. Они делали положенное дело, общаясь со мной согласно служебной необходимости и переговаривались на своём птичьем языке. Я уже хорошо понимал, что, по большому счёту, никому здесь не интересен: ни с этой стороны фальшивого окна – симулякра, куда эти так и не разгаданные мною люди завели меня с неведомой целью, – ни с той, где вместо солнечного света таится искусственный мрак, а вместо живительного кислорода распылён продукт его химической переработки. Где-то подо мной – минус седьмой горизонт, и я не в курсе, он ли в моём случае последний. Надо мной, на нулевой отметке земли, – огромная лужа с искусственно восстанавливаемой грязью – для пущей незаметности платформы, ведущей в преисподнюю. Слева же и справа от главной шахты скорей всего просто залежь обычной московской глины, которой так легко забить тебе рот в случае, если не совпадёшь внешностью, издашь неверный звук или же поделишься с миром ошибочной, пустой или вредной мыслью.

Из дневника Кирилла Капутина, полковника, бывшего сотрудника следственного отдела Московского Управления.

И вновь повезло, как раз в день окончания курсов оперативников, в феврале, помню, 92-го. Пришло два места на откомандирование в следственный отдел Московского Управления – работа по линии контрразведки. Больше не требовалось, какая теперь на хрен «контр», против кого «контр», от кого оборонять секреты нации – от новоиспечённых заокеанских друзей? Назначенный властью новый хозяин собрал высший состав, объявил свежую доктрину, – дружба с врагом, взаимоподдержка с ним же, общая борьба в русле объединённого прогресса.

О как!

И потому – повсеместное сокращение кадров Службы, упразднение идеологических подразделений, переориентировка на взаимодействие и доверительность. Вот и повезло, говорю сам себе, что не вышвырнули заодно с отменённой доктриной. И это не только фортуна, пацаны, – это за то, что вгрызался зубами, рвал челюстями, давил мозгом, слышал больше других, умел не меньше лучших, и успеха желал себе истово, зло, со страстью. Так учил меня Рабочий посёлок: сжал кулак – бей!

Так вот, два места: одно – моё.

Семь месяцев прослужил, вплоть до октября 93-го, когда всё и началось.

Счастливый перелом.

Для меня.

Для матери моей, которая по-прежнему на кране.

Для пацанов с Посёлка.

Для Ионыча, который теперь больше при мне, чем я при нём.

Я только потом понял, что сама природа затаилась. Ждала. Все ждали, весь мой народ.

Дождались.

И теперь с нами Бог!

Перед этим меж ними раздрай был такой могучей силы, – это я про новую власть и её Верховный Совет – что ни бзднуть, ни раздохнуть, братцы мои. Многие считают, что спаситель наш – генерал Галкин, развернувший вместе с танковыми стволами ход истории родной земли. Оно отчасти и так – кабы не он, тайный иуда, быть бы нам и теперь под Шевелюрой и его сателлитами, лакая проклятое хлёбово из несвободы, неравенства и безбратства. Оковы – не мы: это они – оковы моего народа. Но только и спаситель не он, если уж на чистоту, не этот двуличный урод, продавший офицерскую честь за должность и клочок вражьей земли уж и не помню где – то ли в безналоговом Монако, то ли на Лазурном берегу, с домом и прислугой, чистой, тамошней, вежливой, вышколенной, проплаченной из спасённой нами казны. Настоящий мой герой – генерал-полковник Адольф Мякишев, ставший в оборону от новой власти, возглавивший мятеж, призвавший народ к сопротивлению. И меня, кстати, словом своим зацепил, потому что я услышал и пришёл, как только они, дойдя до крайней ручки, решили атаковать Белый Дом. А там живые люди, патриоты, нами же избранные.

Столкнулись с ним у мэрии, 3 октября, когда мы сначала выламывали входные двери, а потом шли по этажам, сгоняя всю эту продажную чинушную камарилью в актовый зал. Поначалу я замешкался, честно скажу, когда один из наших женщину эту в чёрной юбочке прикладом шарахнул прямо в висок. Помню, перед этим выкрикнул ещё в ответ на её возмущение:

– Да ты сама, мля, паскуда позорная, и вообще пасть захлопни, сучара!

Она и завалилась где стояла, и никто не кинулся ей на помощь – ни из наших, ни от своих. Именно в тот момент Мякишев и засёк моё замешательство и, сунув мне в руки калаш, проорал:

– Ну хули застыл идолом, давай, давай, двигай наверх, занимай позицию, троих возьмёшь, расставишь по периметру, понял?

– Так точно, товарищ генерал-полковник, – по-военному отрапортовал я, хотя и был в штатском, – будет исполнено. Я ещё снайпер по душе, 98 из ста бью, так что мне лучше не калаша, а оптику.

– Служишь? – дёрнул подбородком Мякишев.

– Следственный отдел московского управления Лубянки, – ровно с тем же энтузиазмом отбарабанил я, – старший лейтенант Капутин!

– Молодец Капутин! – Он напутственно хлопнул меня по плечу. – Если не засланный, далеко пойдёшь. Мы своих за версту чуем, а ты, я смотрю, хоть и незаметный, как моль, а толковый, как иудей в окопе. – И заржал, по-доброму.

Именно тогда, в момент полной отчаянной неизвестности, я и вытащил тот билет, по которому жил и ждал своего часа. Не партийный, а этот, по жизни, который счастливый, если что. Собрался с духом, говорю Мякишеву:

– Адольф Михалыч, разрешите идею донести. Дайте двадцать секунд, изложу. Иначе, сами понимаете – всё может быть.

– Даю! – жёстко ответил он, – Время пошло!

Я уложился в пятнадцать.

– Итак, – говорю, – здесь оставляем два взвода – хватит, чтобы держать заложников. Остальными силами выдвигаемся в Останкино. По пути реквизируем грузовую технику, тараним вход, занимаем информационную студию, делаем воззвание-обращение к народу. Готов написать. Вы пока ищите генерала Галкина, первого зама, он, по нашим сведениям, продажный. Если б не события, мы бы его взяли ещё в сентябре, после разработки. Только Барашников не велел, у него на Галкина свой план был. Если он от имени министра танки повернёт, считайте, мы в дамках. Главное, сразу же Шевелюру арестовать, вместе с остальными, чтобы не успели опомниться. А Хабибуллина с товарищами – на волю. Да, и ещё не забудьте Галкину приличный бонус пообещать, он, говорят, на это дело падкий. Потом, если чего, обратно отберём, Адольф Михалыч, не вопрос.

Я намеренно вставил это «мы», имея в виду проверить реакцию Мякишева на сговор. Именно в такие спонтанные моменты решаются вещи ключевые. Кто сдавал курс по вербовке и провокации, тот меня, надеюсь, поймёт.

Мякишев аж на месте подпрыгнул. Заорал:

– Людей, живо, с сопровождением! – И мне, – Бери взвод и на двух БМП дуй на телецентр. Жди нас там, составляй воззвание. Как прибудем, с Галкиным или без него, прочту, выправлю если что, и на штурм! И лично зачитаю народу от имени всех патриотов! – И сунул рацию.

В общем, рванули мы туда. Пока ехали, обдумывал под тряску боевой машины сочинение на вольную тему. Руки-ноги тряслись – не от волнения, нет, от другого переживания: думал, вот оно, накатило, наконец, саму историю делаем.

Делаю!

А текст уже складывался в голове, сам, словно Бог его мне надиктовывал, наш, русский, хотя я что по русскому, что по литературе сроду выше трояка не поднимался. Ионыч, кстати, и сам в Бога люто верит, и мне советует. У него по груди и по плечам церкви да купола не просто так синим колером отмечены, и не только потому, что законник и авторитет, а ещё и по вере самой, по искренней справедливости, по специальному типу совести, присущей лишь сильным и надёжным.

В моей же башке в это время будто взрыв случился: мозги словно заново перемешались и в новую композицию выложились. Это как опилки, которые к магниту поднесёшь, а они тут же в чёткие линии выкладываются, сами, в определённый законами физики, жизни и дуги единственно возможный рисунок. Так и у меня: сам вдруг поплыл перед мысленным взором этот текст, тоже единственный, потому что все другие текстА, не успев начаться, тут же рассыпались на разные отдельные глупые слова, не несущие ни смысла, ни содержания. А остался один – вот он, привожу его здесь, в дневнике, хотя теперь его можно прочитать на каждом заборе, потому что он исторический:

«Граждане и гражданки великой Руси!

Злые силы хотят обмануть вас, незаконно присвоив власть, а заодно все богатства нашей Родины. Законно же избранные народом члены Верховного Совета, как и другие патриоты страны, в эту минуту томятся в заточении в Белом Доме, без света, воды, пищи и связи. Их обстреливают из танковых орудий и гранатомётов, они умирают, но не сдаются. Президиум Верховного Совета на основании действующей Конституции отлучил так называемого президента от власти, однако преступники не пожелали исполнить волю народа, нашу с вами волю, товарищи.

Братья и сёстры, Родина в опасности!

Скоро, очень скоро враги, узурпировавшие власть, и их танки уничтожат нашу последнюю с вами надежду. И следующими станем все мы – те, кто не готов смириться с нашествием вражеской силы – иначе этих людей и не назвать. Захватчик коварен и хитёр, и он будет пытаться вновь обмануть вас, доверчивых русских патриотов, моих сограждан, москвичей. Не верьте! Выходите на улицы, на площади, собирайтесь в толпы, митингуйте, стройтесь в колонны, вооружайтесь как умеете, оказывайте любое сопротивление, протестуйте против величайшего из преступлений, цинично и нагло совершаемого на ваших глазах.

Я, Адольф Мякишев, русский патриот и боевой генерал, в этот страшный для Родины час являюсь законным исполнителем воли моего народа. И потому призываю вас, добрые русские люди, – не поддавайтесь на провокации, не отступайте. Не верьте лютому ворогу. Не просите у него пощады. И ничего не бойтесь.

Мы – русские! И потому враг не пройдёт и будет разбит!

Слава великой России!

Победа будет за нами!».

Шесть грузовиков – четыре Камаза и два Зилка, которые мы по пути в Останкино реквизировали у населения – по существу не пригодились. Мы просто выстроили их в линию, перекрыв входы-выходы из здания. А БМП развернули мордами к окнам.

Через полтора часа после того, как я дважды считывал и выправлял воззвание, раздался лязг гусениц, и с десяток танков и шесть БТР-ов, ревя моторами и чадя густо-синим, пошли по Академика Королёва. Из забаррикадированных входов первого этажа им приветственно махали несдавшиеся блокадники. Слышал, как один, щуплый, в очках и триколором в руках, орал через открытое окно:

– Сюда, братья, сюда, родные наши! – пребывая в уверенности, что помощь близка. Что Дом Советов, оплот и цитадель антидемократии, взят, и танки, осуществив главную задачу по выкуриванию сопротивленцев из Дома, выдвинулись в сторону защитников телецентра.

Щас!

Я выскочил из боевой машины пехоты и, размахивая свежесочинённым воззванием, ринулся навстречу Мякишеву. Чёрт его, конечно, знает – то ли это был он, а то ли, наоборот – не пошедший на подкуп Галкин, решивший воспользоваться ситуацией и разыграть совершенно убийственную карту двойного назначения. Рация шипела, разобрать что-либо было невозможно, и потому мне оставалось лишь надеяться на торжество человеческой подлости. Это я о Галкине. Но внутри себя на все на сто был уверен, что тот поведётся, – на том ведь стоим, братцы, особенно в смутные времена переломов.

Так и вышло. Как только в поле моего зрения обнаружилась колонна, я тут же увидал и недостающее – голову и плечи нового лидера нации, моего будущего шефа, возвышающиеся над башней головной машины. Надо сказать, танкистский шлем ему, в общем, шёл, потому что без этого специального убора его плешивая, совершенно не закрываемая фуражкой отвратительно шишковатая башка никоим образом не соответствовала представлениям любого доброго человека о руководителе вооружённого восстания – воине и главнокомандующем.

Завидев меня, Адольф выбрался через башню, соскочил с брони и сходу спросил:

– Написал?

Я протянул ему рукописный листок и, в свою очередь, озадачил встречным вопросом:

– Ну что, он с нами, товарищ генерал?

– Не видишь разве, – пробормотал Мякишев, неотрывно поедая мой текст глазами, – слепой что ли, старлей?

Танки, выстроившись в линейку, ждали любой команды, от своих или чужих. Всё окончательно перепуталось в головах и мыслях командиров и заряжающих. Ещё недавно они разрывными обстреливали Дом Советов, однако спустя короткое время поступил приказ о перебазировании и занятии других рубежей: с дислокацией через городской центр и сменой самого противника.

– А что с заточенцами? – не угоманивался я. – Они-то как? Где?

Адольф дочитал бумагу, хмыкнул под нос и задумчиво произнёс:

– Знаешь, даже я бы не сочинил лучше. – Только надо «россияне» или «российские» переписать на чётко «русские». В остальном утверждаю. Молодца, полковник, натурально молодца!

Не скрою, растерялся. Немая сцена, как в кино. Понимал, само собой, что заслужил, но чтобы так скоро, разом через четыре звания прыгнуть, к тому же от пока ещё не до конца легитимного главнокомандующего? Однако виду не подал, вытянулся в струну и отбил словами, как ж/б блоками:

– Слу-жу Ро-ди-не!

Мякишев удовлетворённо кивнул. И тут же развил тему:

– Они там пока ещё в Доме, но Галкин сказал, сам доделает, теперь ему деваться некуда, атаману. Там вопрос часа на полтора, не больше: как только свежие таманские подтянутся и его личный спецназ. Так что мы с тобой тут займёмся, а они – там.

– Так оно надо нам теперь, воззвание это? – озадаченно спросил я, – для чего же людям в толпы собираться, зачем митинговать? Глядишь, поубивают друг друга под такое дело?

– Ну это всегда не лишнее, – раздумчиво покачав головой, не согласился генерал, – ты, полковник, хоть и шустрый, и ловкий, как вижу, и умишком бог не обидел, а только главного покамест не усвоил.

– Это вы о чём, Адольф Михайлович? – сосредоточился я, немного уязвлённый таким замечанием. Хотелось несколько большей оценки моего личного вклада в предстоящую победу над уродами. Хотя бы на первых порах.

– А о том, друг мой Капутин, что чем больше страшного для людей натворишь, тем самому же потом проще будет ими управлять. Такой у природы закон. Только не у той, где цветочки да хорёчки разные, а у нашей, человечьей.

Сопротивления не было, никакого. По команде Мякишева танковая колонна синхронно развернула орудия в сторону телецентра, после чего два взвода автоматчиков спокойно прошли внутрь и прямиком направились в аппаратную информационной студии Первого канала. Мы шли следом. По пути Мякишев, шевеля припухающими от волнения губами, долбил мой текст: сам же я в это время уже прикидывал дальнейшее развитие событий. Главным всё ещё оставалось нейтрализовать Галкина или же убедиться в его окончательной преданности. И куда-то деть арестованную нами власть: то ли заточить до лучших времён, то ли сразу расстрелять по-тихой, списав на особое положение дел по спасению Родины. Ну и разобраться с бывшими заточенцами – другой веткой власти, которую требовалось теперь обойти культурно, но жёстко. Я понимал, что наилучший вариант в предлагаемых обстоятельствах это ещё через пару часов объявить народу, что к власти пришли военные из патриотов. То есть мы с Мякишевым и всей армией под его началом.

Ещё через пятнадцать минут всё было готово для внепланового эфира экстренной важности. После этого вещание было прервано, и крупный план Адольфа Мякишева, в полном генерал-полковничьем облачении и танкистском шлеме на месте привычной фуражки зачитал народу Руси, великой и неделимой, сочинённый мною текст. С той самой бумажки, которая, будучи помещённая в объёмную золотую раму, висит теперь рядом с ещё одной такой же на видном месте в Георгиевском зале Кремля. Точно так всё, наверно, происходило бы во времена какой-нибудь Французской революции. Или при Минине и Пожарском. Не говоря уж про какую-нибудь там мутную столетнюю войну Алых и Белых роз. Смута она и есть смута. И Родина – всегда тоже Родина: была и навсегда ею останется, хоть ты тресни – чего ж вы хотели?

6.

Когда пришёл срок, они прибыли как всегда, без предупреждения. Сделали укол, после чего переместили меня на каталку и повезли в неизвестном направлении. Как ехали и куда приехали, не запомнил. Знаю лишь, что когда открыл глаза, был вполне при сознании. Разве что чуть-чуть ощущал сухость во рту и ещё как-то непривычно тянуло в правом боку.

– Вот и прекрасно, Гарри Львович, – произнёс приятный голос. Мы находились в той же процедурной, где надо мной измывались прошлые костоломы.

– Это вы меня резали? – спросил я, разлепив губы.

– Точней сказать, делал пересадку, – улыбнулся он. Ему было под полтинник, и он явно не был похож на всех предыдущих. Во всяком случае, не обращался ко мне «уважаемый».

– И что теперь, доктор? – спросил я. – Как дальше жить буду?

– Ну насчёт этого особенно не беспокойтесь. Уверен, в вашем случае обойдётся без отторжения.

– Так вы мне одну вставили или всё же обе? – побормотал я, вспомнив вдруг свои прошлые страхи насчёт всяких экспериментов.

– Ну что-о вы, миленький, что-о-о вы, право дело, – успокоительно протянул голосом врач, – одну, разумеется, всего одну почку вам и поменяли. Врастить вторую туда, где её давно нет, дело крайне опасное. А в вашем случае, насколько мне известно, риск не допустим вообще никакой. Только в крайнем варианте – если нечто экстраординарное будет иметь место. Слишком дороги вы нам, Гарри Львович, вы же в своём роде уникум – по всем параметрам практически идеально соответствуете главной задаче. А за здоровье не беспокойтесь – имунку сначала опустим, потом поднимем как следует, а пока стероиды покушаете, всё необходимое у нас, как вы понимаете, имеется, самое лучшее: швейцарские препараты, израильское оборудование, шведский инструментарий. – Он мягко, по-айболитовски улыбнулся. – Ну и диеточка, разумеется. Неделька – другая, и по нашей части вы в полной готовности.

– В готовности для чего? – в очередной раз не понял я, – мне постоянно твердят о какой-то сверхзадаче. Намекают, пульсы щупают, уши выворачивают наизнанку. А в курс дела так и не ввели. А я, честно говоря, устал гадать – то ли в разведку забрасывают, то в космос готовят, то ли предсмертные желания пытаются упредить. Долго мне ещё так, доктор?

– Сразу после вмешательства, – пожал он плечами, – насколько я в курсе, вам ещё предстоит косметическая хирургия и небольшая коррекция связок. – Он поднялся и прощально кивнул, – Завтра потихоньку начнёте вставать, Упырёв пришлёт брата, тот будет помогать.

– А сестричек у вас совсем нету, – я в надежде посмотрел на него, – вообще никаких, даже завалящих? Могли бы вообще-то позаботиться, раз уж я так вам всем соответствую.

Хирург внимательно посмотрел на меня и внезапно захохотал. Смелся долго и заливисто.

– Ну уморили, Гарри Львович, просто уморили, – он продолжал хохотать, одновременно взмахивая руками и промакивая платочком глаза, – нет, ей богу рассмешили, давно меня так никто не веселил. Отсмеявшись, сказал:

– Что ж, доложу по команде, может, и правда пойдут вам навстречу в виде какого-никакого аванса.

На прощанье доктор произвёл вежливый короткий полупоклон и удалился.

Вскоре доставили таблетки и диетпитание. И подложили утку, попутно взяв анализ мочи. Ближе к вечеру к утке добавили эмалированное, местами и обшарпанное судно времён очаковских и покоренья Шипки, после чего медбрат, дождавшись результата, тщательно обмыл меня по типу живого покойника. А ещё через час зашла санитарка – пожилая толстая тётка с небольшими усиками, тянущимися вдоль всей верхней губы. Для начала она произвела влажную уборку под свет бактерицидных ламп, после чего, отложив уборщицкие причиндалы, приблизилась, слегка нагнулась и, ни слова не произнеся, с выражением служебного равнодушия на маске-лице запустила руку ко мне под одеяло. Я даже не успел как-то отреагировать. Нащупав моего скукожившегося от страха пацанёнка, тётка энергично заработала рукой так, словно подключила к моим чреслам бесшумный отбойный молоток. Странное дело, в иных обстоятельствах меня скорей всего вырвало бы лишь при одной мысли о подобном варианте испытания на мужскую доблесть. Теперь же, находясь в послеоперационном отходняке, не имея перед собой ясной цели в жизни, к тому же находясь в подземном хранилище для подопытных невольников, я испытал настолько приличный оргазм, что, освобождённо выдохнув, только и смог, что смущённо пробормотать: