Брат мой названый

А театр хорош. Выглядит, как и банк, далеко не провинциально. Надо бы выбраться на спектакль да интерьеры посмотреть. Если вернусь – можно будет написать не самую скучную книгу об эпохе. То ли хронику, то ли подробный путеводитель (знать бы для кого?). А сейчас что рассказывать? Живу я в этом городе. Всего несколько дней, но живу. В этом случае быть самому себе экскурсоводом бессмысленно. Дома, улицы, рынок, извозчики, вывески – всё, ещё недавно бывшее для меня малознакомой историей, сейчас часть обыденности. И не замечаю я их, как неделю назад не замечал супермаркет напротив. Зашёл, купил что надо, вышел.

Чуть ли не ежедневно спускаюсь вниз, смотрю знакомые камни. И под будущей биржей, и выше, где отдыхал в ту ночь. Теснота пристаней, суета грузчиков и прочего люда – и я меж ними. Но при всём этом какое-то чувство вневременности. Они сами по себе, а я сам по себе. Или кто бабочек от меня ограждает? Кажется, наступлю на нужный камень – и поднимусь вверх, через пару кварталов на привычном пятачке встречу ребят. А потом домой на троллейбусе окончательно из этого сна. Вот только камень никак не попадается. Да и Ника… Он же один останется. Когда поймёт, что я его предал, что путь назад заказан… Что ж, будет жить здесь. У него вроде бы дела идут. Но почему предал? Я же не ищу именно этот камень. Так, ностальгия по будущему. И вообще мне здесь всё интересно.

Возвращаюсь иногда по Угличской, мимо фотоателье Пийра. Первый раз специально, чтобы просто посмотреть что да где. Потом идея появилась зайти, сняться на память. Опять же негативы у него сохраняются, потом интересно будет.

Интересно – а кому? И когда? Если бы они весь век там в какой-нибудь кладовке пролежали, а я в своём двадцать первом заглянул да заказал пару штук дополнительно – это да. Или увеличить да в хороший багет и дома повесить рядом с пийровским же портретом прабабушки Анны Никитичны, который будет сделан лет примерно через пять, а сейчас, изрядно пожелтевший, лежит на антресолях. Впрочем, в двадцать первом веке на месте ателье давно уже стоит другой дом, а фотопластинки разве что в музее можно найти да у меня с десяток уже послевоенных от деда осталось.

Правда, с деньгами сейчас, как бы это сказать… Да просто нет их, неоткуда взяться. Лукерья Матвеевна кормит из гостеприимства, отрабатываю топором да молотком. Разве что потом как-нибудь. И одеться надо будет по-здешнему, ради интереса. Тогда и к Пийру можно…

Все эти фотомысли появляются и исчезают в соседней с Пийром дурдинской пивной, названной, как и его завод, по-провинциальному громко – «Богемiя». Поработал у соседки полдня пилой да молотком и честно туда заглядываю. Пробую и тёмное, к которому всегда относился довольно спокойно, и более привычное светлое. Не в один, конечно, день. Оказывается вполне достойным. Мелькает даже мысль спуститься с ним к воде, но сразу и улетает. Или инстинкт самосохранения сработал – вдруг опять куда занесёт?..

Заглядываю в магазин Фальк, той самой, с именем которой меня окликнул Ника в первый день. Писчебумажные товары, немного открыток с видами Питера и Москвы. Интересуюсь местными. Оказывается, она думает ими заняться, но не знает, будет ли спрос. Говорю, что, по моему мнению, всё-таки будет, а особенно лет через сто, когда открытки станут антиквариатом. Оба улыбаемся. А что, истинная правда.

На набережной подходит молодой человек провинциального вида, но с претензиями, лет на пять младше меня. Ни с того ни с сего напрашивается на знакомство. Почему нет, благо ни к чему это не обязывает. Узнав, что я из Питера, расцветает. Там кружки, там революционеры, всё для народа и далее в таком же духе с теми же эмоциями. Будь я на его месте, и сам бы наверняка таким был. Всё о кружках этих расспрашивает, восторгается революционерами прошлого. Каракозов, Гриневецкий, Желябов, Перовская для него звучат как песня. Но это в прошлом, а вот есть сейчас социал-демократы, они не такие яркие, но всё-таки, и т. д., и т. п. Пожимаю плечами. Он обижается, кричит, можете меня в полицию сдать, ничего не боюсь. Мол, с такими как я нужно бороться во имя светлого будущего, за которое тоже бороться нужно, потом все завидовать нам будут. И так у меня пакостно на душе становится. Разубеждать его бессмысленно, что с революционного романтика спрашивать… Даже если расскажу историю на век вперёд – не поймёт. А поймёт, так не поверит. Или сначала не поверит, а потом не поймёт. Какая разница. Он машет рукой и уходит. А я своё ответное молчание списываю на эффект бабочки.

Место милой беседы с О.К. Фальк

Историко-политический диалог этот изрядно портит мне настроение, я отправляюсь в сторону Бабарыкина луга, где только-только построили большое и вполне столичного вида техническое училище. По дороге, то ли на Мологской, то ли на Угличской, обгоняю двух весьма скромных господ приказчицкого вида и слышу их разговор.

– Надо бы сегодня поздравить Лапёнова Кузьму Евстафьевича, благодетеля моего.

– С чем же поздравить, Василий Егорович?

– Сын у него родился! Он так мечтал, чтобы первым именно мальчик был.

– Да уж понятно, купцу наследник нужен. Кутит, наверное, сейчас от радости напропалую…

– Что ты, как можно! Кузьма Евстафьевич старообрядец, у них это строго.

– А-а… Ну у них семьи большие, так что на одном не остановится.

– Хозяин – барин…

Сворачиваю за угол. Навстречу попадается вполне респектабельный купеческого вида господин моих лет или несколько младше, по виду из тех, кто чаще сидит в пролётке, чем ходит пешком. На лице его вполне заметна некая радость, хотя и маскируемая внешней серьёзностью.

Не будучи знакомыми, мы просто расходимся, как обычные прохожие, каковыми, впрочем, и являемся. Вдруг сзади раздаётся:

– Кузьма Евстафьевич, здравствуйте и примите наши поздравления с первенцем!

– Спасибо, Василий Егорович, и вам, господа, доброго здоровья…

Видимо, это и есть Лапёнов.

Эта совершенно случайная встреча меня, что называется, цепляет. Имя и отчество мне не говорят ровным счётом ничего, но фамилия кажется не то что знакомой, но где-то встречалась раньше. С чем же она связана… Так ничего и не сообразив, двигаюсь дальше. Не останавливаясь, мимо училища по Конюшенной выхожу на Мологскую и, сделав таким образом петлю, выхожу на бульвар, по нему мимо стильно-деревянного ресторана, о весёлой репутации которого уже успел услышать, иду к себе (к себе!) на Казанский.

Как-то вечером Ника вспоминает о пачке денег в моей сумке. Решаем в ней разобраться. Сразу откладываем в сторону все купюры, датированные двадцатым веком. И остаётся только шесть рублёвых бумажек. Даже трёшки-пятёрки – и те пятого года. Видимо, только рубли с нынешних пор не менялись. Но все они какие-то слишком новенькие, будто из типографии.

Ника берёт одну бумажку, внимательно рассматривает. Потом перебирает остальные.

– Конечно, настоящие, но…

– Что но?

– Помнишь, кино было. Герой из наших девяностых в шестидесятые попадает и там покупает золотые украшения. Он ещё в продавщицу ювелирного магазина втрескался…

Видел я этот фильм. Легко у него всё там получалось. Туда-сюда когда хочешь, и всего-то на три десятка лет назад. Ему бы наши проблемы. Однако словечко у паренька проскочило… Придётся стать Александром Павловичем:

– Не втрескался, а влюбился. Много ты в этом понимаешь!

– Ну, хорошо, влюбился.

– Вот именно. Так что?

– А то, что милиция обратила внимание на человека, скупающего золото, и деньги отправили на экспертизу.

– Ну да, деньги оказались настоящими, но такие серии в обращение в тот год ещё не выпускались. Хочешь сказать, что здесь что-то в этом роде? Но ведь ты не банковский клерк. Что ты можешь знать?

– Да кое-что знаю. Понимаешь, я учусь в одном классе с Бартошевским, а его отец как раз в банке работает. Они и живут неподалёку, на набережной, в казённой квартире. Мы часто вместе идём домой и немного подружились.

– Он знает, кто ты такой?

– Нет, конечно. Но однажды он позвал меня к себе. В тот день первые такие рубли привезли в банк, и отец принёс показать. Рассказал, что все витиеватости рисунка для того, чтобы труднее было подделать. Показал подписи управляющего Госбанком и кассира. Кассиры-то разные, а управляющий один. Эдуард Дмитриевич Плеске. Его подпись с большой петлёй под заглавной буквой. И это все знают. А здесь чья подпись?

Смотрим. Аккуратными узкими буквами – И. Шипов. А может, Шилов.

– Стало быть…

– Стало быть, Миша, эти рубли ещё не существуют и неизвестно когда появятся.

– Как неизвестно? Когда этот Шипов или Шилов станет управляющим Госбанка.

– А когда это будет?

– Он поди и сам не знает.

Ника ещё раз внимательно рассматривает рубли:

– Да, смотри. В номере должно быть две буквы и шесть цифр, а здесь у всех только три цифры.

– Может, потом что-то поменялось?

– Вот именно. Так что сейчас ими расплачиваться рискованно. Конечно, если хорошенько помять и замусолить, на рынке возьмут, не заметят. Их у нас всего-то шесть штук. В разные дни в разных местах – не страшно. Но если что – никто не поймёт, откуда эти рубли взялись.

– А остальные?

– А остальные убери подальше да поглубже. Если до этого Шилова или Шипова здесь доживём – пригодятся.

– Ты тогда уже взрослым будешь, университет впереди, а к двенадцатому году наверняка окончишь. Там и потратим.

– Как взрослым? Я не хочу…

– Не понял. Тебе объяснять, что любой ребёнок…

– Какой ребёнок! Это ты не понял! Я хочу быть взрослым там, дома, а не здесь! У меня был свой мир, своя жизнь! Мама, папа, друзья! Когда я сюда попал … я как игру … как путешествие … как приключение! А сейчас!.. Кто меня сюда закинул?!

Речь его превращается в бессвязные выкрики, голос становится неустойчивым, сбиваясь то на полудетский фальцет, то на что-то взрослеющее, на глазах появляются слёзы. Кажется, он вот-вот бросится на меня с кулаками.

Я хватаю его за руки, однако выкрики и слёзы продолжаются.

– Ника, что ты, успокойся. Мы братья, я с тобой, и у нас есть будущее. Наше будущее! Мы вернёмся! Обещаю тебе!

– О-бе-ща-ешь? К-как?

– Сам пока не знаю. Но нам надо быть вместе.

Ника начинает приходить в себя:

– Давай будем рядом. Мне так было плохо весь год.

– А как же Стёпка, гимназия…

– Это да, но всё не то. Какая-то непонятно чья игра. И Стёпка, и Лукерья Матвеевна, и Бартошевский, и все остальные, и гимназия, и весь город – часть этой игры. Играть нравится, всё вроде бы хорошо, но всё равно хочу кликнуть выход – и не могу найти.

– Значит, будем искать вместе.

Глава 9

После встречи с Лапёновым у меня как-то вдруг пропадает желание бродить по городу. Почему – понимаю не сразу. Но что-то меня останавливает. Не то чтобы я все улицы прошёл и всё увидел, хотя в какой-то мере это, может быть, и так. Я знаю, конечно, что в конце девятнадцатого века город можно было за полчаса пройти вдоль Волги. Это через сто лет и за день с трудом, даже если сил хватит.

Однако по небольшому городу тоже можно бродить сколь угодно много, каждый раз что-то открывая для себя. Тем более это касается моего родного города, в котором много лет сквозь новопостроенное проявлялось что-то старое, даже давно снесённое, а сейчас волею судьбы сквозь старое, которое далеко ещё не старое, вижу то, что кроме меня здесь никто видеть не может. Разве что Ника, но о городе мы особо не говорим.

Случайно замечаю, что Ника ходит без наушника:

– Что, брат названый, битлы надоели? Так закинь другое. Что, кстати, здесь слушают? Шаляпина с Собиновым?

– Миша, здесь только граммофоны и то ещё мало у кого. Спасибо за шутку, но…

Не подхватывает паренёк мой тон. Даже на фамилии не реагирует, хотя вряд ли их слышал – там уж точно нет, да, наверное, и здесь.

– Что но?

– Тоскливо всё это слушать. Даже забойное – а тоскливо.

– Ностальгия?

– Что-то вроде. Понимаешь, когда слушаю, всё больше кажется, что пытаюсь сидеть на двух стульях.

– И что в этом плохого?

– Да стулья-то вроде как в театре, с подлокотником между ними. И выбора, на каком сидеть, нет. А в тот день, когда мы встретились, решил послушать музыку в последний раз – и всё, больше не заряжать и постараться всё это забыть. Просто устал от раздвоения.

– А впереди лето в деревне, и прошлое будущее начнёт понемногу забываться?

– Может, так было бы лучше, но не получится. Иногда жалею, что при переходе сюда мозги прежними остались. Представь себе, что кто-то очень мудрый позаботился бы в этом направлении, убрал всё лишнее из головы – так легко было бы.

Непонятно, он шутит или нет. Мысль вроде логичная, но в голосе что-то проскальзывает. Я меняю тон.

– Но это мысль труса, который боится обстоятельств. Согласен, здесь нет того комфорта…

– Да причём здесь это! В прошлом году я через неделю забыл, что где-то есть телик, комп, ванна с горячей водой и вся прочая ерунда. Тем более что охи и вздохи по этому поводу абсолютно бессмысленны.

– А домой всё равно хочется?

– А тебе нет? Что нас с тобой с эти миром связывает?

– Меня практически ничего, а тебя за год уже кое-что. И чем дальше, тем больше. И в какой-то момент мы встанем перед выбором: то ли пускать корни здесь, то ли, как говорилось в старом романе, ждать и надеяться.

– Но разве от нас зависит, здесь или туда?

– Вряд ли. Сюда мы попали не по своей воле, так почему обратный путь должен быть другим?

Остающиеся до нашего отъезда в деревню дни большею частью провожу дома, лишь изредка выходя на набережную. Раза два встречаю старичка-словесника Александра Павловича, мы мило раскланиваемся. При второй встрече он, предварительно осведомившись, не спешу ли я, заговаривает о современной литературе. Он весь в Тургеневе, Некрасове, Гончарове, Островском. Но их уже нет, а нынешние…

Я вежливо напоминаю о графе Толстом, на что мой собеседник отвечает, что Лев Николаевич из того поколения, из которого они, пожалуй, только вдвоём и остались, а под нынешними он понимает тех, кому лет тридцать-сорок. Разве что Гаршин, который так и не успел написать ничего крупного, Чехов, Короленко… Помолчав, добавляет Горького. Рассказы и небольшие повести у них интересны и даже талантливы, но до больших русских романов им далеко, если вообще хватит сил на них. Появились какие-то символисты, совершенно непонятные, хотя молодёжи нравятся.

Александра Павловича слушать интересно, поэтому я больше молчу и только иногда поддакиваю, как бы соглашаясь. Просто боюсь заговорить о ком-нибудь, кто по малолетству ещё ничего не сочинил, или о ещё ненаписанных произведениях тех, кто уже пишет. Единственно вспоминаю, что где-то через год должен выйти последний роман Толстого «Воскресение», потому вполне уверенно говорю, что Лев Николаевич его дописывает. Оказалось, Александр Павлович об этом романе слышал и ждёт его с нетерпением.

На другой день иду в сторону песков и дальше до верхних грузовых пристаней. Место совершенно не прогулочное. Грузчики сноровисто бегают по мосткам с тачками или носят на себе – где как. Если бы берег был высокий и посмотреть сверху, скорее всего пришло бы в голову сравнение с муравьями. Поскольку же берег в этом месте низкий, быстро замечаю сначала косые, а потом и откровенно неприязненные взгляды. И действительно – чего припёрся, не кино, люди работают, а ты под ногами вертишься. Не кино – это у меня в голове, а остальное и так понятно.

По дороге попадается трактир. Захожу, спрашиваю мурцовку. Название сего блюда знаю, даже рецепт от деда в детстве слышал, но пробовать не приходилось. Самому приготовить – и в мыслях не было. Обо всём этом в трактире рассказывать, понятно, не стал.

Меня сразу на смех поднимают – вроде прилично выглядит, а мурцовки хочет! Не делают такого здесь, а коли попробовать хочешь, так иди на берег. Крючники там её сами себе готовят и сразу едят.

Действительно, не сообразил. Еда самых откровенных бедняков, которым даже в трактире делать нечего. А для меня получается вроде как экзотика.

И чего по пристаням да пескам шляется, бездельник (это я сам себя так), турист из двадцать первого века. Примите, покажите, расскажите, ещё и мурцовку хочет продегустировать!

Ладно, домой вернусь – сделаю, благо большого кулинарного ума не надо. А здесь – может, в ресторан на бульваре заглянуть? Какой-нибудь джентльменско-купеческий набор заказать? Осетрину там, икру с блинами? И в дополнение ко всему канкан на сцене. Как в примитивном кино из старой жизни, когда трудовой народ спину гнёт, а проклятые буржуи да помещики развлекаются. Но сначала надо на такой вечер как-то разжиться. Если к Пийру зайти не на что, так туда тем более. Джекова катенька не помощница, от петеньки проку не больше. И в шальном варианте им взяться неоткуда. Толстых потерянных бумажников тоже не видно. Подработать где (и где, кстати? и кем-чем?) – так заработанное посильно-непосильным трудом проматывать впустую просто глупо. В своём времени деньгами особо не сорил, так здесь что выпендриваться? Впрочем, судя по количеству достойных злачных мест, коих раз-два и обчёлся, развлекаются очень-таки немногие. Народ здешний всё больше делом занят. О крючниках и говорить нечего.

А может, день-другой всё это на своей шкуре испытать? А что, поискать у Лукерьи Матвеевны робу какую и завтра с утра пораньше сюда. Наняться на общих правах (а как ещё?), до вечера спину поломить и на эту самую мурцовку да на водку заработать. На вечер с канканом вряд ли получится. Скучно с этими мешками точно не будет!

Но я же не Гиляровский! Он-то силач был, а меня хватит на каких-нибудь полчаса, и то если. А дальше что? Умереть, конечно, не умру. По крайней мере в первый день.

Тут я понимаю, что это просто блажь в голову пришла. Бывает. Сразу на дальнем плане проскакивает мысль – а если нужда заставит? Я же здесь никто. Вот прижмёт, что только пристани эти и останутся, – что тогда? Мурцовкой перебиваться? Всё же буду надеяться, что до такого не дойдёт…

Тем же путём возвращаюсь к бирже, в более привычную обстановку. Перебираюсь на знакомом уже пароме за Волгу, прогуливаюсь по дачным Ершам, мимо михалковского имения выхожу на Шексну, иду по берегу и через час переправляюсь в Абакумово. Оказывается, это целый город чуть ли не с наше Пошехонье. Чистый, аккуратный. Несколько заводов – и кому это всё мешало?