Зима торжествующая. Роман

Глава двадцать вторая

Алексею информация о пожаре попалась только в феврале, через месяц после трагедии, да и то как-то случайно, вместе с другими сводками происшествий. Он, однако, немедленно обратил на неё самое пристальное внимание. И первые же розыски дали результаты – среди найденного на месте преступления вновь мелькнула известная канистра от бензина, уже в третьей своей инкарнации. Алексей кинулся обзванивать знакомых следователей, искать документы по делу, обходить свидетелей. Бумажная работа оказалась сложна. На здание претендовали два десятка компаний, и среди них настоящие титаны индустрии, вроде «Мортона», «ДСК-1» и «НДВ». Каждая из них так или иначе была заинтересована в пожаре, однако, Алексей принялся копать в сторону «Первой строительной», и не ошибся. Оказалось, что незадолго до событий небольшая фирма «Инженерные системы» купила рядом с универмагом крошечный клочок земли, якобы под некие исследовательские работы, связанные с изучением грунтовых вод в районе. Из-за недавно внесённых в местные нормативные акты изменений, она обладала правом преимущественного выкупа соседнего здания вместе с территорией. Несложно догадаться, что компания эта оказалась аффилирована с фирмой Гореславского… Алексей кинулся в бой. Были написаны десятки заявлений в правоохранительные органы, выпущены статьи, отправлены обращения всем депутатам и правозащитникам, фамилии которых обнаружились в его записной книжке. Семью погибшего старика он навещал каждый день. Оказалось, что Саша, девочка, пострадавшая при пожаре, тяжело заболела – у неё обнаружили множественные ушибы внутренних органов. Алексей, конечно, кинулся на помощь: доставал врачей, собирал в интернете деньги на процедуры и лекарства, обращался в благотворительные фонды. Поначалу в семье к нему отнеслись с подозрением – доброта в наше время штука дефицитная, и редко обходится без личного интереса. Увидев, что мой приятель не стремится пиариться на трагедии (это было бы ещё понятно), его начали подозревать Бог знает в чём, в том числе и в такой нелепости, будто он сам – поджигатель, который вдруг раскаялся, узрев дело рук своих. Мать Саши, женщина бедная, измождённая и больная, одно время даже не хотела пускать Алексея к дочери. Впрочем, он даже не заметил этих предубеждений, и работу свою не бросал, навещая больную чуть ли ни ежедневно. Как-то он потащил с собой и меня. Жили Домницкие недалеко от метро «Полянка», в сырой, холодной хрущёвке, отделанной на фасаде каким-то грязным и везде обтрескавшимся кирпичом. Алексей нёс огромного плюшевого медведя для девочки, и пока мы поднимались по лестнице, то и дело задевал его огромной головой то грязную стену, то облезшие перила и весело ругался. Он вообще был очень доволен, предчувствуя, какое впечатление подарок произведёт на больную. Дверь нам открыла худая, усталая женщина с болезненно-серым невыразительным лицом, на котором странно и как-то пронзительно выделялись чёрные как сливы глаза. Увидев Алексея, она не сказала ему ни слова, как семейному человеку, и сразу указала на комнату дочки в дальнем конце коридора. Квартира была бедная – кое-что из «Икеи», кое-что старое, ещё советское, уродливо рассохшееся. Обои от сырости всюду тёмные и по углам отставшие, на стене – дешёвый телефонный аппарат с трещиной на трубке. Везде, я помню, бардак, развал, и в коридоре всё заставлено обувью, преимущественно старой и негодной, на выброс, но которую жалеют выбросить, и на кухне заняты все столы, полки, посудой, которую не успели помыть. Не знаю, прав ли я, но есть признак предельной, чрезвычайной бедности – в жилье всё чем-то загромождено, негде встать, негде присесть, на столе чашку не уместишь. Ей-Богу, часто и у многих это замечал, да и у нас с матерью так было когда-то. В комнате девочки мы уселись на двух пуфиках у кроватки. Перед кроватью – маленький столик, уставленный лекарствами, грязными стаканами, тарелками. Игрушек, к моему удивлению, почти не оказалось – две или три куклы лежали у изголовья кровати, да на подушке, нелепо раскинув лапы, валялась фиолетовая шестилапая зверюшка, уродец из породы каких-нибудь смешариков или телепузиков. Сама девочка, маленькая, худенькая, беленькая, с искажённым страданием бескровным личиком, лежала у самой стены, до подбородка натянув одеяло. Увидев Алексея, она сделала усилие и подняла головку над подушкой.

– Здравствуйте, дядя Лёша, – через силу пролепетала она, часто моргая глазами.

– Здравствуй, маленькая, – произнёс Алексей. – Вот, мишку тебе принёс. Нравится? Михал Потапычем зовут.

– А что он умеет?

– Умеет мёд кушать, по деревьям лазать, берлогу копать.

– Как же он в моей комнате берлогу выкопает? – с ноткой истеричности в голосе, отличающей всех, сильно страдающих, рассмеялась девочка, обнимая игрушку.

– А он в лесу сделает, а будет к тебе в гости приходить.

– А я не отпущу его! Он мой теперь!

Так они болтали с полчаса. Странно, но я за всё время не вставил в беседу ни слова, и вообще, наблюдал за ними с неким оцепенением. Мне почему-то ужасно тяжела была и эта беседа, и вид искалеченной девочки, и энтузиазм Алексея, и я облегчённо вздохнул, когда мать, наконец, заглянула и пригласила на кухню. Там мы долго разбирались в документах. Дела оказались плохи – ни «Файзер», ни государственные органы не желали компенсировать семье смерть деда. Денег между тем не хватало – женщина по уши погрязла в кредитах, зарабатывала же какие-то копейки, что-то около двадцати пяти тысяч. С мужем она не была в разводе, но жил он отдельно, с другой семьёй, и совсем не помогал. Алексей долго разъяснял Домницкой каждый сложный вопрос, рассказывал, куда и к кому обращаться, снабжал её контактами бесплатных адвокатов из профильных фондов на случай заявления в суд. Однако, видно было, что женщина боится и не хочет никакой юридической волокиты. Алексей даже злился на неё, впрочем, беззлобно, как злятся люди широкой души – с сочувствием к забитости и слабости.

Глава двадцать третья

В середине мая девочка скончалась. Случилось это как-то внезапно – вдруг ночью начался кашель, затем пошла горлом кровь, и через десять минут она вся посинела и перестала дышать. Мать вызвала скорую, но медики уже не могли помочь. Алексей, приехал по звонку Домницкой чуть позже врачей, и застал Сашу уже мёртвой. Он буквально не находил себя от горя, и, как я слышал после от него самого (он сообщил с гордостью), всю ночь прорыдал над покойницей в обнимку с матерью. Сашенька незадолго до смерти сделала для него рисунок на листке бумаги – он стоит у ёлки с корзинкой, из которой торчат фантастически огромные грибы, она в синем платьице держит его за руку. Я сильно подозреваю, кстати, что картинку девочку уговорила нарисовать мать в благодарность Алексею за помощь, во всяком случае, я не видел в её комнате ни других рисунков, ни даже карандашей или альбома. Этот листок Алексей хранил как некое бесценное сокровище, купил для него особую рамку и повесил над своим столом в кабинете. Похоронами занимался он один. Отец девочки так и не появился (да и не знаю, сообщили ли ему вообще), а мать с момента смерти пребывала в некой прострации, сама ни с кем не говорила, на вопросы отвечала односложно, и даже несколько дней подряд не меняла одежду, так что от неё, наконец, начал распространяться характерный запах. На свои деньги Алексей купил сосновый гробик, очень красиво отделанный розовым глазетом, заказал особое платьице для покойницы, нашёл место на Алтуфьевском кладбище, и даже организовал поминки со столом и всем необходимым. На похоронах было многолюдно, пришло человек пятьдесят. Были и родственники и люди случайные, откликнувшиеся на какие-то Лёшины публикации в соцсетях. Получилось очень трогательно – могилку всю усыпали цветами и уложили игрушками, многие плакали, мать девочки окружили вниманием, наперебой предлагали ей помощь, деньги. Она сама вышла, наконец, из своего каменного состояния, растрогалась и уж не могла остановиться – и плакала, и обнимала всех, к ней подходивших. Выступил и Алексей. Мне почему-то казалось, что он выкинет нечто глупое и эксцентричное – прочитает, к примеру, над могилой стих собственного сочинения, или исполнит горестную песню, но он только спросил у матери разрешения положить девочке в гробик часики, которые купил незадолго до кончины, и не успел отдать. Их Сашенька попросила недели две назад – ей хотелось иметь часы, похожие на те, что носила её мать. У той действительно имелись очень красивые ходики с узорчатым алюминиевым браслетом, и Алексей достал почти точно такие же, но на серебряном браслете и с малахитовыми вставками. Причём, часть браслета у них была съёмная, на вырост. Он надеялся, вероятно, что Саша, когда вырастет большой, будет надевать его подарок и вспоминать о нём. Эта сцена растрогала всех. При мысли о том, что девочка никогда уже не станет взрослой, и не наденет часы, даже я чуть ни пустил слезу. Пишу это даже потому, что вообще история с похоронами произвела на меня странное действие. Всё там почему-то ужасно раздражало меня, во всём настойчиво виделось некое лицемерие – и в скорби собравшихся, и в преувеличенном, как казалось, старании Алексея угодить всем, и даже в отчаянии матери. Помню, я как-то чересчур энергично ходил между людьми, и, словно разыскивая кого-то, заглядывал в лица, прислушивался к разговорам, замечал жесты… Я был даже груб – одного молодого человека сильно толкнул, резко огрызнулся на замечание ещё какой-то девушки. Я начал, наконец, ловить на себе недоумённые и даже возмущённые взгляды, но мне было плевать. Мне как-то алчно желалось различить в присутствующих неискренность, подловить кого-нибудь на лжи, и я страшно рад был, когда чувствовал нечто, хоть отдалённо похожее. Покинул я кладбище раньше всех, и ушёл с брезгливым ощущением, которое усилилось по дороге до такой степени, что, дома меня стошнило. Маша, решившая, что я болен, бросилась на помощь, но я, поспешно отмахнувшись, вышел из квартиры и отправился сам не знаю куда. По пути мне попался какой-то паршивый торговый центр, из тех, что торгуют не брендами, а безвестной китайщиной. Я зашёл там в кафешку, торопливо выпил чаю, а потом часа полтора шатался от витрины к витрине. Потребление, пусть и низкосортное, неплохо так расслабило меня, увлекло даже до энтузиазма, в пылу которого был, впрочем, момент, когда я с удивлением и некоторой ошарашенностью оглянулся на себя. Я даже купил там какой-то замухрышистый синтетический свитер, который, однако, с тех пор ни разу не надел. Если озабочусь завещанием, то обязательно попрошу, чтобы именно в нём меня и закопали.

Между тем, Алексей всё же совершил глупость, которой я ожидал от него. Пока я отсутствовал, он зашёл к нам и с час проторчал на кухне наедине с Машей, очевидно, желая завести какой-то разговор. Но никак не решался. Девушка, всё ещё напуганная моим внезапным появлением и столь же внезапной отлучкой, решила, что со мной случилось что-то неладное, и извела Алексея расспросами. Но он лишь краснел и отмалчивался, доведя беднягу до белого каления. Наконец, она решительно потребовала от него ответа. Лёша принялся бормотать что-то, но из его бессвязной речи нельзя было ничего разобрать. Что-то там было про сомнения, страдания, нечистую совесть, и так далее. Наконец, Маша догадалась, что его посещение связано вовсе не со мной, а каким-то образом касается её самой. Но, едва подобравшись к сути, Коробов вскочил как ужаленный, схватил с вешалки куртку и пулей вылетел за дверь.

Через минуту он позвонил мне, и сбивчиво поведал обо всём, тут же объяснив, что не мог поступить иначе, что ему хотелось, как он выразился, «оторвать пластырь», и, что если при встрече я дам ему по морде, он поймёт. Признаться, из этого путаного монолога я не понял ровным счётом ничего, полностью списав его на шоковое состояние Коробова после похорон. В дальнейшем мы ни разу даже не обсуждали этот разговор, хотя Лёша, судя по кой-каким намёкам, и стремился. Уж не знаю почему – то ли действительно стыдился, то ли желал высказаться, разъясниться окончательно, разумеется, в первую очередь не мне, а самому себе. В этой истории для него в самом деле было много таинственного и неловкого, что и выяснилось несколько после.

Глава двадцать четвёртая

После смерти девочки Алексей как в омут с головой бросился в открытую схватку с драконом. Он кинулся в полицию, написал, наверное, сотню запросов в прокуратуру и ФСБ, связался со всеми правозащитными и благотворительными организациями, какие смог найти в своей записной книжке. Но везде были неудачи. Полиции его улик не хватало, прокуратура одну за другой строчила отписки, а в ФСБ и прочих смежных ведомствах заявляли, что подобные расследования не имеют отношения к их деятельности. Алексей не ограничился заявлениями, а лично пошёл по кабинетам, но и тут не выгорело. Где-то не приняли, где-то отказали, где-то мягко дали от ворот поворот, взяв дело на рассмотрение, но тут же кубарем спустив по инстанциям. Больше всего от Коробова досталось личному составу УВД Замоскворецкого района, на земле которого, собственно, и случился пожар. На несколько дней он буквально прописался в отделе – таскал туда каких-то адвокатов и правозащитников, писал заявления, приставал ко всем следователям, которые имели несчастье попасться ему на пути. Наконец, он до такой степени надоел полицейским, что начальник отделения лично распорядился ни под каким соусом не пускать его в здание. Но Алексей всё-таки как-то прорвался со своими бумажками, и на этот раз добился обстоятельного и откровенного разговора с одним из руководителей. Тот честно объяснил настырному журналисту, что у дела его, в принципе, перспективы есть, а при удачном стечении обстоятельств, может быть, и неплохие, однако, улик собрано пренебрежительно мало. Одинаковые на всех трёх пожарах канистры и подставные фирмы, на которые опиралась «Первая строительная», конечно, произведут впечатление на обывателя, но для суда они всего лишь косвенные доказательства. Даже самый честный судья, которые, к слову, в практике по подобным случаям встречаются исключительно редко, и тот отправит дело на доследование. А для следствия каждая такая история – сущий кошмар. Тут речь не о каких-то алкашах, спьяну спаливших курятник. Вопрос серьёзный, связанный с большими деньгами, и в работе по нему обязательно придётся столкнуться с людьми со связями, с важными чиновниками, с умными и опытными юристами. Если расследование начать сейчас, – уныло резюмировал полицейский, – то из него очень скоро выйдет очередной «висяк», а строители мало того, что останутся безнаказанными, так ещё и получат законную возможность ознакомиться с материалами дела, благодаря чему окончательно упрячут концы в воду.

Алексей вышел из полиции со сложным чувством. С одной стороны, очевидно было нежелание служителей Фемиды браться за запутанное дело, с другой же и в словах следователя чувствовалась правда. Коробов, конечно, руки не отпустил и с усиленной энергией взялся за расследование. За полгода он проделал огромную работу – собрал информацию о руководстве «Первой строительной компании», нашёл её финансовые документы, как бывшие в открытом доступе, так и секретные (в последнем эпизодически помогали ребята из пиар-служб конкурирующих строительных корпораций). Он вывесил на стену над своим столом организационную диаграмму фирмы, которая постоянно дополнялась и учитывала всё – дочерние компании, объём контрактов, откаты, случаи ухода от налогов, которые можно было подтвердить документально, и так далее. Рядом с диаграммой над столом висела и та самая картинка, портрет Лёши, сделанный умершей девочкой, и каждый раз, входя в кабинет, он первым делом видел именно её. Я считал это некой пошлостью, и даже с какой-то брезгливостью относился, но это от тогдашнего моего наивного цинизма, который я, как все маленькие детишки, принимал за знание жизни и беспристрастность. Немножко помаявшись на этом свете, начинаешь понимать, что настоящая, искренняя сентиментальность никогда не бывает пошлой.

Словом, Коробов бушевал. Ворвавшись в пещеру дракона, он орал во весь голос и отважно размахивал перед его бугристой мордой горящим факелом. И дракон проснулся и заметил его. Ещё не зная, чего ожидать от странного героя, дерзко нарушившего его покой, он поднялся с места, и от греха подальше убрался вглубь своего убежища. Несколько мгновений слышалось шумное, рассерженное дыхание, раздавался тяжёлый топот огромных когтистых лап и тускло блестел в свете факела извивающийся кольцами чешуйчатый хвост… А затем всё стихло. Из реестров пропали дочерние фирмы «Первой строительной», был закрыт доступ к технической документации, приостановлено участие компании в сомнительных закупках… Коробов не отступал ни на секунду, но дракон был слишком прыток. Источники переставали отвечать на звонки, корпоративные протоколы стремительно исчезали из интернета, конкурсы засекречивались. Работа, занявшая месяцы напряжённого, кропотливого труда, целиком и полностью пошла насмарку. В этот момент мне очень интересно было наблюдать за Алексеем. Я не без удовольствия заметил у него признаки хорошо мне известного чувства – обиды, славной, горькой обиды на весь свет. Но если я упивался своей обидой, Алексея тяготился ей, я копил её, он же стремился поскорее избавиться. Но обида как огонь: огородите его чугунным экраном, и он согреет вас холодным зимним вечером, отпустите на волю – и он сожжёт ваш дом. Алексей по неопытности дал обиде свободу. С людьми, которые помогали ему собирать информацию, рискуя положением, он почти в одночасье перессорился, обвинив их в трусости и недостаточной решимости, полицейских и чиновников, связанных с расследованием и, казалось бы, готовых содействовать, одного за другим оттолкнул от себя, назвав жуликами и взяточниками. До того он осмотрительно воздерживался от публикаций по делу «Первой строительной», приберегая всё для одного, главного удара, теперь же выпустил целый цикл статей с громкими заголовками и голословными обвинениями. Его авторитет упал ниже плинтуса, и лучше всего это было видно по позиции атакуемой им компании, которая, считая дело оконченным, даже не подавала на него в суд, несмотря на хорошие перспективы иска, а ограничивалась коротенькими пресс-релизами на своём сайте, в которых называла нашу газету «бульварным листком», а Коробова – «журналистом, гоняющимся за жёлтой славой». В последнее время Алексей стал совсем сдавать. От отчаяния он решался на совсем уж очевидные глупости, от которых его с трудом отговаривал. У него, к примеру, была навязчивая мысль объявить «Первой строительной» ультиматум. Эта идея превратилась у него, наконец, в некую манию. Он часто в красках и с каким-то больным вдохновением расписывал, как было бы замечательно явиться к строителям в офис, продемонстрировать Гореславскому и Белову все документы, найденные за время расследования, и повергнуть их тем самым в прах. Об их признании при этом хоть и мечтал, но как-то в самую последнюю очередь – и сам в него не верил, и даже почти в нём не нуждался. Ему хотелось огня, энергии, движения, и главное – законченности. Того, например, чтобы его как-нибудь окончательно обругали, то есть чтобы и сказать было больше нечего. И, может быть, при этом по-скотски поступили – выгнали, к примеру, пинками на улицу, или избили, или посмеялись откровенно и нараспашку – одним словом, показали себя абсолютными и беспринципными подлецами, полностью отдающими себе отчёт в собственной подлости. Вообще, от бессилия порой страшно хочется пострадать. Страдание имеет собственное, абсолютное значение – оно и искупает слабость, и прощает ошибки, и обещает спасение.

И одновременно с тем он, совершенно не веря в успех, где-то в глубине души всё же предполагал его возможность. В этом я уверен потому, что знаю – если бы он объективно чувствовал впереди одно лишь поражение, то не пошёл бы совсем, как, например, пошёл бы я (и даже с наслаждением), или какой-нибудь ещё слабонервный простачок. Слишком мало он тогда был разочарован, и слишком ещё любил жизнь. Вообще, обиженные порой чёрт знает чего ожидают от своей обиды. Сужу по собственному опыту. Иногда так горит в тебе чувство справедливости, что совершенно искренне веришь, что человек, который по всем точкам тебя обставил, который сильнее, а то и умнее стократно, вдруг извинится перед тобой, причём как-нибудь совершенно неподобающе – униженно и плаксиво, а затем полностью сдастся на твою милость и откажется ото всех претензий. И настолько свято веришь этому, как никогда ни во что не верил. И, главное, веришь не зря – ведь случается же и такое в жизни, причём на удивление часто. Обида, повторюсь, чувство глубокое.

Я думаю, что мечта Алексея об ультиматуме так и осталась бы без воплощения. Решись он на это серьёзно, кто-нибудь, да отговорил бы его – не я, так редактор или ребята из юротдела. Но всё изменил случай. Давно, ещё в самом начале расследования, в первый раз обнаружив то самое совпадение с канистрами, Алексей составил список потенциальных жертв «Первой строительной». Тогда компания ещё вела себя неосторожно, и сделать это оказалось довольно просто. В этом списке было около десятка объектов, интересных возможным поджигателям, среди них – многоэтажка в кленовом парке почти в самом центре Москвы, на Никитской улице. Претензии на её территорию имели несколько строительных конгломератов, причём в начале двухтысячных некоторые уже и покушались на расселение дома, но отступали. Во-первых, бучу поднимали жители, а тогда к общественному мнению ещё прислушивались, во-вторых же местные законы требовали давать жильё расселяемым в том же самом районе, где находился сносимый объект, что казалось коммерсантам экономически нецелесообразным. Однако, в последние годы ситуация изменилась. В 2011-м был принят знаменитый закон, позволяющий предоставлять собственникам расселяемых домов жильё за пределами их округа, да и прежних жителей, крепко державшихся друг за друга, в доме почти не осталось. Кто-то поменял жильё и разъехался с детьми, кто-то продал квартиру, кто-то попросту умер. Почти сразу вслед за принятием закона, здание официально, несмотря на все возражения жильцов, было признано аварийным и подлежащим сносу. Стало ясно, что новой атаки не избежать. Ещё шли суды, оспаривающие соответствующие решения СЭС, БТИ и противопожарной службы, а к собственникам уже являлись представители строительных компаний и предлагали варианты для расселения. Среди них были и ребятки из «Первой строительной», к примеру, на место не раз заезжал уже упомянутый здесь заместитель директора Николай Белов. Сыпались намёки и требования, случались и угрозы… Алексей не мог предвидеть новый пожар, но, когда тот случился, нисколько не удивился. Разумеется, сразу приступил к делу. Причём, теперь, в отличие ото всего прежнего, у него на руках были сразу несколько козырей. Тут и показания жильцов, подтверждающие претензии строителей, и кое-какие документы, и материалы судебных заседаний, где были уже установлены и доказаны некоторые весьма любопытные факты. Кроме того, на этот раз из-за множества погибших в пожаре, можно было рассчитывать на серьёзный общественный резонанс, особенно если аккуратно подойти к освещению истории. Когда Алексей в ночь пожара возник у меня на пороге, я всё это немедленно оценил и взвесил. Прежде я досадовал на своего приятеля за излишнюю вспыльчивость, теперь же поход к Гореславскому с этим его чёртовым ультиматумом показался мне отнюдь не лишённым смысла. Если прежде подобная выходка прошла бы по категории курьёзов, и принесла бы нам разве что судебный иск, то нынче, благодаря пожару, она представала в совершенно ином свете. Во-первых, был очень возможен скандал, и чем громче он оказался бы, тем лучше. Теперь-то уж никто не обвинит нас в погоне за сенсациями и не обзовёт «охотниками за жёлтой славой». Дорогие коллеги немедленно припомнят Лёшину возню со строителями и сделают из неё нужные выводы. В глазах общественности мы станем борцами за справедливость, неподкупными рыцарями пера, которые, несмотря на травлю, продолжали гнуть свою линию, и, хоть и тщетно, но пытались разоблачить злодеев и предупредить о грядущей опасности. Героями, которые, узнав о трагедии, первыми отправились в логово чудовища, дабы бросить вызов свирепому хищнику, и были избиты, оскорблены, унижены (нужное тут подчеркнуть). Первую скрипку в партии будет играть Алексей, но и мне, рассудил я, достанется немало аплодисментов. Во-вторых, некоторый расчёт был на то, что Гореславский, чем чёрт не шутит, действительно о чём-нибудь проболтается в пылу гнева. Человек он был по слухам вспыльчивый, и не всегда сдержанный на язык. Ну а в-третьих, сознаюсь со смущением, имелся у меня и собственный, несколько нездоровый интерес. Я, как вы знаете, обижался тогда на мир (заметьте – именно обижался, а не был обижен – пишу как о процессе), и со временем черта эта выразилась в нескольких любопытных привычках. К примеру, я часто принимался выдумывать себе различные беды и оскорбления. Скажем, если приходилось мне видеть на улице, как милиционеры останавливают какого-нибудь прохожего для проверки документов, я тут же представлял себя на его месте, и воображал чёрт знает что – будто в ответ на законные замечания они схватили меня под руки, оттащили в отделение, избили там до полусмерти, и после остались безнаказанными. Если читал в интернете о каких-нибудь мошенниках, то опять ставил себя на место обманутых, безуспешно пытающихся добиться справедливости. Эти мечты, да, именно мечты, потому что я зачастую в неком пылу желал их осуществления, увлекали меня на целые часы, раздражали до нервозности и какого-то умственного ступора. Их я называл тёмными. Но были и светлые, отличавшиеся тем, что в них я одерживал над обидчиками победу – добивался изгнания продажных милиционеров, ареста жуликов, и так далее. Они не давали тех же ощущений, что тёмные, этого терпкого, упоительного осознания себя задыхающимся на дне мрачной бездны, но за них я держался изо всех сил, порой даже с неким отчаянием. Обычно преобладание тёмных или светлых мечтаний зависело у меня от настроения, но в последнее время, после начала отношений с Машей, мне почему-то страшно хотелось победы, окончательной победы той или иной стороны – или уж совсем сгинуть в тоске, или спастись, взмыть к свету. Визит к хозяину «Первой строительной», я почему-то был уверен в этом, мог сдвинуть баланс сил в этой борьбе. Предчувствуя разочарование, я в то же время, может быть, не меньше Лёши рассчитывал на успех его выходки.