Маяки

Мне понадобится твоя помощь.

Впрочем, куда я спешу, давай обо всём по порядку.

Сначала я хочу открыть тебе одну тайну. Одну, но большую.

Итак, Маргарита, однажды я понял, что я – не человек. Вернее, не совсем человек. Я понял, что я – инструмент.

Инструмент Бога.

Понимаешь, какая штука: у Бога тоже есть инструменты. Такой ящик, как у мастеров из ЖЭСа, которые приходят починить электричество или потёкший кран.

В мире, который создал Бог, тоже постоянно где-то что-то протекает или нуждается в ремонте. Поэтому Богу без инструмента никак нельзя. И такие инструменты у него – люди. Люди очень разные.

Вот в своё время, давно, Бог вылепил одного человека. Вылепил, вдохнул в него жизнь, вдохнул в него сообразительность, много, и – выпустил, наблюдает. А этот человек возьми, и изобрети колесо. Ты представляешь, как сложно было людям без колеса, и как сейчас проще с колесом?

Или вылепит Бог другого человека, вдохнёт упорства, много, и выпустит. И этот упорный человек проделает тысячу неудачных экспериментов, а на тысячу первый изобретает лампочку, которая тебе сегодня свет каждый день даёт.

Так вот, я – такой же инструмент Бога. Бог сначала меня вылепил. Потом вдохнул воображения – и тоже много. Для того, чтобы я однажды изобрёл Маяки, которые светят не через пространство, а через время.

И я их изобрел.

Я попробую сейчас тебе рассказать, как работает они работают.

Когда человек помирает, его кладут в деревянный ящик, плачут с причитаниями, потом прощаются с человеком навсегда, забивают тот деревянный ящик гвоздями и закапывают в поверхность матушки нашей, планеты Земля.

Так вот, я со всем согласен, кроме одного. Я не согласен прощаться навсегда.

Это, на мой взгляд, совершенно необязательно.

Давным-давно всем известно, что есть у людей такая штука – «душа». И что штука эта путешествует из тела в тело, бесконечно.

Известно это всем давным—давно, да вот только доказать это ещё никому не удавалось. Не лепил Бог такого человека, который бы доказал. Но вот время, наконец, пришло. И Бог слепил меня.

Когда я закончил институт, мне долго не удавалось понять, отчего так криво складывается моя жизнь. Отчего так нелепо и так нескладно.

Люди вокруг жили спокойно и тихо, ходили на работы, зарабатывали себе на жизнь.

Я же ходил в дырявых кедах, пил, убегал от контролёров в автобусах, ел куриные суповые наборы ценой в доллар за килограмм, устраивался на какие-то нелепые работы, которые меня никогда не интересовали, и думал. Я постоянно думал о том, как всё устроено. Как устроено то, что скрыто от наших глаз.

Люди вокруг влюблялись, женились, строили себе дома, рожали сыновей и сажали деревья.

Я в это время думал, пил спиртосодержащий боярышник, стригся наголо, потому что не было денег на парикмахерскую, увольнялся с работ, ругался с твоей мамой и, наконец, довел наши с ней отношения до того, что наша семья развалилась.

Люди вокруг богатели, имели достаток и семью, ездили летом к морю, а зимой – на горнолыжные курорты Австрии и Франции, люди посещали памятники архитектуры, смотрели на другие страны. Одевались от Paola, дарили друг другу подарки на праздники, ходили в рестораны.

Я уже редко вставал со своего дивана, почти не выходил из комнаты. Я лежал и думал. На те небольшие потребности, что у меня были, я научился зарабатывать, не вставая с дивана: я писал сценарии, статьи, сказки, рассказы.

Тут есть один уместный вопрос.

Вопрос о том, почему, если уж я инструмент Бога, Бог не дал мне каких – то данных по улучшению этого мира сразу, без всего этого лишнего?

Потому, дочь, такие вещи должны шипами пройти через твоё сердце.

Для того, чтобы их понять.

Потому что, дочь, если Бог тебе это возьмёт и вывалит всё за один раз. Ты посмотришь на эту кучу. Плечами пожмёшь, да и пойдёшь себе дальше. Ну, в лучшем случае поковыряешься в этой куче немного, лениво, без страстного, жгучего желания. И всё.

Что же, по-твоему, опять Богу лепи человека, опять выпускай, опять наблюдай? Нет, у Бога всё устроено чётко и ровно, у него всё работает, как часы. Даже лучше, чем часы. Во много раз лучше.

Так я лежал, думал. И, наконец, я додумался. Я понял, малыш. Я понял то, что хотел понять.

Ведь если думать добросовестно, понять можно что угодно. Запомни это.

Сразу же за пониманием я увидел, отчего жизнь моя так крива. Я догадался, что я – инструмент Бога.

Я пришёл в этот мир не наслаждаться телячьим семейным бытом, кататься зимой на лыжах, а летом фотографировать город Рим. Благоустраивать дачный участок или подстригать газон около своего загородного дома. Я – инструмент.

Ты видела когда-нибудь, как работает с инструментами слесарь на СТО? Конечно, ты видела. Ты просто вспомни черную кошку в серой коробке, её чумазых котят, которых мы привозили домой купать, ты вспомни их, и мигом вокруг этой коробки возникнут стены автосервиса, встанут в полный рост синего цвета подъёмники, на которых висят машины, и начнут ходить вокруг этих машин слесаря, которые занимаются ремонтом. Ну, вспомнила? Инструмент у них в процессе работы валяется, как попало, он в следах смазки и грязи, выщербленный, ударенный сотни раз с разных сторон молотком. На то он и инструмент.

Так вот я – такой же инструмент Бога. Богу нет никакого дела, в комфорте ли я, есть ли у меня семья и много ли у меня врагов. Бог лепил меня не для того, чтобы этим интересоваться. Глупо отрицать, он, конечно, подбрасывал мне кое-что в жизни. Но ведь хороший слесарь тоже следит, чтоб инструмент не пришел в негодность. А я запросто мог. Прийти в негодность.

Итак, я изобрел Маяки.

То есть прости, немного не так. Я ничего не изобрел. Маяки существовали всегда. Я придумал, как эти Маяки продемонстрировать всем. Чтобы все увидели, что они-таки есть. И что Маяками можно и нужно пользоваться.

Теперь о Маяках оставалось только рассказать.

5.

Как я уже вам говорил, ничего, кроме пятидесяти сценариев, по которым сняли сериальное кино, моей книги и ещё живого журнала в моём творческом багаже, фактически и нет.

Рассказики и разные статьи, которые я писал для журналов и газет, очерки какие-то, работы на конкурс, дипломы на двери моей комнаты – это тоже было, но как-то совсем уж не воспринималось мной самим всерьёз. Всё это было чем-то игрушечным, ненастоящим.

Но если ещё 10 ноября в этом своём творческом багаже книгу о Маяках я никак не выделял, то сегодня, 11 ноября, книга эта уже стала казаться мне совсем немалой ценностью. Засияла, можно сказать, жемчужиной. Не меньше.

И вот передо мной сидит человек, который хочет эту жемчужину купить. Купить без моего права переиздания или дальнейшей работы над концепцией Маяков.

Купить за десять тысяч долларов.

По-моему, жемчужины стоят больше.

Тем более, что мне пришлось бы продать всё, с потрохами. Мне пришлось бы забыть о концепции Маяков.

Конечно, если бы я не видел в чемоданчике Шепетинского большого количества нарядных пачек с банкнотами, я бы, может быть, так и не думал. Но я прикинул, что с собой у него тысяч пятьдесят, не меньше. Тут же я решил, что все эти деньги предназначаются для того, чтобы купить меня и моё молчание. Просто первый заход – это как будто бы на лоха. Хотят купить дёшево. Зачем давать пятьдесят, если лох продаст за десять?

Шепетинский положил листки договора на стол, наверх положил ручку. Придвинул всё ко мне.

– Сто тысяч, – ничуть не стесняясь и глядя в глаза Шепетинскому, произнёс я. Чёрт его знает, сколько там в его саквояже. Не будем мелочиться.

Борис посмотрел на меня с печалью.

– Не расслышал?.. – сказал он, хотя было очевидно, что расслышал он всё прекрасно.

– Сто тысяч долларов, – повторил я.

– Вы верующий человек, Александр Николаевич? – спросил зачем-то Шепетинский.

– Ну допускаю… Что нечто такое есть.

– То есть Бог.

– Пусть будет Бог.

– А чего же вы его не боитесь, Саша?

– В каком смысле? – не понял я. Я действительно не понял.

Человечек взял со стола пачку сигарет, сунул сигарету себе в рот:

– Бога вы не боитесь, Александр Николаевич, вот в каком смысле. Вы сколько книжечек-то своих продали?

Шепетинский занялся прикуриванием сигареты.

– Все мои, что продал, – меня стал злить этот разговор. Борис затянулся и выдохнул, получилась пауза.

– Саша, не валяйте дурака. Кстати, позвольте вопрос.

– Позволяю, – я почувствовал, что торговаться придётся жестко.

– Саша, прошу прощения. Скажите, а отчего вы так одеваетесь? Ждали, в общем-то, достаточно уважаемого человека в гости, может быть, даже из-за границы. А выглядите, мягко говоря…

На мне была выцветшая майка с растянутым горлом, старые, совершенно не модные джинсы и разные носки. По сравнению с элегантным Шепетинским я выглядел действительно, как минимум, странно. Не совсем для приёма гостей.

– Чтобы быть не похожим на вас, – сказал я зло. Я действительно не кривил душой. К своим тряпкам я относился с подчёркнутой небрежностью, с неким вызовом окружающему миру.

– На кого это, позвольте узнать, на «нас»? – не понял Борис.

О. Мы хотим поговорить про это? Что же. Извольте.

– На тех, кто за Givenchy и Francesco Smalto продали зачем-то всё. Свой талант, свои способности, умение любить и делать прекрасное, – я с интересом посмотрел, как вытягивается лицо Бориса и безжалостно продолжил. – Творить, самое главное. Вот, что вы продали за деньги – способность творить!

– Скажите пожалуйста, – Шепетинский откинулся на спинку стула. – Сколько всего вы обо мне знаете. За неполных, – Борис взглянул на часы, – сорок пять минут.

– Ничего сложного, Шепетинский. Таких, как вы, я определяю даже быстрее. Вы, наверное, забыли, что я какой-никакой, а писатель. Хотите, я даже немножко о вас расскажу?

– Расскажите, – у Бориса, очевидно, было время на такие разговоры.

– Вы… Вы какой-то функционер в конторе, явно вам не принадлежащей. У вас высокий оклад, но ничем, кроме перекладывания бумаг из одной корзины в другую, ничем, кроме сложения и отнимания на калькуляторе, ничем, кроме распоряжений, которые мог бы запросто давать любой сообразительный выпускник школы, вы не заняты. Правильно?

– Ладно, – ответил Борис. – Оставим этот разговор.

Видимо, он хотел услышать что-то другое. Шепетинский посмотрел на часы.

– Вернёмся лучше к основной теме моего визита, Саша, – сказал он. – Стецкий. Мне кажется, десять тысяч долларов – это очень хорошие деньги за вашу книгу.

– Так и берите книгу, Борис, – сказал я. – Вы ж хотите вообще все. Вы же хотите, чтобы я забыл о том, о чем размышлял в течении десяти лет своей жизни. Поэтому и прайс другой. Мне вообще кажется, что я дешевлю

Представитель библиотеки молча смотрел на меня.

Тут у меня мелькнула, как мне показалось, очень дельная мысль. Я заговорщицки посмотрел на Шепетинского.

– Борис, давайте так. Пишем в договоре сто тысяч, на руки вы мне даете семьдесят пять. Двадцать пять ваши. Идет?

На лице Шепетинского появилась грусть.

– Ну хорошо, – понял я его взгляд. – Ваши пятьдесят, и мои пятьдесят, в договоре пишем сто. Ну?

Борис покачал головой.

– Александр Николаевич, вы никак не можете понять, что дело здесь вовсе не в деньгах. Сто или десять тысяч – нам не важно.

– Кому это «вам»? – спросил я.

– Организации, – ответил Шепетинский. – Вы угадали. Я действительно представляю мощную, могущественную и обладающую весьма существенными денежными ресурсами организацию.

– А называется, как, не слышу?

Борис достал из кармана визитку и протянул мне. На визитке было написано «Канадская береговая охрана». На русском и английском языках. И стояла фамилия Шепетинского и инициалы. В должности числилось «куратор». Я ничего не понял.

– А кого вы куратор, Борис Абрамович? – попытался разгадать я букву «А» в инициалах Бориса.

– Анатольевич, Борис Анатольевич, – поправил Борис. Кажется, он ожидал, что теперь поправлюсь я.

– Так куратор вы кого, Борис Анатольевич? – поддался я.

– Ваш. Я ваш куратор, Саша. Теперь уже – до конца ваших дней.

Почему-то мне стало не очень уютно. Во-первых, Борис был старше меня лет на пять. А во-вторых, сама перспектива конца моих дней в компании куратора Бориса мне не была мила.

Шепетинский дал мне переварить сказанное и продолжил:

– Так вот, как я указывал вам раньше, Стецкий. Дело совершенно не в деньгах. Сто тысяч или десять тысяч – нам это практически не важно. Но. Дело в том, что, когда закончатся эти сто тысяч… А они, поверьте, Стецкий, закончатся очень быстро. С деньгами, которые не заработаны, происходит так почти всегда. Так вот, когда эти сто тысяч закончатся, вы снова придёте к нам. И будете пытаться нас шантажировать. Вас тогда придётся или убить, или куда-то спрятать или лишить возможности мыслить. А мы ведь не преступники, Александр Николаевич. Мы чтим уголовный, а временами даже и административный кодекс. Мы живем в ладах с законом, понимаете?

Я понимал.

– Подумайте ещё раз, Саша. Вот десять тысяч, и больше за концепцию о Маяках мы вам не предложим. И никто не предложит. Вы должны это осознавать. Десять тысяч – и всё, – Борис опять сделал паузу. – Берёте?

Блефует. Для кого тогда остальные пачки

– Пятьдесят тысяч, – как можно более спокойно сказал я. Я вспоминал внутренности чемоданчика Шепетинского и снова и снова пересчитывал пачки. Пачек получалось никак не меньше пяти.

– То есть десять тысяч вы не берёте и подписывать ничего не будете?

– Именно так.

Борис пожал плечами, открыл свой чемоданчик, и камера заработала в режиме обратного просмотра – сначала исчезли договора, потом ручка, а затем и такая красивая пачка с купюрами.

– Всего тогда хорошего, Александр Николаевич. Моя визитка у вас есть. Захотите продолжить диалог – звоните. Только учтите, каждую неделю из ваших десяти тысяч будет отниматься по пятьсот долларов.

Какой, однако, козёл. Хороший переговорщик, но козёл. Нет, так просто он не уйдёт. В дверях, он сломается в дверях. Откроет свой саквояж и вывалит все пятьдесят. А не жалких десять. Главное – не дрогнуть первому.

– А вы не боитесь, что после вашего визита я стану продвигать свою книгу везде, где только могу, Борис? – спросил я.

– За что вы будете её продвигать, Олександр? – Борис назвал меня через «о». От этого веяло неуважением.

– Я найду, – ответил я. – Нашел же, за что издать.

– Бросьте, Стецкий. Ваш проект на канале ТВ3 закрыт на два месяца с неизвестной перспективой. Ваши статьи в журналы теперь берут всего по два доллара за тысячу знаков. И это даже не оттого, что вы плохи. В стране сейчас просто нет денег. Даже интервью, за которые вы раньше получали двадцатку, теперь считают по восемь баксов.

Шепетинский наклонился ко мне и сказал:

– Что вы валяете дурака, Саша? Подпишите документы, возьмите десять тысяч и будьте счастливы. Хотя бы ненадолго.

Осведомлённость Шепетинского о моих гонорарах меня очень удивила. Но я решил на это не отвлекаться.

– Я могу раздать те четыреста экземпляров, что у меня есть сейчас! – в запале сказал я.

Борис, взяв чемоданчик за ручку, поднялся.

– Вот видите, Стецкий. Вы уже прямо сейчас начинаете шантажировать меня. Нехорошо. Некрасиво, Александр Николаевич. Конечно, раздавайте ваши четыреста экземпляров, кто же лучше вас раздаст?

Шепетинский прошел мимо меня и вышел в прихожую. Из прихожей он сказал:

– У вас есть ложечка?

– Не понял? – не понял я.

– Ну ложечка, – сказал Шепетинский. – Обуться.

Чёрт, неужели он действительно так и уйдёт. Я тоже вышел в коридор и подал Борису ложечку.

– Одно колено не гнётся, – с улыбкой пояснил он. – Раздавайте свои экземпляры, Саша, десять тысяч – это не деньги, зато порадуете совершенно незнакомых вам людей. Вы же уже всем знакомым по экземпляру подарили?

Шепетинский с улыбкой посмотрел на меня.

А ведь и впрямь уйдёт сейчас. Но я выдержу, нужно держаться до самого последнего момента. В конце концов, у меня есть его визитка, чёрт побери. В конце концов, своё я получу в любом случае. В лифте. Он сдастся в лифте.

Я улыбнулся на прощание Шепетинскому. По-моему, вышло искусственно и криво.

– Маменьке кланяйтесь от меня, – решил пошутить я напоследок.

– Спасибо, но маменька моя в гробу лежит уже лет пять как, – ответил Борис. – Всего хорошего.

Борис повернулся, чтобы уходить, но задержался в дверях.

– Чего же вы всё-таки хотите, Александр Николаевич? – вдруг спросил он. – Неужели и впрямь денег?

Я облегчённо выдохнул про себя. Похоже было на то, что я выиграл.

– Денег, денег, – сказал я. – Если уж продавать с потрохами всё. Без остатка.

Шепетинский смотрел на меня и ничего не говорил. Я на секунду задумался, какое продолжение должно быть у разговора. И тут меня прорвало.

– Вы знаете, Шепетинский, нет, – сказал я. – Хочу я, допустим, писательского признания, славы, интервью и вручения мне премий. И дрожащим голосом произносить слова благодарности на вручении этих премий. Я хочу, чтобы меня носили на руках, пусть хоть немножечко, за то, что вот я – умный и образованный человек, который мог сделать карьеру или уж, во всяком случае, построить какой-никакой бизнес, стою сейчас перед вами в рванье, в кармане у меня денег ровно на следующий месяц интернета, и даже что я буду жрать на следующей неделе, я толком не знаю!

Шепетинский разозлил меня.

– А знаете отчего, Борис? – спросил я. – Потому что всё, всё что у меня было в жизни, я сменял на то, чтобы доказать, чтобы показать человечеству, что Маяки все-таки существуют, понимаете, Борис?! Всё сменял, всё отдал! Жену, сытую размеренную жизнь, возможность не думать о том, чем платить за квартиру на следующей неделе и что купить на обед сегодня – ливерной колбасы или плавленый сырок!

– И? – сказал Шепетинский.

– И тут приходите вы, суёте мне эти десять тысяч долларов и говорите, чтобы я плюнул и забыл. Растёр. Десять лет своей прошлой жизни растёр и купил себе за эту десятку немножко времени будущего! Непонятно, зачем! Мне непонятно, зачем мне это будущее время теперь? Да, вы пришли ко мне в очень подходящий момент, да, я уже не верил, что вообще что-то такое открыл, и что открытие это хоть чего-нибудь да стоит! Но смотрите, как всё интересно, Борис: вы пришли с этим предложением, и я понял – а ведь стоит, видимо, стоит! И тут – бац! – отдай! За небольшие деньги – отдай! Да не отдам, раз стоит, нет! Или отдам – но очень дорого. Я ясно излагаю свои мысли, Борис?

– Ясно. Понятно. Чего же неясного, – Шепетинский суетно осмотрелся, как оглядываются люди, чтобы ничего не забыть, протянул ещё раз мне свою руку на прощание и сказал:

– В общем, надеюсь, что я тоже ясно изложил свои. Мысли. На этой неделе – десять тысяч. На следующей – девять с половиной. Ещё через неделю – девять. И так далее. Всего хорошего.

Человечек открыл дверь и прошёл на площадку перед лифтами. Я его не видел, но слышал, как открылись двери лифта. А потом закрылись.

На этаже стало тихо. Тихо-тихо.

Так, как будто и не было никакого Бориса Шепетинского.

Не существовало в природе никогда.

6.

Здесь, наверное, стоит вернуться к тому, что из себя представляет моя жизнь.

Во-первых, это любопытно, а во-вторых, это имеет непосредственное отношение к концепции Маяков, которую я придумал.

Кроме того, что я уже о себе рассказал, хочется ещё добавить, что я – алкоголик и мистик.

И если то, что я алкоголик, не является ни ценностью, ни каким-то особенным фактом биографии* (у нас полстраны алкоголиков), то на том, что я мистик, можно остановиться поподробнее.

Если для того, чтобы называться мистиком, нужны хоть какие-то основания, то извольте.

Я прочитал десяток книг Бхагван Шри Раджниша Ошо, одну книгу – Мингьюра Ринпоче (после этой книги я стал немного буддистом) и всего Пелевина. Также я скурил несколько стаканов травы в поисках ответов на мои мистические вопросы и занимался йогой под названием «Пять Тибетцев». Йога эта больше напоминала зарядку в стиле «утренняя гимнастика», но имела твёрдую йогическую базу на сорока страницах.

В своем стремлении стать мистиком я также залазил в ванну с холодной водой, просил выключить мне свет и пел «Аум»**.

Ещё я практиковал так называемую динамическую медитацию. Динамическая медитация представляет собой специальную музыку, под которую нужно танцевать не так, чтобы умело. В своём танце можно вытворять всё, что угодно. К чему лежит душа. То есть, вообще всё.

Ещё из моей подготовки мистика можно выделить то, что однажды я решился прыгнуть с парашютом, учился читать по линиям рук, занимался холотропным дыханием, практиковал осознанные сновидения, выучился говорить на «тарабарском языке», а также наладил собственную систему «солнечное число/лунное число».

Было ещё по мелочи: я заворачивался в мокрую простыню на балконе, ходил целый божий день с завязанными чёрной тряпкой глазами, несколько ночей подряд не спал.

Также я овладел умением пребывать совсем-пресовсем без мыслей. В этом искусстве я достиг отметки в семь секунд. По-моему, это почти то же самое, что не дышать, только сложнее. Кстати, одновременно не дышать и существовать без мыслей, отчего-то получалось лучше всего.

Итак, когда вы теперь знаете обо мне почти всё, вернёмся к Шепетинскому, Маякам и моим действительно незавидным в последнее время заработкам.

Дела шли неважно.

Нет.

Дела шли вообще хреново. Последние полгода я перебивался случайными заработками вроде написания статей для интернет-ресурсов, писал случайные сценарии и даже несколько раз поучаствовал в массовке (десять долларов за явление). И хотя после написания статей я стал называть себя «колумнистом», после сценария для промо-ролика в «World of the Tanks» у меня появилась новая строчка в резюме, а после того, как я обманул одного доброго старичка, я стал считать, что у меня есть опыт написания полнометражного детского фильма, деньги заканчивались.

В перспективе маячила голодная смерть.

Я, естественно, очень рассчитывал на свои сто килограмм, но всё равно, засыпая, порой вспоминал пелевинский рассказ про доктора, который сам себя съел на острове. Не помню, как он называется, но в нём сначала доктор отъел себе ногу, потом – вторую ногу, потом перешёл к ушам, и так далее. Хороший рассказ. Воодушевляющий.

В общем, над предложением Шепетинского следовало ещё хорошенько подумать.

7.

На следующий день мы встречались с мамой на кладбище – пришло время убрать могилу и покрасить ограду.

Во время этого увлекательного занятия раздался телефонный звонок.

Это был Димитров. Человек, который издавал в своё время мою книгу.

– Алло, – сказал я.

– Привет, – сказал Димитров.

Недавно я звонил Димитрову по своим делам.

– Да, привет. Слуш, я чего звонил, – сказал я. – Я тут снимаю мультипликацию по книге, что ты издавал, помнишь?

– Помню, – ответил Димитров.

Я стал долго и нудно объяснять Димитрову, чего я от него хочу. Даже по его молчанию я слышал, что ему это совершенно неинтересно. Как человек воспитанный, он просто ждал, пока я закончу.

– Ну, ясно, – очень определённо ответил он на мои соображения. – Слушай, Саша. А как у тебя сейчас с работой?

Моя ушная раковина стала такой большой, что я взял покрепче телефон, в опасении, как бы он туда не упал.

– Ну так, – я решил немного поиграть в человека при деле и деньгах. – А что, есть, что предложить?

– Да, есть. Я тут книжный магазин открываю в Троицком предместье. В этот книжный мне нужен директор.

Это было внезапно.

От этой внезапности я растерялся. Потом взял себя в руки и договорился встретиться с Димитровым по этому вопросу на следующий день.

Потом я положил трубку.

– Кто это? – спросила мама.

– Да так. Один, – я в задумчивости смотрел на половину выкрашенной ограды могилы родственника.

– Что, работу предлагают?

– Тебе-то что, – отбивался я.

Мама обиженно замолчала. Мы закончили работу.

– Ну что, пошли? – спросил я.

– Ну пошли, – ответила мама.

Мы собрали мусор в пакет, рабочее шмотьё – в сумку и пошли.

По дороге мама всё-таки стала лезть под кожу и выяснять, что мне такое предлагают. Я сначала пытался отползти от ответов, потом плюнул и рассказал, что знал.

У Змитера Димитрова было своё издательство, уже лет семь. При этом издательстве в прошлом году он открыл свой книжный магазин на улице Волгоградской. Магазин проработал четыре месяца, после чего закрылся по неясным пока для меня причинам. Фигура самого Димитрова у меня вопросов почти не вызывала. Если коротко, описывалась она так: поэт, художник, националист, оппозиционер. Со всем тем, что к этому прилагается.