Маяки

Денис вырвал у меня телефон. Слава Богам, Фашист ничего ответить не успел.

– Слушай сюда, свинья, – сказал в телефон дизайнер Денис. – Если через полчаса ты не привезёшь мне все деньги, что должен, и ещё штукарь за тревоги, я разнесу эту твою книгарню. А твоему директору мы оставим, по крайней мере, одну биту и ты, наверное, понимаешь, где. Ты всё понял?

Я услышал, как Павлик сдержанно ответил: «Да» и замер. По этому «да» Дениска мог бы определить, что это не Димитров, и биту мне могли начать оставлять прямо сейчас. Вплоть до приезда Павлика.

Но дизайнер, видимо, всегда визуал, а не аудиал. То есть, ничего такого Дениска не определил и вернул мне телефон.

– Алло, – сказал я.

– Ну я всё понял, – ответил Павлик. – Ты сказал, их четыре?

– Да.

– Очень здоровые быки?

– Вовсе нет.

– Адрес Старовиленская, шесть, правильно?

– Да.

– Повыступай с докладом минут тридцать. Может быть, успеем быстрее.

– Слушаюсь, – ответил я и отключил связь.

– Ну чё? – дергано спросил Денис.

– Через минут тридцать, сказал, будет. Всё нормально, Денис, не будем делать друг другу нервы.

Я подумал о том, что если Паша сказал, что приедет, значит, Паша приедет. Но чем-то нужно было сейчас развлеч гостей.

– Не желают ли господа чаю, – как можно более радушно сказал я. Получилось всё равно не очень. Господа чаю не желали.

Мы постояли в молчании. Друзья Дениса стали разбредаться по книжному, рассматривать ассортимент.

В это время из офисной комнаты вышла одетая в пальто Веснина. Даша направилась к выходу.

– Куда? – спросил её один из тех бандитов, что стояли возле меня.

Очевидно, бандерлоги думали о том, что Веснина может пойти в милицию.

– А кто вы, собственно такой? Чтоб я отвечала на ваши вопросы? – без какого-либо страха ответила Веснина.

– Залезь в свою будку и жди, пока разрешат выйти, – сказал бандерлог.

Веснина с недоумением посмотрела на меня.

– Как ты с ней разговариваешь? – спросил я оппонента Весниной. Тут внезапно я понял, что никакого страха во мне нет. Кометой пронеслись все мои построения о страхе и любви, из-за которых я взялся за свою книгу. И тут же я понял, что я всё перепутал – не отсутствие страха делает возможной любовь. А присутствие любви растворяет страх.

– Чо? – сказал бандерлог.

– Благодарю, – сказала мне Даша и попыталась продолжить свой путь к выходу из книжного.

Бандерлог схватил Дашу за руку и с силой толкнул обратно к офису. Веснина со всего размаха врезалась в дверной косяк головой и согнулась пополам, держась за затылок.

Я стоял совсем рядом с происходящим инциндентом и в глазах моих потемнело. Я немного присел, чтобы вложить в удар всё своё тело и выстрелил прямым апперкотом в лицо бандерлога. Бандерлог с шумом рухнул на пол.

«Красавелло», – успел я ласково подумать о себе, а потом в глазах снова потемнело. Бандит, который стоял позади меня, сориентировался раньше всех и со всей дури опустил биту на моё плечо. В голову, нужно думать, он не целился, потому что таким ударом по голове меня можно было бы и убить. А так – внутри меня просто что-то поломалось. Я пока ещё не знал, что, но боль была такой, что я понимал хорошо, что где-то что-то там, внутри, разъединилось.

Потом меня сбили с ног и начали топтать ногами. Страх так и не пришел ко мне. Больно было. Страшно – нет. Я с удивлением подумал, что меня не волновало даже сейчас то, что меня в этом едином порыве могут и убить. Сначала я закрывал самое лучшее, что во мне было – голову. Но после того, как мне несколько раз прислали по почкам, я понял, что дела мои всё равно идут неважно. Потом я услышал голос того бандерлога, которого я так удачно свалил с ног:

– Дай я, дай я.

И даже через руки почувствовал четыре мощных удара сверху вниз, по голове. А потом всё прекратилось.

Как-то вдруг.

Свет, который мне заслоняли склонившиеся надо мной бандиты, снова залил пространство. Я разлепил глаза и первое, что увидел – Фашиста, который стоял, прислонившись к косяку входной двери.

Потом я различил размеренный, будто стук молота, который забивает на стройке сваи, звук ударов. Звук существовал и слева, и справа от меня. Это уже работали настоящие быки – и по фактуре, и по деловитости, с которой они превращали в фарш денискиных бойцов.

Я, лёжа на полу, прижал руку к животу и продемонстрировал Фашисту оттопыренный кверху большой палец. Павлик понял, что это было моё спасибо.

Тут за спиной я услышал визгливый голос Дениса.

– Я посетитель! Я оказался здесь случайно!

Денис, ловко перепрыгивая препятствия, побежал к выходу.

– Посетитель, – кивнул я Фашисту.

Павлик пожал плечами и посторонился.

Денис выскочил на улицу, и я подумал о том, какая же моя любовь большой дурак. Теперь его будут бить и презирать свои.

Гандляр Рыгор сидел на своём месте ровно, глядел в компьютер и тщательно делал вид, что происходящее его не касается.

19.

Когда меня ударили по плечу битой в книгарне, во мне, оказывается, на самом деле ничего не сломалось. Мужчины в принципе склонны преувеличивать свои болячки и паниковать при каждом уколе в боку, хотя к врачу, пока не запечёт по-настоящему, они не пойдут. Я считал себя настоящим мужчиной именно в этом вопросе.

Так вот, во мне ничего не сломалось, это лишь показалось. Плечо выдержало и осталось целым. Естественно, оно окрасилось потом в приятный лилово-синий цвет – цвет заката над озером, когда солнце уже смотрит на тебя откуда-то из воды. Плечо болело и требовало хоть какого-то ухода.

Но на уход за своим суставом руки совершенно не было сейчас времени, так как у меня приключился запой. Сначала два дня пили с Павликом и Димитровым, начав праздновать приблизительно с момента изгнания Дениса и его армии. Потом я ещё пару дней отпаивался более лёгкими напитками, но в более тяжёлых для организма количествах. Вчера я решил, что всё, начинаю новую жизнь (это моё самое популярное решение относительно жизни), сегодня перекумаривался валерианой, а теперь, ночью, лежал и не мог заснуть. В общем, всё согласно намеченному плану. Плохим было то, что план я намечал дня ещё четыре назад. Сейчас же по нему действовать не хотелось абсолютно, но отменить уже ничего было нельзя. Вернее, можно было – с некоторых пор я на случай появления рыжего зверька** держал в запасе бутылку водки. Но не хотелось. По некоторому полученному жизненному опыту я знал, что примерно с третьего дня запоя такие продления не дают совсем никакого кайфа, а только лишь более тяжёлый и мучительный выход. Случались порой совсем уж крутые пике, когда был и четвёртый водочный день, и пятый, но тогда в дело вступал какой-то неизвестный мне закон самосохранения, и я пил по пятьдесят граммов в час. Потому что где-то прочитал, что печень здорового человека безболезненно может переработать именно 50 грамм водки в час.

– Здорового человека, здорового, – прошептал я и добавил, подражая Венечке Ерофееву. – Тяжело мне, ангелы. Дайте поспать. Напойте колыбельную. А?

Я сказал и прислушался. Иногда, откуда-то из совсем далёкой соседской квартиры доносились неясные, но явно религиозного характера песнопения. Я считал их колыбельными песнями ангелов – именно для меня. Но сегодня ангелы молчали.

Я вздохнул и перевернулся на другой бок.

– Вот сколько производит хорошая бетономешалка? – подумал я. Спать не хотелось совсем. Вернее, хотелось. Но не моглось. – Я был бы хорошей бетономешалкой, или нет? Если в меня засыпать цементу, песка и бетону?

Я снова перевернулся. Хотелось думать о приятном, и я стал думать о том, что я был бы хорошей. Производительной бетономешалкой.

При выходе из запоя ночью существует одно руководство, одна заповедь, которую нужно неукоснительно соблюдать. Заповедь эта – ляг и не шевелись. Не крутись из стороны в сторону, лучше не будет ни на одном из боков, на спине не будет лучше тоже; если ляжешь на живот, это опять тебя ничем не спасёт. Даже если разверзнутся небесные хляби*, и сам Сатана в чёрных молниях прыгнет тебе за спину – не переворачивайся на другой бок и не смотри на него. Тем более, что, скорее всего, это никакой не Сатана, а твоя кошка решила ободрать картонный футляр от гитары. Оттого и столько звука.

Не вертись. Это просто состояние организма, когда ему плохо в любом положении. Будешь вертеться – совершенно точно не сможешь заснуть.

Заповедь эту я хоть и знал твёрдо, но никак не соблюдал, и этой ночью, если бы у меня была резьба, я бы уже давным-давно провертелся в спинку кровати и намертво там бы застрял. Где-то предположительно по пояс.

Я убеждал себя не шевелиться, я говорил себе: попробуй лучше дышать тихо и размеренно, а ещё попробуй остановить все мыслительные процессы. Я знаю, это почти невозможно, но попробуй – без этого никак не уснуть.

В такие ночи слух мой отчего-то становился очень острым, и я знал прекрасно, что где-то в квартире внизу завели собаку, и что спит она в коридоре. Знал периодичность походов соседей в туалет. Знал, что по уикендовым ночам кто-то ходит на балкон курить, знал, во сколько кладут спать детей, которые топочут сверху, мог дешифровать все движения моей кошки – откуда она спрыгнула или что пошла жрать, а может быть, и вовсе залезла на стол.

Ночь – она вообще для звуков. Когда исчезают почти все информационные поля, все эти радиоприемники и телевизоры, DVD-проигрыватели и каналы, по которым смотрят порнофильмы, всё-всё исчезает, до последнего держится только лифт – он может загудеть и в два, и в три ночи, а по выходным загудит обязательно.

Эти мои размышления прервал телефонный звонок.

У товарища Розенбаума есть песня «Ночной звонок». В ней, в этой песне он сообщает, что не любит ночные звонки. Говорит, что кроме беспокойства, ничего такие звонки не несут. Я вполне разделял эту мысль, но трубку, тем не менее, взял. Слава богам, это был ДэВэ, от которого не стоило ждать каких-то неприятностей.

– Здравствуйте, ДэВэ.

– И вам того же, АН. Я понимаю, что поздно. Но дело достаточно безотлагательное. Тем более, что по вашей просьбе. А я завтра улетаю в Лондон, понимаете ли.

– Понимаю, кто же лучше меня вас поймёт, ДэВэ. Говорите…

– Тут такое дело… Что лучше не по телефону. Это про вашу организацию, АН.

– Про Шепетинского, что ли? – я считал себя очень проницательным мальчиком.

– Александр Николаевич, – я будто наяву увидел, как досадливо морщится Дмитрий Валентинович. – Я же говорю. Не надо ничего по телефону… Хотите, приезжайте ко мне в течении получаса. Нет, встретимся после Лондона… Хотя есть некоторые обстоятельства, что встретиться стоило бы до моей командировки.

– Понял, – понял я. В том числе понял, что прокололся и очень может быть где-то подставил ДэВэ и себя, назвав фамилию Шепетинского по телефону. – Тут всё зависит от такси, ДэВэ. Я ведь не на самолёте. Но должен успеть.

– Будете через сорок минут – ничего страшного.

Я действительно был у ДэВэ через сорок минут.

20.

Когда ДэВэ открыл дверь я вместо «здравствуйте» сразу спросил:

– Ну?

– Что же вы так разволновались-то, Александр Николаевич? – спросил ДэВэ. – Разувайтесь. Проходите.

Я стал разуваться и проходить. Зашли на кухню, ДВ стал делать кофе. Я его не торопил. Кофе машина стала лить струйку кофе в чашку и Дмитрий Валентинович наконец начал.

– Сама организация, и сведения о ней, знаете ли, достаточно скучны, – сказал ДэВэ и поставил две чашки на стол. – Хотя и не лежат в открытом доступе. Да… Не лежат.

– Если вы потратились, вы скажите, ДэВэ! – ответил я. – Вы же знаете, я сейчас при лавандосе.

– Да ну что вы в самом деле… Глупости какие-то говорите, слушать неудобно, – ДэВэ сделал сострадающее моей глупости лицо. – Выпьете что-нибудь?

– Нет, – на второй день после запоя я был твёрд совершенно, как камень*. – Я в состоянии устойчивой ремиссии…

– А. Понимаю, – ДэВэ посмотрел на меня, всё понял про мою ремиссию и начал о говорить о главном. – Ваша канадская береговая охрана занимается на территории Беларуси совершенно легальным и приносящим стране валюту бизнесом. Закупает у нас оборудование, в том числе и высокоточное, которое помогает осуществлять функции охраны береговой линии государства Канада.

– Всё? – я сглотнул.

– Почти. Почти всё, Александр Николаевич. То есть, в известном смысле всё… Я бы мог вам, при желании, достать списки того, что они закупают. Такой список недорого отдавали. Но мне почему-то показалось, что это вам безо всякой надобности.

– Если они действительно просто закупают оборудование…

– В этом даже не сомневайтесь. Легальность им обеспечивает именно это. Государственный, понимаете ли, заказ. Ошибки быть не может.

– Ну тогда конечно. На кой чёрт мне смотреть на их оборудование…

– Я подумал совершенно аналогично. Но, Саша, но! – Дмитрий Валентинович явно собирался теперь сообщить нечто важное. – Я нашёл тебе человека, который поступил ровно так же, как и ты.

Иногда, в редкие моменты, ДэВэ обращался ко мне на «ты». Но уловить связь, когда именно наступали такие моменты, я не мог.

– Эээ, – не понял я. – Это как же?

– Он не пошёл с ними на сделку. С этой организацией.

– Отказался?

– Ну да. Ты же отказался продать им книгу…

Тут я вспомнил, что не поставил ДэВэ в известность о том, что книгу свою я таки продал.

Продал с потрохами.

– Это я сначала отказался… – приступил я к объяснению.

– Да это не важно, Александр Николаевич! – сказал ДэВэ. – Понимаете, я нашел ещё одного человека, которому поступило такое же предложение, как и вам!

– А, – сказал я. – Ну конечно. Понимаю. Это же многое может прояснить.

– Есть тут только один небольшой момент, Александр Николаевич, – ДэВэ откинулся от меня на спинку стула и несколько замялся. Посмотрел на меня. И сказал:

– Человек, которого я вам нашел… Ммм… он малость с прибабахом…

Я пожал плечами.

– Я уж не знаю, ставили ли ему диагноз врачи, – продолжил ДэВэ. – Но в том, что он мнэээ… несколько сумасшедший, сомнений нет.

– Несколько?

– Да. То есть, никакого буйства, нет, в этом замечен не был. Но, вот некоторые данные… вот послушайте, – ДэВэ взял со стола листок и начал читать. – 46 лет, Юрий Леонидович Юркевич. Нигде не работает. Живет с мамой, сдают ещё одну квартиру в аренду. Даже это не делает его особенно странным, но, но, но, – Дмитрий Валентинович бежал глазами по тексту. – А, вот. Ежедневное его занятие. Это переносить свои деньги из банка в банк и перекладывать с вклада на вклад. Каждый божий день. Ну когда работают банки, безусловно.

Дмитрий Валентинович отложил свою бумажку.

– Да уж… Человек точно не без привета, – сказал я.

– Да. Более того. Он считает. Что, перекладывая свои деньги с вклада на вклад, – здесь ДэВэ сотворил театральную паузу. – Он управляет денежными финансовыми системами мира, представьте себе! Увязал как-то банки с планетами и по движению планет смотрит, в какой день, когда чего переносить. Понимаете?

– Какой задорный… – тут я задумался. – Послушайте, ДэВэ. Ну, а если… Если и впрямь управляет? Вдруг… Вдруг у него именно этот проект и хотел купить Шепетинский?

– Была такая мысль, АН, была, – сказал ДэВэ. – Ничего похожего. Во-первых, он одет, почти как бомж… С мамой живут на её пенсию. Во-вторых, по этому поводу у него в голове такой кавардак, что и слушать неудобно… По некоторым другим вещам кавардак, кстати, тоже. Но чего-то от него добиться можно наверняка, общие рассуждения достаточно чёткие… Без вывертов.

– А ведь Перельман тоже с мамой жил, ДэВэ, – сказал я. – И тоже одет был, будем прямо говорить, не очень…

– Ну Александр Николаевич, у вас будет шанс поговорить обо всём с ним самостоятельно. Может быть, так сказать, объедините ваши усилия и ваши идеи…

– Вот так вот ходит-ходит человек в отцовском драповом сером пу-альто, – сказал я мечтательно. – А потом – бац. И накрывается какая-нибудь платёжная система, а? А человек этот в отцовском драповом сером пальтеце с этого – миллионщик. Как вам?

– Поговорите, поговорите с ним сами, АН. Мне кажется, вы все поймёте достаточно быстро. В общем, вот его телефон, извольте. Юрий Леонидович Юркевич, 1964 года рождения. Записали?

Я записал данные Юркевича в мобильный.

– Мы там небольшой ремонтец в его квартире сделали. Косметический. Больше для мамы. В общем, он будет рад с вами поговорить о Шепетинском. Мы с ним друзья. А друг моего друга, – Дмитрий Валентинович поднял палец, – сказал мне Юрочка на прощание, мой друг.

– Когда он ждёт моего звонка? – спросил я.

– Расстался я с ним сегодня… Так что лучше завтра, чтобы по горячему, так сказать… Чёрт его знает, насколько мы с ним друзья, понимаете? Я вас сегодня и позвал поэтому. Возвращаюсь я только через три дня… Так что лучше завтра, АН.

– Ниски вам поклон, ДэВэ. И это безо всякого юмора. Очень помогли.

– Отдадите мне данными о моем Маяке, АН, – ДэВэ улыбнулся. – Раз уж вы хотите безо всякого юмора.

– Зря вы не верите, – несколько обиделся я.

– Если бы не верил, пальцем бы ради этого дела не пошевелил, – ответил ДэВэ уже серьёзно. – У меня просто ещё тут дел полно. А родиться в следующий раз… – ДэВэ пожал плечами. – Кто же от этого откажется.

Я помялся в дверях.

– Мне один мой приятель, рассказал о том, что его мама стоит и смотрит в окно. Часами. Представьте себе.

– И что? – не понял ДВ.

– А это история про бабушек, которые смотрят в окно, Дмитрий Валентинович, понимаете? Только эти вот бабушки, которые ещё совсем недавно было «какими-то не ясными бабушками, которые смотрят в окно» – это уже наши мамы, понимаете?

Тру смотрел на меня и вроде бы понимал, что я хочу сказать. А вроде бы и нет. Тогда я решил все-таки пояснить

– Очень мало для каждого из нас одной жизни, ДВ. Трэсь – лясь, оглянуться, кажется, не успел, а твоя мама – это та бабушка, которая смотрела в окно и с которой было смешно, что вот есть такие бабушки – смотрят от безделья в окно. Доживают. Точно также мы не успем никуда оглянуться, а уж и помирать надо. Нехорошо это. Если навсегда.

Я вышел за дверь и поехал домой.

21.

Жизненный принцип «пришёл на работу позже – значит, уйти сегодня нужно будет пораньше» мне знаком, близок и понятен. В книжном я старался появляться не раньше полудня. Хотя бы потому, что не видел в раннем появлении пользы ни для себя, ни для сотрудников, ни для книжного. Была, конечно, ещё Веснина. С которой находиться рядом было без преувеличения праздником. Но принцип, о котором я написал выше, был близок и ей.

Сегодня, однако, меня ждал сюрприз. На рабочем месте меня уже караулил Димитров. Я сел за свой компьютер, и Димитров сказал:

– Саша, надо бы уделять больше внимания работе. У тебя накопилось столько текучки, что подумать страшно. А я тут поспрашивал у продавцов… Ты, оказывается, раньше двенадцати и не появляешься!

Я подивился такой перемене в Димитрове.

– Чо за текучка? Почему я о ней ничего не знаю?

– Ну как что за текучка, Стецкий, – кажется, в первый раз за всё время Димитров назвал меня по фамилии. – Ну, сходи в зал, посмотри на ассортимент! Где сувениры, где календари, где наша национальная белорусская символика, Саша? Где это всё, я тебя спрашиваю? Где книги от государственных издательств, почему у нас нет ни одной книги от государственных издательств, Стецкий? Почему у нас бачок, в конце концов, в туалете течёт, Александр Николаевич?

Это уже было ни на что не похоже. Так он со мной никогда ещё не разговаривал. И не хотелось бы, чтоб разговаривал в будущем. К тому же в магазин зашла Веснина и мило чирикала о чем-то с продавцом. По всей видимости, Даша услышала, как Димитров меня распекает, и тактично решила пока не входить в офисную комнату.

– Ты перепил что ли вчера, Змитер? – спросил я.

Димитров отвернулся к окну и как-то сразу сдулся, стал меньше и незначительнее.

– В государственные издательства, ты сказал, мы пойдём вместе, – напомнил я. – Сказал, что один я там нахватаю, чего потом за год не продашь. Сувенирку заказали в «Адлиге». Обещали привести на неделе. Ещё я был в «Закутке» по поводу сувенирной продукции, там ничего интересного, побрякушки какие-то. Нам нужны здесь побрякушки? Я же тебе звонил, спрашивал.

Димитров молчал.

– Символику твой знакомяга какой-то делает, перевозчик, – продолжил я. – Ты с ним сам договаривался, сказал, чтобы я не лез. Календари вот лежат, их просто ещё бухгалтер в зал не оформила. Вот, – я взял со стола бухгалтера и бросил к Димитрову на стол пачку календарей. – Что там ещё. А, унитаз. Унитаз, Дима, у нас течёт оттого, что это ты заключал договор аренды на помещение…

Я стал рассказывать дальше своё видение наших совместных дел, но Змитер меня перебил.

– Меня жена выгнала, – буркнул Димитров и достал что-то из-под стола. Щелкнул крышкой, срывая пломбу, и глотнул прямо из горлышка. Водка. Меня передёрнуло.

– Будешь? – спросил мой самый главный директор, кривясь и ставя бутылку на стол.

– Не буду, Дима. Прости. Чуть выбрался вчера.

– А, – сказал Димитров. – А я вот так и не выбрался. Вчера пришёл домой, а в двери верхний замок закрыт. От которого у меня ключа нет.

– Строгая у тебя жена.

– Специально врезали, – с каким-то мазохистским удовольствием произнес Димитров. – Чтобы я выбраться не смог, когда запой. Хорошо, пусть запои действительно не нужны, пусть замок…

Жена действительно иногда просто не выпускала самого главного директора из дому. Я сначала не мог этого понять, потом смеялся, затем начала раздражать невозможность оперативно решить какие-то вопросы.

– Но, чёрт побери, не домой же меня не впускать мы этот замок повесили!

Димитров добавил много матом. Потом снова приложился к горлышку своей бутылки, и в этот момент вошла Веснина. Змитер, не отрываясь от горлышка, перевёл взгляд на Веснину, махнул ей рукой – «заходи», спокойно допил, сколько хотел, и поставил бутылку. Теперь уже, правда, под стол.

Веснина не повела своей четко очерченной, «вразлет», бровью. Я поздоровался с ней. Она со мной. Мы приступил к своим делам.

У Змитера же, похоже, сегодня никаких дел не было. Он ещё немного посидел, впитал и переварил. Потом Димитров заинтересовался порезом на полу:

– Гляди ты! Только же постелили линолеум… новое всё… А уже порез.

Он оглянулся на нас:

– Никто не знает, чем бы тут..? – спросил директор издательского дома.

– Иодом можно, – неожиданно предложила Веснина.

– Или зелёнкой, – добавил я.

Димитров пошевелил ногой линолеум и совершенно беззлобно сказал:

– Юмор – это хорошо… – тут новая мысль пришла в его светлую голову, и глава концессии спросил:

– А может, у кого трубка есть? – спросил Димитров. Сигарет он не курил, курил исключительно табак.

– Как ни прискорбно, – ответил я.

У Весниной трубки также не было.

Змитер подумал и сказал:

– А вот скажи мне, Саша.

Учредитель концессии собрался с мыслями и продолжил.

– Почему я всё время хожу и побираюсь, а? Почему я не могу просто сходить на Октябрьскую и купить себе там недорогую… Пусть…

Димитров уже опьянел. Табак бы сделал из него вату. А был ещё только первый час дня.

– Хотя бы недорогую трубку. Вот скажи мне – почему?

– Нипочему, – ответил я. – Можешь. Если у тебя есть деньги, и если тебя в метро менты пропустят.

– Тю! Из-за ста грамм не пропустят? Чо это ты такое говоришь?

Ну, если это было сто грамм… Хотя всё могло быть. Могло просто «накрыть» человека с вчера. Запросто. Змитер довольно резво поднялся, поднял руки и сказал мне:

– Смотри, мальчишка!

Я решил, что сейчас будет какой-нибудь акробатический этюд, и даже мелькнула мысль, как бы помешать этому. Но нет. Самый главный директор просто закрыл глаза, потом по очереди дотянулся указательным пальцем до своего носа.

– Видал? – спросил Димитров.

Я зааплодировал.

– Ладно. Вынужден, так сказать, ненадолго вас покинуть, – сказал Димитров.

И Змитер пошёл к выходу, задел по дороге стул Даши и даже не заметил этого. Он вышел. Мы с Весниной остались одни. Настал какой-то неловкий момент. У меня были деньги, я хотел их потратить на Веснину, но как это сделать – совершенно не представлял. За последние годы я совершенно разучился ухаживать за девушками.

– Может, перейдём на «ты» уже? – спросил я.

– Вы вроде уже и перешли, – ответила Веснина. Она была увлечена работой.

– Перешли, значит, – говорить мне дальше было решительно нечего.

Я показался себе приехавшим позавчера из деревни колхозником, который разговаривает с арендодателем. Мне, колхознику, квартира нужна была всего на три дня, максимум – на неделю, распродать свой нехитрый товар. Но я выпячиваю широкую грудь и делаю вид, что сниму на месяц точно. Диалог строился отвратительно.