Вор в ночи. Новые рассказы о Раффлсе

Из рая

Для того чтобы рассказать вам еще больше о Раффлсе, мне придется вспомнить наши былые дни и заполнить все недостающие пробелы в той летописи, которую я веду.

Постепенно описывая его жизнь, раскрывая тем самым правду за моими недомолвками, я наконец смогу поведать о том, кем же являлся Раффлс на самом деле. Сейчас вся правда не сможет причинить ему никакого вреда. Я решил ничего не утаивать. Раффлс был злодеем, и из моих рассказов вы поймете это. Нет никакого проку скрывать этот факт. До сих пор я избегал говорить о многих отвратительных эпизодах. Я вновь и вновь сосредоточивался на его лучших качествах.

И я вновь могу допустить подобную оплошность, ослепленный даже сейчас галантным блеском моего злодея, который превратил его в моих глазах в настоящего героя. Но, по крайней мере, я больше не стану ничего скрывать от вас и с этих пор больше не буду хранить молчание. И начну я с дня, когда Раффлс по-настоящему ранил меня.

Я подбираю слова с заботой и болью, оставаясь все еще преданным своему другу и все же чувствуя горечь от тех мартовских дней, когда я поддался его искушению и слепо последовал за ним, переступив черту закона. Тот день был ужасен. Но он был ничто по сравнению с тем предательством, которое Раффлс совершил по отношению ко мне спустя всего несколько недель после этого. Второе преступление в глазах общества было куда менее серьезным, и я бы мог опубликовать эту историю еще несколько лет назад, если бы не определенные обстоятельства. Мое молчание исходило из личных причин. Дело не только в том, что оно дискредитировало Раффлса, но и в том, что оно было связано с близким мне человеком. Этот человек, который будет фигурировать в рассказе, мне дороже, чем сам Раффлс, и я решил, что не очерню его имя упоминанием в рассказе о наших преступлениях.

Бедняжке достаточно и того, что она была обручена со мной до событий того безумного мартовского дня.

Все, кто знал нас, говорили о «взаимопонимании», при этом недовольно хмуря брови. Но их мнение не влияло на нас. Мы лишь склоняли голову, но никогда не меняли своих решений. Между нами все было хорошо, но я был недостоин ее. Вы и сами придете к такому выводу, когда я скажу, что проиграл сбережения в баккара и обратился за помощью к Раффлсу. Даже после этого я иногда видел ее. Я всем видом показывал, что нечист душой и не хочу, чтобы она разделила со мной мои грехи; в конце концов я принял решение написать ей и разорвать нашу помолвку. Ах, как же хорошо я помню эту неделю! Это было завершение удивительного майского турнира для поклонников крикета, с тех пор мы никогда не видели ничего подобного, но я был слишком опечален, чтобы следить за итогами матчей в газетах. Раффлс был единственным человеком, который мог в то время получить калитку, но я ни разу не видел его игру. Против Йоркшира, однако, он смог набрать сенчури, что и привело Раффлса ко мне по пути домой в Олбани.

– Мы должны отобедать и отпраздновать столь редкое событие, – сказал он. – Сенчури бывает раз в жизни. И ты, Банни, явно нуждаешься в хорошем напитке. Как насчет «Кафе Рояль» в восемь? Я приду чуть пораньше, чтобы заказать столик и вино.

В «Кафе Рояль» я невозмутимо поведал ему о своем несчастье. Тогда он впервые услышал о моей помолвке, и, после того как взамен опустошенной бутылки нам принесли не менее изысканное вино, я рассказал ему все. Раффлс молча слушал меня. Я был благодарен за тактичность и сочувствие, которое он выражал всем своим видом. Он сказал, что был бы рад, если бы я поделился с ним раньше, но даже без этого согласился с тем, что я верно поступил, разорвав помолвку и честно прекратив общение. У моей музы не было своих денег, а я не мог их честно заработать. Я объяснил Раффлсу, что она сирота и большую часть времени проводит с аристократкой-тетей за пределами Лондона, а остальную часть живет у помпезного и деспотичного брата тети – политика в Пэлес-Гарденс. Тетя, по моему мнению, была снисходительна ко мне, в то время как ее знаменитый брат возненавидел меня с первого взгляда.

– Гектор Каррутерс! – пробормотал Раффлс, повторяя ненавистное мне имя, и устремил ясный и холодный взор на меня. – Полагаю, ты не часто его видишь?

– Давно его не видел, – ответил я. – Я два или три дня гостил у него в прошлом году, но с тех пор они ни разу не приглашали меня, и их никогда не было дома, когда я приходил. Старик, кажется, неплохо разбирается в людях.

И я горько рассмеялся, опустив голову.

– Неплохой у них дом? – спросил Раффлс, взглянув в свое отражение на серебряном портсигаре.

– Отличный, – сказал я. – Ты же знаешь дома в Пэлес-Гарденс, не так ли?

– Не так хорошо, как хотел бы узнать их, Банни.

– Что ж, у него лучший дом среди них. Старик богат, как Крез. Сам дом огромен, такие нынче строят только в сельской местности.

– А как насчет оконных креплений? – небрежно спросил Раффлс.

Я отпрянул от открытого портсигара, который он протянул мне, пока говорил.

Наши взгляды встретились, в его глазах было то дерзкое мерцание, яркости которого позавидовал бы сам дьявол и которое привело меня к погибели два месяца назад. Казалось, что это влияние будет длиться так долго, как только он захочет. Но на этот раз я не поддался, впервые я смог твердо выдержать его взгляд и отвернуться. Раффлсу не было нужды описывать свой замысел. Мне хватило лишь взгляда на его нетерпеливую улыбку, чтобы понять, что он задумал. В решительном порыве я отодвинул свой стул.

– Ни за что! – вскричал я. – Дом, в котором я обедал, дом, в котором я видел ее… дом, в котором она живет месяц в году! Даже не высказывай свои мысли, Раффлс, иначе я немедленно покину это место.

– Но нам же еще даже не принесли кофе и ликер, – сказал Раффлс, смеясь. – Сперва попробуй «Салливан». Это по-настоящему королевская марка сигар. А теперь позволь мне заметить, что твои сомнения сделали бы тебе честь, если бы старик Каррутерс все еще проживал в том доме.

– Ты имеешь в виду, что он теперь живет где-то еще?

Раффлс зажег спичку и протянул ее мне.

– Я хочу сказать, мой дорогой Банни, что в Пэлес-Гарденс больше не звучит его имя. Ты начал свой рассказ с того, что ничего не слышал о своих знакомых уже больше года. Этого достаточно, чтобы понять, почему ты пришел к неверному выводу. Я думал лишь о доме, в то время как ты думал лишь о людях, в нем живущих.

– Но кто они, Раффлс? Кто живет в доме, если старики Каррутерсы переехали, и почему ты решил, что в доме все еще есть что-то ценное?

– Отвечаю на твой первый вопрос: в доме живет лорд Лохмабен, – сказал Раффлс, отправляя кольца дыма к потолку. – Ты выглядишь так, будто никогда о нем не слышал. Но поскольку крикет и скачки – единственная часть газеты, которую ты читаешь, наверное, не нужно удивляться тому, что ты не отслеживаешь появления новых пэров. Второй вопрос не стоит ответа. Как ты думаешь, почему я обладаю такой информацией? Это моя профессиональная деятельность, я обязан знать все, что мне может пригодиться. По правде, у леди Лохмабен такие же великолепные бриллианты, как и у миссис Каррутерс, и есть вероятность, что она хранит их в том же месте, где хранила их миссис Каррутерс. Я был бы признателен, если бы ты поделился со мной этой информацией.

Я действительно знал, где хранились ценности, поскольку узнал от племянницы мистера Каррутерса о тайнике, которым гордился старик. Он был фанатиком, даже изучил мастерство взломщиков, дабы учесть все уловки. Я вспомнил, что окна на первом этаже всегда были тщательно заперты, а двери всех комнат, выходящих в зал, оснащены дополнительными замками Йеля, которые при всем при этом еще и расположены на невероятной высоте и их невозможно заметить невооруженным взглядом. Это была обязанность дворецкого – пройти по дому и собрать все ключи с замков перед отходом ко сну. Но ключ от сейфа в кабинете всегда хранился у хозяина дома. Этот сейф, в свою очередь, был настолько гениально сокрыт от посторонних глаз, что я бы не смог обнаружить его без посторонней помощи. Я хорошо помню, как та, которая мне его показала (в своей невинности), засмеялась, поведав, что даже ее мелкие безделушки торжественно запираются там на ночь. Сейф был в стене и скрывался за книжным шкафом, надежно сохраняя варварское великолепие драгоценностей миссис Каррутерс. Без сомнения, эти Лохмабены использовали бы его с той же целью. И узнав, что обстоятельства изменились, я легко поделился с Раффлсом тем, что знаю. Я даже нарисовал ему простой план первого этажа на обратной стороне меню.

– Невероятно, что ты даже заметил, какие замки на дверях изнутри, – заметил он, убрав план в карман. – Полагаю, ты не увидел, есть ли «Йель» на входной двери?

– Его там нет, – ответил я довольно быстро. – Я уверен в этом, потому что когда-то у меня в руках был ключ… Когда мы вместе пошли в театр.

– Спасибо, друг мой, – растроганно пробормотал Раффлс. – Это все, что мне от тебя было нужно, кролик. Такой ночи, как сегодняшняя, больше не будет!

Он говорил так всегда, когда решал действовать. Я ошеломленно посмотрел на него. Мы еще не успели сполна насладиться нашими сигарами, а он уже показал официанту, чтобы тот принес счет. Я не стал возражать, пока мы не оказались на улице.

– Я пойду с тобой, – сказал я, взяв его под руку.

– Вздор, Банни!

– Почему это вздор? Я знаю каждый угол, и раз дом сменил владельца, у меня нет никаких угрызений совести. Кроме того, я уже пересек черту: единожды вор остается вором! И неважно, пенни или фунт!

Кровь бурлила у меня в венах. Но старый друг по какой-то причине не оценил моего энтузиазма. Мы пересекли Регент-стрит в полной тишине. Мне пришлось держать его за рукав, чтобы он не сбросил мою руку.

– Я действительно думаю, что тебе лучше не ходить со мной, – сказал Раффлс, когда мы достигли другой стороны улицы. – На этот раз ты мне не нужен.

– Но я полагал, что был довольно полезен до сих пор.

– Возможно, Банни, но я не хочу брать тебя с собой сегодня.

– Но я знаю это место, а ты нет! Вот что, я пойду с тобой и покажу, где находятся ценности, и мне даже не нужна доля.

Он часто дразнил меня так и добивался моего участия. Я хотел увидеть, как он уступит, но Раффлс лишь смеялся, тогда как я в таких ситуациях совершенно терял голову.

– Кролик! – он усмехнулся. – У тебя будет твоя доля, независимо от того, пойдешь ли ты со мной или нет. Но если говорить серьезно, разве ты не предполагаешь, что, оказавшись там, можешь вспомнить о девушке?

– Какой в этом прок? – застонал я. – Ты же согласился со мной, что мне нужно разорвать с ней отношения. Прежде чем поделиться с тобой своей печалью, я уже написал ей в воскресенье и сообщил о расторжении помолвки. Уже среда и я не получил от нее ни строчки. Это ожидание сводит меня с ума.

– Ты написал в Пэлес-Гарденс?

– Нет, я отправил письмо в дом к ее тете. В любом случае, у нее было достаточно времени, чтобы написать ответ, где бы она ни находилась.

Мы добрались до Олбани и остановились у галереи Пиккадили, наши сигары мерцали красными огоньками.

– Не хочешь проверить, пришел ли ответ? – спросил Раффлс.

– Нет. Какой от этого прок? Я простился с ней, и ничего уже не исправить. Уже слишком поздно, я отпустил ее, и я пойду с тобой!

Рука, которая подала самый удивительный мяч в Англии, опустилась на мое плечо с удивительной быстротой.

– Хорошо, Банни! Решено! Но в случае неудачи не надейся на меня. Между тем у нас все еще горят сигары, и они заслуживают того, чтобы их неторопливо докурить, а затем мы выпьем крепкий чай – такой, который оценят только люди нашей профессии. А через какое-то время мы пойдем туда, Банни, старина, и я честно признаюсь, что очень рад, что ты пойдешь со мной.

У меня осталось яркое воспоминание о времени, которое мы провели в гостиной. Впервые я знал так много о том, что нам предстояло увидеть. Я все время следил за часами, изредка посматривая на шкаф для графинов с вином, который Раффлс безжалостно отказался открыть. Он заметил, что это ожидание было похоже на то состояние, которое охватывало его перед каждой игрой. Я мало понимал правила игры, в которой он был мастером мирового уровня, и все, что я мог – это вздыхать, думая о предстоящем испытании. С другой стороны, я был в порядке, когда мы добрались до метафорической калитки, но половина неожиданностей, которые возникли у меня с Раффлсом, несомненно, подорвали мою уверенность.

Вскоре я уже жалел о том, что согласился участвовать в этом деле. И дело было не только в том, что меня одолевало отвращение при мысли о проникновении в дом, которое с каждой минутой только возрастало, но и в том, что мой вечерний энтузиазм почти испарился.

Отвращение захлестнуло меня вместе с чувством, что мы слишком скоропостижно решили приступить к чему-то настолько важному. Когда я признался в своих сомнениях Раффлсу – и я любил его в такие моменты больше всего, – он лишь спокойно подтвердил, что подобные чувства довольно естественны. Он заверил меня, что уже несколько месяцев держит в уме драгоценности леди Лохмабен. Он еще в первые ночи, когда его посетила эта мысль, решил, что из них стоит взять, а что оставить. Все, чего ему не хватало для полной картины, – это топографические подробности, которыми я поделился с ним. Он поведал мне, что в его списке было множество похожих домов, но полноты картины у него не было. Я узнал, что на Бонд-стрит у Раффлса есть доверенный сообщник-ювелир, и он узнал еще больше от него о доме. И, наконец, сегодня ночь среды, когда усталый законодатель рано ложится спать.

Как бы я хотел, чтобы весь мир видел и слышал его в тот момент, как бы я хотел, чтобы вы почувствовали запах дыма его любимых «Салливан», когда он, покуривая сигару, начал раскрывать мне секреты своей незаконной профессии! Увидев или услышав его, вы бы никогда не догадались, чем он занимается. Прожив в этом мире много лет, я никогда не встречал воров, похожих на Раффлса. Его речь очень редко была испорчена ругательством и никогда на моей памяти – бранным словом. Он всегда выглядел как человек, который приглашен на званый вечер и одет подобающе, а не как тот, кто уже давно отужинал. Его вьющиеся волосы, хотя и довольно длинные, никогда не были неопрятны. Это были дни, когда они все еще были черны как смоль, а на его гладком лице не было и следа морщин. Его комната тогда была дорого меблирована, ее отличал непревзойденный вкус в интерьере и легкий беспорядок, резные дубовые книжный шкаф, комод, шифоньер и работы Уотса и Россети на стенах украшали ее.

Время подходило к часу ночи, когда мы вызвали двуколку и направились к нашим вратам в преисподнюю. Раффлс очень осторожно сохранял дистанцию от особняка, наблюдая, как потенциальные свидетели уходят в перерывах между танцами из домов на Черч-Стрит через узкий проход в сторону Пэлес-Гарденс. Он знал об интересующем нас доме не меньше моего. Мы осмотрели его еще с улицы. Над входной дверью там горел тусклый свет, а еще было заметно свечение чуть ярче со стороны конюшни.

– Это не очень хорошо, – сказал Раффлс. – Дамы куда-то выезжали сегодня. Они могут все нам испортить! Они ложатся спать раньше других, но вот бессонница – это проклятие для прекрасного пола и для людей нашей профессии. Кого-то еще нет дома. Наверняка старший сын еще не в постели. Но он из тех красавцев, которые и вовсе могут не прийти домой.

– Еще один Алик Каррутерс, – пробормотал я, вспоминая того, кто мне был менее всего приятен из жителей дома.

– Они могут быть братьями, – ответил Раффлс, который знал всех в городе. – И все-таки я не уверен, что хочу, чтобы ты пошел со мной, Банни.

– Но почему?

– Если входная дверь заперта лишь на защелку, и ты окажешься прав насчет замка, я смогу войти так же легко, как если бы я и сам был старшим сыном в доме.

И он потряс связкой отмычек, которую носил на цепочке, как честные джентльмены носят свои ключи.

– Ты забыл о внутренних дверях и сейфе.

– Правда, ты мог бы быть мне полезен, но мне все еще не по душе вести тебя за собой, когда в твоем присутствии нет необходимости, Банни.

– Тогда позволь мне вести тебя, – ответил я и немедленно перешел через широкую пустынную дорогу с рядами великолепных домов, расположенными на больших участках с прекрасными садами. Моя походка была уверенной, и я будто всем своим видом говорил, что дом, к которому направляюсь, принадлежал мне.

Я думал, что Раффлс остался позади, потому что я ни разу не услышал его шаги, но он следовал за мной, как я смог убедиться, повернувшись к воротам.

– Я должен научить тебя, как правильно ступать, – прошептал он, покачав головой. – Тебе вообще не следует использовать пятку. Вот, можешь попробовать на траве. Ступай по ней, как если бы этот участок был деревянной доской! Гравий создает шум под ногами, а в цветниках остаются следы. Подожди, я должен провести тебя через это.

Это была дорожка у входа, засыпанная гравием, и в тусклом свете сверху виднелись следы от экипажей. Путь до двери угрожал раскрыть нас. Но Раффлс, со мной под руку, бесшумно и уверенно пересек опасную зону.

– Обувь легко можно поместить в карман – до чего удобные эти бальные туфли! – прошептал он у крыльца. Легкая связка отмычек слегка звякнула. Он чуть наклонился и попробовал пару из них прикосновением гуманного дантиста. Третья отмычка впустила нас в дом. И когда мы стояли вместе на коврике, а Раффлс очень медленно закрывал за нами дверь, часы в до боли знакомой мне манере пробили полвторого, что заставило меня схватить Раффлса за руку. Мои полчаса счастья испарились из-за знакомых курантов! В тусклом свете мое лицо приобрело дикое выражение. На глаза попались знакомые из прошлого держатель для шляп и дубовый пуфик. А в это время Раффлс улыбался мне в лицо и придерживал дверь, давая мне сбежать.

– Ты солгал! – тихо ахнул я.

– Ничего подобного, – ответил он. – Да, это мебель Гектора Каррутерса, но дом принадлежит лорду Лохмабену. Вот, посмотри!

Он наклонился и разгладил выброшенный конверт из-под телеграммы. «Лорд Лохмабен», – прочитал я выведенное карандашом имя при тусклом свете. Тогда мне стало все понятно. Мои друзья оставили свой дом, и Раффлсу нужно было объяснить все более понятно еще до того, как мы сюда пришли.

– Хорошо, – сказал я, – закрой дверь.

И он не только закрыл ее без звука, но и вставил туда болт, скорее всего, обтянутый резиной.

Через минуту мы работали над дверью, я с крошечным фонариком и бутылкой масла, а он с инструментом и с самым большим долотом, которое я видел. Йельский замок Раффлс даже не попытался вскрыть. Он был установлен слишком высоко на двери, примерно в футе над ручкой. Вскоре на уровне глаз Раффлса появилась целая цепочка отверстий.

Тем не менее часы в зале успели нарушить тишину дома еще два раза, прежде чем мы получили доступ в комнату.

Следующей заботой Раффлса было заглушить звонок у окна (с помощью шелкового платка из шляпы) и подготовить экстренный отход, открыв сначала жалюзи, а затем само окно. К счастью, это была спокойная ночь, и лишь слабый ветерок прорвался внутрь. После этого Раффлс стал работать над показанным ему мной сейфом за книжным шкафом, пока я стоял на стреме. Я стоял там в течение долгого времени, слушая громкие часы в холле и тихие звуки инструментов Раффлса позади. Все было спокойно, пока третий звук не взбудоражил меня. Это был звук осторожно открываемой двери второго этажа.

Я успел только открыть рот, чтобы прошептать предупреждение Раффлсу. Но его уши тоже легко уловили посторонний звук. Его фонарь погас, пока я поворачивал голову. В следующий момент я почувствовал его дыхание на шее. Было уже слишком поздно не только для того, чтобы прошептать ему что-то, но и для того, чтобы закрыть изуродованную дверь. Мы могли только стоять. Я замер на пороге, Раффлс занял позицию у моего локтя, и мы наблюдали, как человек, несущий свечу, спускается по лестнице.

Дверь в кабинет находилась под прямым углом к пролету, и для человека, который подходил к нам все ближе, не составило бы труда увидеть нас. Но вот нам было совершено не видно, кто приближается к нам, мы оставались в неведении до момента, пока человек не оказался совсем рядом. По шороху одежды мы поняли, что это одна из дам в вечернем платье, как если бы она не так давно вернулась из театра или с бала. Я незаметно отступил назад, глядя, как свеча подплывает к нам все ближе. Когда она оказалась в нашем поле зрения, я почувствовал, что Раффлс бесшумно закрыл мне рот ладонью.

Я мог бы легко простить Раффлса за это! Ведь на следующем своем вдохе я бы закричал. Девушка со свечой… девушка в бальном платье… поздно ночью с письмом в руке… была последней девушкой на Земле, которую я бы предпочел встретить при таких обстоятельствах – как полуночный нарушитель порядка в ее доме, куда я был некогда приглашен благодаря ей!

Я забыл о Раффлсе. Я забыл о негодовании, которое он снова у меня вызвал. Я забыл о его руке на моих губах, я даже не заметил, когда он убрал ее. Во всем моем мире не существовало никого, кроме этой девушки. Мои глаза и мои мысли были поглощены только ею. Она не видела и не слышала нас, за все время она даже не повернула голову ни вправо, ни влево. Небольшой дубовый стол стоял на противоположной стороне зала. Именно туда она и направлялась. На нем была одна из тех коробок, в которые обычно складывают письма. Она наклонилась, чтобы прочитать в свете свечи время, когда эту коробку опустошали.

Часы громко отчитывали уходящее время. Она выпрямилась, теперь ее свеча уже была на столе, обе ее руки держали письмо, а ее мрачное и красивое лицо выражало трогательное недоумение, от одного вида которого у меня на глаза навернулись слезы. Я увидел, как она открыла конверт, который не был запечатан, и прочитала письмо еще раз, как будто оно могло как-то измениться за те пару мгновений, что она не смотрела на него. Ничего было не изменить. Внезапно она сорвала со своей груди розу, которая украшала платье, и приложила ее к своему письму. От ее действий я не смог сдержать стона.

Как я мог хранить молчание? Письмо было для меня. Я был так же уверен в этом, как если бы смотрел на конверт через ее плечо. Она не изменяла своим привычкам. Был только один человек, которому она писала и отправляла розы в полночь. Только ночью у нее был единственный шанс написать мне. Только так никто не узнал бы, что она написала. И она беспокоилась обо мне достаточно, чтобы смягчить упреки, которые бросила мне, красной розой, сохраняющей тепло ее сердца. И при всем при этом… я был здесь, обычный вор, который забрался сюда, чтобы украсть драгоценности! До последнего я не понимал, что она услышала меня, пока она испуганно не вскинула глаза. Руки Раффлса пригвоздили меня к месту.

Думаю, она, должно быть, видела нас, даже в тусклом свете одиноко стоящей свечи. Тем не менее она не издала ни звука, мужественно всматриваясь в темноту в нашем направлении. Мы не двигались, лишь часы в зале продолжали свой ход, отчитывая удары, словно барабан, и стремясь разбудить весь дом. Так прошла минута. Мы будто находились в удушающем сне. А затем произошло пробуждение – послышался громкий стук и зазвонил колокольчик у входной двери; эти звуки привели всех нас в чувства.

– Сын явился! – прошептал Раффлс мне на ухо, пока оттаскивал меня в сторону окна, которое он оставил открытым для нашего побега.

Но когда он первым выпрыгнул на улицу, я услышал резкий крик, который заставил меня замереть у подоконника.

– Назад! Возвращайся! Мы в ловушке! – воскликнул он, и за секунду, что стоял там, я увидел, как он свалил одного офицера на землю, а другой бросился за ним в сторону лужайки. Третий подбежал к окну. Что я еще мог сделать, как не вернуться назад в дом? И там, в зале, я встретился с моей утраченной возлюбленной лицом к лицу.

До этого момента она не узнавала меня. Я подбежал, чтобы подхватить ее, когда она почти лишилась чувств. Моего прикосновения оказалось достаточно, чтобы прояснить ее сознание. Она стряхнула мои руки и вскрикнула:

– Ты… из всех людей! Из всех людей!

Я не смог выносить этого и бросился вновь к открытому окну в кабинете.

– Не туда, только не туда! – вскрикнула она в агонии. Ее руки теперь держали мои. – Туда, туда, – прошептала она, указывая на простой шкаф под лестницей, где висели шляпы и пальто. Там она и закрыла меня, сдерживая рыдания.

Наверху уже открывались двери, слышались чьи-то возгласы, дом охватила тревога, распространяясь, словно лесной пожар, из комнаты в комнату. Люди бежали над моей головой по галерее и вниз по лестнице. Не знаю, что заставило меня надеть туфли, когда я их услышал, но думаю, что в тот момент я был готов выйти и сдаться. Мне не нужно говорить вам, мысли о ком сдерживали меня. Я услышал ее имя. Я услышал, как они обеспокоенно кричат, как будто она упала в обморок. Я узнал и ненавистный мне голос bete noir, Алика Каррутерса, грубый, как у рассеянного сторожевого пса, и он еще посмел запятнать ее имя, обратившись к ней. И затем я услышал ее голос, – я не смог разобрать слова, она что-то тихо ответила. Это был ответ на несколько суровый вопрос другого человека. И по интонации я понял, что она на самом деле не теряла сознания.