Русские писатели о цензуре и цензорах. От Радищева до наших дней. 1790–1990
Нет, живая связь между Россией и ее небольшой ведетой[88], самые ругательства борзых и гончих публицистов второй руки и Третьего отделенья, которыми охотятся на нас карлы просвещенья[89] и roues[90] внутренних дел, еще больше удостоверяют нас, что станок наш не отчуждился от России. Возвратимся к нему. Требование на «Полярную звезду» почти совсем не распространялось на прежде напечатанные книги. Только «Тюрьма и ссылка» кой-как расходилась, да маленькие брошюрки, вроде «Крещеной собственности» и «Юмора». В мае месяце 1856 года вышла вторая книжка «Полярной звезды», она разошлась, увлекая за собой все остальное. Вся масса книг тронулась. В начале 1857 г. не было больше в типографии ничего печатного, и Трюбнер предпринял на свой счет вторые издания всего напечатанного нами[91][92].
Работы было столько, что небольшой станок наш не мог удовлетворять требованиям, и в 1858 один из наших товарищей-изгнанников, Зенон Свентославский, открыл при своей типографии русское отделение. В нем началось печатание трюбнеровских изданий. С половины 1857 года издержки типографии стали покрываться, к концу 1858 был небольшой избыток, и около того же времени открылись две или три русские типографии в Германии. Наш станок чувствовал себя дедом. Время опыта, искуса нашего станка прошло, время слабых бесплодных усилий и безучастия со стороны России миновало. В начале 1857 года Огарев предложил издавать «Колокол». 1 июля 1857 г. вышел его первый лист. С изданием «Колокола» начинается второй возраст нашего станка. <…>
Герцен А. И. Собр. соч. Т. XVII. С. 74–81. Впервые статья, подводящая итоги десятилетней работы типографии, напечатана в качестве предисловия к сборнику: Десятилетие Вольной русской типографии в Лондоне. Сборник ее первых листов, составленный и изданный Л. Чернецким. Лондон, 1863. (Л. Чернецкий – польский эмигрант, заведующий Вольной русской типографией Герцена.)
Из «Былого и дум»
<…> Весной 1856 приехал Огарев, год спустя (1 июля 1857) вышел первый лист «Колокола». Без довольно близкой периодичности нет настоящей связи между органом и средой. Книга остается, журнал исчезает, но книга остается в библиотеке, а журнал исчезает в мозгу читателя и до того усвоивается им повторениями, что кажется ему его собственной мыслию. Если же читатель начнет забывать ее, новый лист журнала, никогда не боящийся повторений, подскажет и подновит ее.
Действительно, влияние «Колокола» в один год далеко переросло «Полярную звезду». «Колокол» в России был принят ответом на потребность органа, не искаженного ценсурой. Горячо приветствовало нас молодое поколение; были письма, от которых слезы навертывались на глазах… Но и не одно молодое поколение поддержало нас…
«“Колокол” – власть», – говорил мне в Лондоне, horribile dictu[93], Катков и прибавил, что он у Ростовцева лежит на столе для справок по крестьянскому вопросу… И прежде его повторяли то же и Т<ургенев>, и А<ксаков>, и С<амарин>, и К<авелин>, генералы из либералов, либералы из статских советников, придворные дамы с жаждой прогресса и флигель-адъютанты с литературой; сам В. П.[94], постоянный, как подсолнечник, в своем поклонении всякой силе, умильно смотрел на «Колокол», как будто он был начинен трюфлями… <…>
Во дворце «Колокол» получил свое гражданство еще прежде. По статьям его государь велел пересмотреть дело «стрелка Кочубея», подстрелившего своего управляющего. Императрица плакала над письмом к ней о воспитании ее детей, и говорят, что сам отважный статс-секретарь Б<утко>в припадке заносчивой самостоятельности повторял, что он ничего не боится, «жалуйтесь государю, делайте что хотите, пожалуй, пишите себе в “Колокол” – мне все равно». Какой-то офицер, обойденный в повышении, серьезно просил нас напечатать об этом с особенным внушением государю. Анекдот Щепкина с Гедеоновым передан мною в другом месте, – таких анекдотов мог бы я рассказать десяток…
…Горчаков с удивлением показывал напечатанный в «Колоколе» отчет о тайном заседании Государственного совета по крестьянскому делу. «Кто же, – говорил он, – мог сообщить им так верно подробности, как не кто-нибудь из присутствовавших?» Совет обеспокоился и как-то между «Бутковым и государем» келейно потолковал, как бы унять «Колокол». Бескорыстный Муравьев советовал подкупить меня; жираф в андреевской ленте, Панин, предпочитал сманить на службу. Горчаков, игравший между этими «мертвыми душами» роль Мижуева[95], усомнился в моей продажности и спросил Панина:
– Какое же место вы предложите ему? – Помощника статс-секретаря.
– Ну, в помощники статс-секретаря он не пойдет, – отвечал Горчаков[96], и судьбы ««Колокола» были предоставлены воле Божией.
А воля Божия ясно обнаружилась в ливне писем и корреспонденций из всех частей России. Всякий писал, что попало: один – чтобы сорвать сердце, другой – чтобы себя уверить, что он опасный человек… но были письма, писанные в порыве негодования, страстные крики и обличение ежедневных мерзостей.
Такие письма выкупали десятки «упражнений <…>
Герцен А. И. Собр. соч. Т. ХI. М., 1957. С. 300–302.
В нашей книге представлена лишь небольшая часть текстов Герцена, затрагивающих проблему свободы слова. Ею пронизаны роман «Былое и думы», знаменитая книга «О развитии революционных идей в России»; множество статей и заметок, посвященных репрессиям печатного слова в России, систематически публиковалось в «Колоколе» и других изданиях.
А. И. Герцен и Н. П. Огарев
Предисловие <к «Колоколу»>
Россия тягостно молчала,Как изумленное дитя,Когда, неистово гнетя,Одна рука ее сжимала;Но тот, который что есть силРебенка мощного давил,Он с тупоумием капралаНе знал, что перед ним лежало,И мысль его не поняла,Какая есть в ребенке сила:Рука – ее не задушила,Сама с натуги замерла.В годину мрака и печали,Как люди русские молчали,Глас вопиющего в пустынеОдин раздался на чужбине;Звучал на почве не родной —Не ради прихоти пустой,Не потому, что из боязниОн укрывался бы от казни;А потому, что здесь языкК свободомыслию привыкИ не касалася оковаДо человеческого слова.Привета с родины далекойДождался голос одинокой,Теперь юней, сильнее он…Звучит, раскачиваясь, звон,И он гудеть не перестанет,Пока – спугнув ночные сны —Из колыбельной тишиныРоссия бодро не воспрянетИ крепко на ноги не станет,И – непорывисто смела —Начнет торжественно и стройно,С сознаньем доблести спокойной,Звонить во все колокола.«Полярная звезда» выходит слишком редко, мы не имеем средств издавать ее чаще. Между тем события в России несутся быстро, их надобно ловить на лету, обсуживать тотчас. Для этого мы предпринимаем новое повременное издание. Не определяя сроков выхода, мы постараемся ежемесячно издавать один лист, иногда два, под заглавием «Колокол».
О направлении говорить нечего; оно то же, которое в «Полярной звезде», то же, которое проходит неизменно через всю нашу жизнь. Везде, во всем, всегда быть со стороны воли – против насилия, со стороны разума – против предрассудков, со стороны науки – против изуверства, со стороны развивающихся народов – против отстающих правительств. Таковы общие догматы наши.
В отношении к России мы хотим страстно, со всею горячностью любви, со всей силой последнего верования, – чтоб с нее спали наконец ненужные старые свивальники, мешающие могучему развитию ее. Для этого мы теперь, как в 1855 году[97], считаем первым необходимым, неотлагательным шагом:
ОСВОБОЖДЕНИЕ СЛОВА ОТ ЦЕНСУРЫ!
ОСВОБОЖДЕНИЕ КРЕСТЬЯН ОТ ПОМЕЩИКОВ!
ОСВОБОЖДЕНИЕ ПОДАТНОГО СОСТОЯНИЯ ОТ ПОБОЕВ!
Не ограничиваясь, впрочем, этими вопросами, Колокол, посвященный исключительно русским интересам, будет звонить, чем бы ни был затронут, – нелепым указом или глупым гонением раскольников, воровством сановников или невежеством сената. Смешное и преступное, злонамеренное и невежественное – все идет под Колокол. А потому обращаемся ко всем соотечественникам, делящим нашу любовь к России, и просим их не только слушать наш Колокол, но и самим звонить в него!
Появление нового русского органа, служащего дополнением к «Полярной звезде», не есть дело случайное и зависящее от одного личного произвола, а ответ на потребность; мы должны его издавать. <…>
1857
Герцен А. И. Собр. соч.: В 30 т. Т. XIII. М.: Академия наук СССР, 1958. С. 7–8. Впервые: Колокол. 1857. 19 июня. Стихотворение написано Н. П. Огаревым. См.: Вольная русская поэзия XVIII–XIX вв. Т. 2. Л., 1988. С. 45.
«Колокол» – первая русская революционная газета – стал выходить в качестве «прибавочных листов» к «Полярной звезде» в 1857 г. Издавался А. И. Герценом и Н. П. Огаревым сначала в Лондоне, а потом (с 1865 года) в Женеве. Издание прекратилось в 1867 г., всего вышло 245 номеров. В 1960–1964 гг. осуществлено факсимильное воспроизведение газеты.
Н. П огарев
Предисловие [к сборнику «Русская потаенная литература». Лондон, 1861]
Прежде всего мы должны извиниться в недостатках этого издания. Неполнота и ошибочность рукописей, затруднительность получать книги из России – не раз ставили нас в невозможность исправить, что казалось ложным для уха и смысла, и вовлекали к печатанию уже напечатанного в России. Последнее, конечно, неисправимо, зато и неважно; но первое заставляет нас просить наших почтенных библиофилов присылать нам поправки и пополнять пропуски, доставлять – насколько возможно – сведения о годах, когда какое стихотворение было написано, по какому поводу, с каким участием или равнодушием бывало принимаемо публикою. Подобные сведения помогли бы нам, со временем, дать нашему сборнику настоящее значение, объяснить впечатления общественной жизни на пишущих, проследить связь истории с личной деятельностью, состояние самого общества, его образ мыслей и настроение, силу и бессилие, ход его падений и возникновений, указать разом на общность его движения и на отдельные попытки мелких и крупных деятелей. Наступило время пополнить литературу процензурованную литературой потаенной, представить современникам и сохранить для потомства ту общественную мысль, которая прокладывала себе дорогу, как гамлетовский подземный крот, и являлась негаданно то тут, то там, постоянно напоминая о своем присутствии и призывая к делу. В подземной литературе отыщется та живая струя, которая давала направление и всей белодневной, правительством терпимой литературе, так что только в их совокупности ясным следом начертится историческое движение русской мысли и русских стремлений. Конечно, в задачу должен бы входить не только стихотворный отдел, но и проза. Но прозу собрать гораздо труднее, чем кажется. Она разбросана в мемуарах и частных письмах, известных только немногим и тщательней скрываемых, чем стихи, из боязни слишком определенно подвернуться под долгую лапу жандарма. Проза научная, недоступная пониманию цензора, вероятно, представляет немного пропусков, и потому рукописи редко сохранялись; отдел повестей, не пропущенных цензурой, также не может быть обширен; но записки и письма…
дело великое. Проследить – как к общему делу относились таланты всех размеров, кто и как принимал участие, как известный взгляд на вещи, общая скорбь и общая надежда отзывались в даровитых писателях, как заставляли хвататься за перо и менее даровитых, но сердцем чистых людей и как вынуждали подать голос и таких, которые, в сущности, не были люди, общему делу преданные, но подчинялись веянию, бывшему в воздухе, – это задача, достойная разработки. Если наши библиофилы помогут нам когда-нибудь напечатать, за наше столетие, сборник записок и писем наших известных и неизвестных деятелей, живых и мертвых, эти пропадающие отрывки из жизни многих людей, которым ничто человеческое не было чуждо, ярко восстановили бы историю нашего развития; наше столетие для нас так же важно, как XVIII столетие для Франции, и имеет с ним бесконечно много общего, о чем мы еще поговорим, хотя и не в этом предисловии. Но, покуда у нас нет средств добраться до прозаической потаенной литературы, мы начинаем наш сборник с стихотворного отдела и попытаемся проследить наше гражданское движение в стихотворной литературе. <…> Пробуждение людей из дремоты, необходимость сказать свое слово совпадает у нас с двумя резкими историческими, кровавыми эпохами, с двумя нашествиями Европы на Россию, с войною против старшего Наполеона и с войной против младшего Наполеона. Как скоро война кончается, тотчас усиленно поднимается гражданский вопрос. То ли люди, опомнившись, спрашивают друг у друга: из-за чего же мы дрались? Неужто из-за царя, нас в три погибели гнущего, из-за порядка вещей, в среде которого дышать нельзя? Или, успокоившись от потери крови и достояний, люди просто хотят получше устроить свою жизнь? Или общественная мысль, медленно копившаяся в мирное время, прорвала себе исход, при судорожном сотрясении войны, и требует удовлетворения? Или все вместе?.. Как бы то ни было – никогда столько не писали и прозы и стихов, вне цензуры, как в десятилетие после 1815 и после 1854 года. <…> После неудавшейся попытки 14 декабря, под постоянно возрастающим нажимом власти, личные силы мало-помалу притихали. С 25-го года до 50-х годов не только цензура усиливается, но и потаенная литература высказывается реже и реже, никогда не смолкая совершенно.
<…> В сороковых годах протест критики против существующего порядка вещей и художественный протест против пошлости и недобросовестности обыденной жизни пробивают себе дорогу сквозь цензуру и, снова и еще упорнее сгнетаемые, – умирают с Белинским и заживо хоронятся с Гоголем. <…>
В конце тридцатых и в начале сороковых годов смолкает потаенная литература, или – что еще хуже – рукописи не расходятся. Их прячут со страха те, у которых они есть, чтоб не попасться понапрасну; а те, у которых их нет, – не требуют их. Публика настолько боится общественного движения, что всякую крохотную выходку крохотного либерализма считает за геройство. <…>
Дело Петрашевского напомнило о необходимости тайных обществ там, где явные общества не дозволены. Рукописи, которые целое десятилетие или почти не являлись, или притаились так, что все равно, если б их и не было, – рукописи вдруг стали ходить по рукам, размножаясь до создания целой подземной литературы, обращающей в ничто все усилия цензуры. Дело было слишком практическое, слишком критически практическое, чтоб начаться с свободного голоса поэзии. Песня не имела места; работа молотка и циркуля не давала ни покоя, ни вдохновения для песни. От этого потаенная литература пятидесятых годов началась с политико-критических статей. И как же они распространялись с крымской войны! не менее чем потаенные стихотворения двадцатых годов. Стих стал примыкать к потаенной публицистике немного позже и неверным шагом. Действительно поэтических талантов не являлось. Но количество стихотворений умножалось и с поднятия крестьянского вопроса стало все больше и больше приспособляться к делу. <…>
Всюду чувствуется, что теория сама по себе только в книге жить нe может, а также обличения частностей, при сохранении общего мертвящего склада, не помогут. Чувствуется, что слово покончило свою задачу; пора приступить к делу. <…>
1861
Огарев Н. П. Избранные произведения: В 2 т. Т. 2. М.: Гослитиздат, 1956. С. 450–452. Впервые: Русская потаенная литература XIX века. Лондон, 1861.
В сборнике удалось обнародовать многие запрещаемые в России тексты: ряд стихотворений А. С. Пушкина («К Чаадаеву», «Кинжал», «Во глубине сибирских руд…», «Вольность» и др.), его поэму «Гавриилиаду», эпиграммы; ряд стихотворений М. Ю. Лермонтова, поэтов-декабристов К. Ф. Рылеева, А. А. Бестужева, В. К. Кюхельбекера, А. И. Одоевского и других.
К. С. Аксаков
Свободное слово
Ты – чудо из Божьих чудес,Ты – мысли светильник и пламя,Ты – луч нам на землю с небес,Ты нам человечества знамя!Ты гонишь невежества ложь,Ты вечною жизнию ново,Ты к свету, ты к правде ведешь,Свободное слово!Лишь духу власть духа дана, —В животной же силе нет прока.Для истины – гибель она,Спасенье – для лжи и порока;Враждует ли с ложью – равноЖивит его жизнию новой…Неправде опасно одно —Свободное слово.Ограды властям – никогдаНе зижди на рабстве народа!Где рабство – там бунт и беда:Защита от бунта – свобода.Раб в бунте опасней зверей,На нож он меняет оковы…Оружье свободных людей —Свободное слово!О слово, дар Бога святой!..Кто слово, дар божеский, свяжет,Тот путь человеку иной —Путь рабства преступный укажетНа козни, на вредную речь;В тебе ж исцеленье готово,О духа единственный меч —Свободное слово!1854Вольная русская поэзия XVIII–XIX вв. Л., 1988. С. 460. Впервые: Русская потаенная литература XIX столетия. Лондон, 1861. В России: Русь. 1880. 15 ноября. Стихотворение распространялось в списках. Прочитано К. С. Аксаковым 16 января 1855 г. на торжественном ужине в день 100-летнего юбилея Московского университета.
Константин Сергеевич Аксаков (1817–1860) – старший сын С. Т. Аксакова, публицист, поэт, критик, один из крупнейших идеологов славянофильства.
Н. А. Некрасов
Прекрасная партия
<…> Уж ей врала про жениховУслужливая няня.Немало ей писал стиховКузен какой-то Ваня.Мамаша повторяла ей:«Уж ты давно невеста».Но в сердце береглось у нейНезанятое место.Девичий сон еще был тихИ крепок благотворно,А между тем давно женихК ней сватался упорно…То был гвардейский офицер,Воитель черноокий.Блистал он светскостью манерИ лоб имел высокий;Был очень тонкого ума,Воспитан превосходно,Читал Фудраса[98] и ДюмаИ мыслил благородно;Хоть книги редко покупал,Но чтил литературуИ даже анекдоты зналПро русскую цензуру.В Шекспире признавал талантЗа личность ДездемоныИ строго осуждал Жорж Санд,Что носит панталоны[99] <…>1852Этот и другие тексты Некрасова печатаются по: Некрасов Н. А. Полн. собр. соч. и писем: В 15 т. Т. 1–4. Л., 1981–1982. Впервые: Библиотека для чтения. 1856. № 10. С. 203.
На Майкова (1855 года)
Давно ли воспевал он прелести свободы?А вот уж цензором… начальством одобрен,Стал академиком и сочиняет оды,А наставительный все не кидает тон.Неистово браня несчастную Европу,Дойдет ли до того в развитии своем,Что станет лобызать он Дубельтову[100] <….>И гордо миру сам поведает о том.1855Впервые: Гин М. Н. А. Некрасов – литературный критик. Петрозаводск, 1957. С. 106.
Столь резкая эпиграмма вызвана переходом поэта А. Н. Майкова (1821–1897) на охранительные позиции в начале 50-х годов, тогда как в 40-х в его творчестве чувствовались вольнолюбивые мотивы (поэма «Человек» и др.). Он даже привлекался по делу петрашевцев и на короткое время был арестован, до 1855 г. состоял под негласным надзором, хотя в дальнейшем это не имело для него никаких последствий. В 1853 г. был избран членом-корреспондентом Академии наук по разряду русского языка и словесности (академиком, по словам Некрасова). В самом начале 1855 г. вышла его стихотворная книжка «1854-й год», в которой Майков осудил европейские идеи свободы, равенства и братства» и чуть ли не обожествил Николая I, что и повлекло острую критику в демократической печати. О Майкове-цензоре см. далее (А. Н. Майков).
Н. Ф. Крузе
В печальной стороне, где родились мы с вами,Где все разумное подавлено тисками,Где все безмозглое отмечено звездами,Где силен лишь обман, —В стране бесправия, невежества и дичи —Не часто говорить приходится нам спичи В честь доблестных граждан.Прими простой привет, боец неустрашимый!Луч света трепетный, сомнительный, чуть зримый,Внезапно вспыхнувший над родиной любимой,Ты не дал погасить, – ты объявил войнуСлугам не родины, а царского семейства,Науку мудрую придворного лакейства Изведавших одну.Впервые чрез тебя до бедного народаДошли великие слова:Наука, истина, отечество, свобода,Гражданские права.Вступила родина на новую дорогу.Господь! Ее храни и укрепляй,Отдай нам труд, борьбу, тревогу, Ей счастие отдай.1858Впервые: Знакомые: Альбом Семевского. СПб., 1888.
О Николае Федоровиче фон Крузе см. Перечень цензоров. Стихотворение Некрасова – редчайший случай панегирика цензору, славившемуся своей терпимостью и либерализмом. Написано оно по следующему поводу. Н. Ф. Крузе в 1858 г. был внесен московским генерал-губернатором графом Закревским в секретный «Список подозрительных лиц», представленный шефу жандармов, в котором он был охарактеризован как «корреспондент Герцена, готовый на все и жаждущий переворотов» (Лемке М. К. Эпоха цензурных реформ. СПб., 1904. С. 8). Это, конечно, преувеличение, но тем не менее по распоряжению Александра II Крузе был уволен из Московского цензурного комитета «за недостаточно строгое исполнение своих служебных обязанностей». Впервые в истории писатели решили заступиться за гонимого цензора: от имени 59 литераторов, среди которых были Некрасов, Чернышевский, Салтыков-Щедрин, Тургенев, Гончаров и др., ему поднесен был адрес, а на квартире Некрасова состоялось чествование Крузе, на котором и было прочитано это стихотворное послание.
За два года до этого события, 29 марта 1856 г., Некрасов как редактор «Современника» послал петербургскому цензору В. Н. Бекетову письмо, в котором пробовал отстоять имя Белинского, упомянутое в четвертой статье «Очерков гоголевского периода русской литературы» Чернышевского, предназначенной для апрельской книжки журнала за 1856 г. Имя Белинского было под запретом, и Чернышевский ранее вынужден был говорить о нем иносказательно, называя его то «рыцарем без имени», то «автором статей о Пушкине». Интересно, что Некрасов ссылается на «прецедент»: «…у кого достанет духу подымать гонение за доброе слово о человеке, уже лежащем в земле, особенно в теперешнее время? Что же Вас вдруг смутило?
Цензор фон Крузе в Москве пропустил сочинения Кольцова с биографией, писанной Белинским и подписанной его именем. <…> Будьте друг, лучше запретите мою “Княгиню”, запретите десять моих стихотворений кряду, даю честное слово: жаловаться не стану даже про себя». Несмотря на такие мольбы, цензор все-таки не разрешил упомянуть имя Белинского в статье. Появляется оно открыто лишь в июльской книжке «Современника». О Н. Ф. Крузе см. также: Н. Ф. Щербина, Н. П. Жандр.
О погоде
Часть первая
(отрывок)
<…>– Ну, а много видал сочинителей? —«День считай – не дойдешь до конца,Чай, и счет потерял в литераторах!Коих помню – пожалуй, скажу.При царице, при трех императорахК ним ходил… при четвертом хожу:Знал Булгарина, Греча, Сенковского,У Воейкова долго служил,В Шепелевском[101] сыпал у ЖуковскогоИ у Пушкина в Царском гостил.Походил я к Василью Андреичу[102],Да гроша от него не видал,Не чета Александру Сергеичу —Тот частенько на водку давал.Да зато попрекал все цензурою:Если красные встретит кресты[103],Так и пустит в тебя корректурою: Убирайся, мол, ты!Глядя, как человек убивается,Раз я молвил: сойдет-де и так! —Это кровь, говорит, проливается, —Кровь моя – ты дурак!..» <…>1859Впервые: Современник. 1865. № 1. С. 310.
Диалог с рассыльным Минаем, разносившем корректуры писателям и редакциям журналов на протяжении десятков лет. Он же изображен в стихотворении «Рассыльный», начинающем цикл «Песни о свободном слове» (см. далее).
В. И. Асташеву
Посылаю поклон Веньямину.На письмо твое должен сказать:Не за картами гну теперь спину,Как изволите вы полагать.Отказавшись от милой цензуры[104],Погубил я досуги свои, —Сам читаю теперь корректурыИ мараю чужие статьи!Побежал бы, как школьник из класса,Я к тебе, позабывши журнал,Но не знаю свободного часаС той поры, как свободу узнал!..Пусть цензуру мы сильно ругали,Но при ней мы спокойно так спали,На охоте бывать успевалиИ немало в картишки играли!..А теперь не такая пора:Одолела пиита забота,Позабыл я, что значит игра,Позабыл я, что значит охота! —Потому что Валуев[105] сердит;Потому что закон о печатиЗапрещеньем журналу грозит,Если слово обронишь некстати!Впрочем, в пятницу буду я радДо Любани с тобой прокатиться:Глухари уж поют, говорят,Да и вальдшнепу поволочиться,Полагаю, приходит черед…Сговоримся, – и завтра в поход!Так и чудится: вальдшнеп уж тянет,Величаво крылом шевеля,А известно – как вальдшнеп потянет,Так потянет и нас в лес, в поля!..7 апреля 1866Впервые: Русская старина. 1913. № 2. С. 463–465.
Ответное послание генерал-лейтенанту В. И. Асташеву (1837–1889), не заставшему поэта дома и оставившему свои стихи.
Газетная
(отрывок)
<…> А другой? среди праздных местечек,Под огромным газетным листом,Видишь, тощий сидит человечекС озабоченным, бледным лицом,Весь исполнен тревогою страстной,По движеньям похож на лису,Стар и глух; и в руках его красныйКарандаш и очки на носу.В оны годы служил он в цензуреИ доныне привычку сберегВсё, что прежде черкал в корректуре,Отмечать: выправляет он слог,С мысли автора краски стирает.Вот он тихо промолвил: «шалишь!»Глаз его под очками играет,Как у кошки, заметившей мышь;Карандаш за привычное делоПринялся… «А позвольте узнать(Он болтун – говорите с ним смело),Что изволили вы отыскать?»– Ужасаюсь, читая журналы!Где я? где? Цепенеет мой ум!Что ни строчка – скандалы, скандалы!Вот взгляните – мой собственный кумОбличен! Моралист-проповедник,Цыц!.. Умолкни, журнальная тварь!..Он действительный статский советник,Этот чин даровал ему царь!Мало им, что они МаколеяИ Гизота в печать провели,Кровопийцу Прудона, злодеяТьера[106] выше небес вознесли,К государственной росписи смеютПрикасаться нечистой рукой!Будет время – пожнут, что посеют!(Старец грозно качнул головой.)А свобода, а земство, а гласность!(Крикнул он и очки уронил):Вот где бедствие! вот где опасностьГосударству… Не так я служил!О чинах, о свободе, о взяткахЯ словечка в печать не пускал.К сожаленью, при новых порядкахПредседатель отставку мне дал;На начальство роптать не дерзаю(Не умею – и этим горжусь),Но убей меня, если я знаю,Отчего я теперь не гожусь?Служба всю мою жизнь поглощала,Иногда до того я вникал,Что во сне благодать осеняла,И, вскочив, – я черкал и черкал!К сочинению ключ понемногу,К тайной цели его подберешь,Сходишь в церковь, помолишься богу,И опять троекратно прочтешь:Взвешен, пойман на каждом словечке,Сочинитель дрожал предо мной, —Повертится, как муха на свечке,И уйдет тихомолком домойРад-радехонек: если тетрадкуЯ, похерив, ему возвращу,А то, если б пустить по порядку…Но всего говорить не хочу!Занимаясь семь лет этим дельцем,Не напрасно я брал свой оклад(Тут сравнил он себя с земледельцем,Рвущим сорные травы из гряд).Например, Вальтер Скотт или Купер —Их на веру иной пропускал,Но и в них открывал я канупер[107](Так он вредную мысль называл).Но зато, если дельны и строгиМысли – кто их в печать проводил?Я вам мысль, что «большие налогиЛюбит русский народ», пропустил,Я статью отстоял в комитете,Что реформы раненько вводить,Что крестьяне – опасные дети,Что их грамоте рано учить!Кто, чтоб нам микроскопы купили,С представленьем к министру вошел?А то раз цензора пропустилиВместо северный, скверный орел!Только буква… Шутите вы буквой!Автор прав, чего цензор смотрел? —Освежившись холодною клюквой,Он прибавил: – А что я терпел!Не один оскорбленный писательПисьма бранные мне посылалИ грозился… (да шутишь, приятель!Меры я надлежащие брал).Мне мерещились авторов тени,Третьей ночью еще ФейербахМне приснился – был рот его в пене,Он держал свою шляпу в зубах,А в руке суковатую палку…Мне одна романистка чуть-чутьВ маскараде… но бабу-нахалкуУдержали… да, труден наш путь!Ни родства, ни знакомства, ни дружбыСовесть цензора знать не должна,Долг, во-первых, – обязанность службы!Во-вторых, сударь: дети, жена!И притом я себя так прославил,Что свихнись я – дугой бы наврядМесто новое мне предоставил,Зависть общий порок, говорят! —Тут взглянул мне в лицо старичина:Ужас, что ли, на нем он прочел,Я не знаю, какая причина,Только речь он помягче повел:– Так храня целомудрие прессы,Не всегда был, однако, я строг.Если б знали вы, как интересыЯ писателей бедных берег!Да! меня не коснутся упреки,Что я платы за труд их лишал.Оставлял я страницы и строки,Только вредную мысль исключал.Если ты написал: «равнодушноГубернатора встретил народ»,Исключу я три буквы: «ра – душно»Выйдет… что же? три буквы не в счет!Если скажешь: «в дворянских именьяхНищета ежегодно растет», —«Речь идет о сардинских владеньях» —Поясню – и статейка пройдет!Точно так: если страстную ЛизуСоблазнит русокудрый Иван,Переносится действие в Пизу —И спасен многотомный роман!Незаметные эти поправкиТак изменят и мысли, и слог,Что потом не подточишь булавки!Да, я авторов много берег!Сам я в бедности тяжкой родился,Сам имею детей, я не зверь!Дети! дети! (старик омрачился).Воздух, что ли, такой уж теперь —Утешения в собственном сынеНе имею… Кто б мог ожидать?Никакого почтенья к святыне!Спорю, спорю! не раз и ругатьПринимался, а втайне-то плачешь.Я однажды ему пригрозил:«Что ты бесишься? что ты чудачишь?В нигилисты ты, что ли, вступил?»– Нигилист – это глупое слово, —Говорит, – но когда ты под нимРазумел человека прямого,Кто не любит живиться чужим,Кто работает, истины ищет,Не без пользы старается жить,Прямо в нос негодяя освищет,А при случае рад и побить —Так пожалуй – зови нигилистом,Отчего и не так! – Каково?Что прикажете с этим артистом?Я в студенты хотел бы его,Чтобы чин получил… но едва ли…– Что чины? – говорит, – ерунда!Там таких дураков насажали,Что их слушать не стоит труда,Там я даром убью только время. —И прибавил еще сгоряча(Каково современное племя?):Там мне скажут: ты сын палача! —Тут невольно я голос возвысил,«Стой, глупец! – я ему закричал, —Я на службе себя не унизил,Добросовестно долг исполнял!»– Добросовестность милое слово, —Возразил он, – но с нею подчас… —«Что, мой друг? говори – это ново!»Сильный спор завязался у нас;Всю нелепость свою понемногуОбнаружил он ясно тогда;Между прочим, сказал: «Слава богу,Что чиновник у нас не всегдаДобросовестен»… – Вот как!.. За что жеВозрождается в сыне моем,Что всю жизнь истреблял я? о боже!.. —Старец скорбно поникнул челом.«Хорошо ли, служа, корректурыВы скрывали от ваших детей? —Я с участьем сказал: – без цензурыНачитался он, видно, статей?» —И! как можно!.. —Тут нас перервали.Старец снова газету берет…1865Впервые: Современник. 1865. № 8. С. 504–514. Действие происходит в читальне Английского клуба. Некрасов воспользовался правилами 6 апреля 1865 г., освободившими его журнал от предварительной цензуры, и тотчас же опубликовал в нем острую сатиру на цензора. Вскоре «Современник» получил официальное предостережение: он будет закрыт, если не изменит своего направления. Одним из поводов и стала публикация стихотворения «Газетная», хотя и напечатанного с некоторыми изъятиями. В докладе цензора о 8-й и 9-й книжках журнала за 1865 г. говорилось, что в стихотворении «Газетная» «…изображено в оскорбительном виде существующее и, следовательно, сохраняемое силою закона звание цензора» (Некрасов Н. А. Полн. собр. соч. и писем. Т. 2. Л., 1981. С. 410). В апреле 1866 г. «Современник» был закрыт навсегда. В полном виде «Газетную» удалось опубликовать только в 1873 г., когда вышел сборник «Стихотворений» Некрасова, – потому, быть может, что публикацию стихотворения предваряет ироническое предисловие: «Само собой разумеется, лицо цензора, представленное в этой сатире, – вымышленное и, так сказать, исключительное в ряду тех почтенных личностей, которые, к счастью русской литературы, постоянно составляли большинство в ведомстве, державшем до 1865 года в своих руках судьбы всей русской прессы».